Она была одета в тяжёлое, тёмное платье, украшенное кружевами, которые напоминали мне об окиси на статуе Свободы в Нью-Йорке и о клочках симпатий, разорванных изменой Духу Правды.
Её голос звучал устало, и мне казалось, что говорит она только для того, чтобы позабыть о чём-то важном, честном, что иногда ещё колет острой иглой воспоминаний её холодное, изношенное сердце, в котором ныне нет больше места для бескорыстных чувств.
Я смотрел на неё и молчал, с трудом удерживая в горле тоскливый крик безумной муки при виде этой жалкой агонии духа.
Я думал:
«Да разве это Франция? Та героиня мира, которую моё воображение всегда рисовало мне одетой в пламя ярких мыслей, великих слов о равенстве, о братстве, о свободе?»
– Вы невесёлый собеседник! – сказала она мне и утомлённо улыбнулась.
– Сударыня! – ответил я. – Всем честным русским людям теперь невесело в гостях у Франции.
– Но почему же? – фальшиво улыбаясь и удивлённо подняв ресницы, спросила она. – В моём Париже все веселятся… все и всегда!
– Я это видел сейчас на улицах… так веселятся и у нас в России. Кровавая игра солдат с народом – любимый спорт царя России, вашего друга…