18 января 2033 года – эту дату Семён хотел бы стереть из памяти – в лаборатории собрались какие-то важные люди, высокопоставленные чиновники со всех концов света, чтобы одобрить проект. Троим ученым предстояло выступать перед ними и с научным равнодушием говорить о своих намерениях. Далеко не самых приятных для неподготовленного слушателя намерениях.
Слово «беспристрастие» звучало так часто, что начинало потихоньку вызывать у присутствующих нервный тик. Во время речи Гофмана – именно его выбрало подавляющее большинство их немногочисленной команды – слушатели не показывали никаких эмоций: ни вовлеченности, ни интереса, ни удивления, ни ужаса. Они сидели и слушали доклад министра сельского хозяйства о площади посевов пшеницы, а не план по спасению мира.
Когда немец закончил, их троих попросили удалиться на время совещания. Как будто им не сообщат о финальном решении в любом случае. Абсурд.
Ожидание было мучительно. Всем троим казалось, что решается их судьба, а не судьба целого мира, и оттого им было еще страшнее. Они слишком много знают, чтобы их оставили в живых. Так, по крайней мере, думал Семён. Что им стоит убрать ненужных свидетелей? У них в руках есть решение проблемы, есть технология – учёные им больше не нужны.
Спустя тринадцать с половиной минут их позвали обратно. Гофман всё это время смотрел на часы, поэтому знал наверняка. Семён пропустил Кевина вперёд.
Все сидевшие там, кроме одного бородатого мужчины, выглядели довольными. Из-за седых волос тот мужчина буквально был белой вороной. Наверное, в коллективе его не очень любили. Общество никогда не любит людей, чье мнение не совпадает с мнением большинства. А если они это свое мнение могут еще и аргументировать, то это уже совсем никуда не годится.
Присутствующие начали вставать и, улыбаясь, пожимать руки дрожащим ученым. Кажется, никто не собирался их убирать, и постепенно страх прошел. Все вели себя так, как будто люди на Земле на мгновение перестали умирать от голода, как будто всё наладилось.
Совсем неуместным показался Семёну фуршет, последовавший за заседанием. Танцы на костях? Пир во время чумы? Точнее и не скажешь.
Он не притронулся к еде: ему вдруг стало тошно. Еще вчера он считал себя героем, а сегодня… Сегодня ему хотелось вернуться домой, словно ничего этого не произошло. Люди могли соорудить плавучие континенты, колонизировать Марс, построить подземные города, но нет: они выбрали его идею.
Когда он изучал в университете радиоволны, вчитывался в труды умнейших людей, пытаясь разобраться в загадках электромагнетизма, он не мог представить, к чему это приведет. Он не мог представить, сколько крови будет на его руках, читая труды Максвелла, Фарадея, Ампера. Что сказали бы они, увидев, в каких целях используют их открытия?
Он пожимал руку женщине с ярко-рыжими волосами, а в голове стоял образ матери. Как она там? Он не звонил ей с того раза, а сама она позвонить ему не могла: всё еще верила, что это неимоверно дорого – звонить через океан.
Все эти лица расплывались у Семёна перед глазами. Кто они? Зачем они здесь? Почему жизни людей зависят от их решения? Он держался из последних сил, чтобы не сорваться, и еле дотянул до номера. Он не знал, что чувствовали его коллеги, но мог предположить, что Кевин был горд и, наверное, рассказал всем, что именно его жена стала первым шагом на пути к лекарству от голода, а Гофман просто молча считал драгоценные минуты, потраченные на пустую болтовню.
Семён лежал и смотрел в потолок не в силах сделать выбор. Это его детище, его проект. Проект особого назначения, как он представил его матери. Тогда звучало гордо – сейчас вызывает рвотный рефлекс. Он не мог бросить дело вот так, у самой финишной линии, он не мог позволить себе лишать права на жизнь бесформенных, маленьких, но уже членов общества, не мог смотреть на кадры из голодающих стран… Эти мысли разрывали его изнутри.
В дверь постучали: это был Гофман. Он тоже не мог уснуть и выглядел разбитым. Только мистер Шерпи крепко спал в ту ночь, видя во снах слово «профессор» рядом со своей фамилией. У него в жизни была цель.
– Люди идут на УЗИ, чтобы увидеть своего ребёнка, так? Увидеть это черно-белое существо, отдаленно напоминающее человека, услышать бульканье маленького сердечка, так? – Гофман говорил быстро и громче обычного. – Это я разрушил их мечты. УЗИ станет эшафотом. Люди утратят счастье.
– Не стоит винить себя: ты сделал это из добрых побуждений. Мы все сделали это из добрых побуждений, – Семён не верил ни единому своему слову, но не мог смотреть на разрушение столь могучей личности, сгорбившейся на стуле перед ним. – Когда на кону миллионы жизней и, что гораздо важнее для тех, кто обычно принимает решения, миллионы долларов, люди пойдут на что угодно, чтобы исправить ситуацию. Наша общая жадность, равнодушие и тщеславие привели к этому, нам всем и отвечать.
– А невинные дети? – Гофман становился всё меньше и жальче на своём деревянном стуле.
– Давай не будем называть их детьми, чтобы это было не так тяжело. Это плоды, – Семён не мог поверить, что эти слова вышли из его рта. Язык перестал помещаться во рту.
Гофман посмотрел на него покрасневшими глазами.
– Плоды? Плоды?!
– Если ты не перестанешь считать их людьми, ты не сможешь жить дальше. Мы лишаем жизни не сформированных полностью людей. На этом сроке еще можно сделать аборт, – Семёну последний аргумент пришел в голову только что и показался очень убедительным.
– Аборт люди делают по собственному желанию, – скрипнул зубами постаревший Гофман.
Какая это глупость, подумал Семён. Взрослый человек не может понять простых истин. Без жертв не может быть движения вперёд. Нужно отдать что-то, будь то деньги, время, энергия или жизнь, чтобы получить то, что ты хочешь. Это вечный круговорот, неразрывный замкнутый круг. Или молодой человек лишь пытался убедить себя в этом.
– Мы всё равно не можем ничего изменить, так надо хотя бы попытаться приглушить угрызения совести. Ты должен поверить, что пользы твой поступок принесёт больше, чем вреда, – Семён говорил «ты», потому что переводчику не было дела до формальностей.
– Я никогда не смогу понять убежденности некоторых людей, что без жертв не бывает результата. Жизнь не так мучительна и сложна, как нам говорят в школах, – Гофман поднялся и вышел, не сказав больше ни слова.
Семён встал перед окном и окунул взгляд в ночной Нью-Йорк. Город продолжал жить своей жизнью, ему и невдомек, что кто-то где-то голодает – его огни горят, как раньше, его улицы полны, как раньше. И магазины по ночам грабят, как раньше. Только раньше выносили деньги, а теперь выносят хлеб. Ценностные ориентиры у людей сбились, а город остался прежним.
Ученому захотелось позвонить матери – единственному человеку, который способен был его понять, но он не мог. Не мог дать этой женщине лишний повод для переживания. Пусть лучше живет в сладком неведении, чем с осознанием того, что её сын – автор проекта по истреблению населения. Произнеся это словосочетание про себя, Семён поежился: сам же уговаривал Гофмана не давать страшным вещам подобающих терминов. Страшные вещи можно назвать по-другому, и они уже не такие страшные. Самообман сладок до боли в зубах.