Госпожа спала. Всю эту долгую зимнюю ночь она крепко спала. Так часто спят преступники свою последнюю на этой земле ночь, а серым утром приходит тюремщик и отрывает их от сладкой утренней дремы.

Игра была сыграна и проиграна. Не думаю, что госпожа сбросила карту или упустила случай проделать какой-нибудь фокус, но ее противник оказался слишком силен для нее, и он выиграл.

В душе ее воцарился покой – впервые с того самого дня, когда вскоре после второго замужества она прочла заметку о возвращении Джорджа Толбойса с золотых приисков Австралии. Теперь она могла успокоиться, ведь они узнали самое худшее. Больше не ожидалось разоблачений. Она сбросила со своих плеч невыносимое бремя страшной тайны, и ее эгоистичная чувственная натура вновь возобладала в ней. Она спала, уютно свернувшись калачиком в своей пуховой постели, под мягким шелковым покрывалом в тени зеленого бархатного полога. Она приказала горничной лечь на низкой кушетке в той же комнате, и чтобы лампа горела всю ночь.

Не то чтобы она боялась призрачных визитов в тихие часы ночи. Она была слишком эгоистична, чтобы беспокоиться из-за теней, что никак не могли повредить ей; она никогда не слышала, чтобы привидения причиняли действительный и осязаемый вред. Раньше она боялась Роберта Одли, теперь он больше не пугал ее. Больше он ничего не мог ей сделать, не навлекая позора на имя того, кого чтил.

«Полагаю, они увезут меня куда-нибудь, – думала госпожа, – это самое худшее, что они могут сделать».

Она считала себя заключенной, о которой следует хорошо заботиться. Второй Железной Маской, которую следует держать в комфортабельном тюремном заключении. Ей стало все безразлично. За последние несколько дней она пережила сотню жизней, и у нее не осталось сил для страданий.

На следующее утро она выпила чашку крепкого чая и съела несколько тонких ломтиков поджаренного хлеба с тем же удовольствием, с каким приговоренные едят свою последнюю трапезу в то время, как тюремщики следят, чтобы они не откусывали кусочки от посуды или не проглотили чайную ложку. Она позавтракала, приняла утреннюю ванну и выпорхнула из своей роскошной гардеробной с надушенными волосами и в изысканно небрежном утреннем туалете. Долгим жадным взором оглядела она все дорогие предметы обстановки и украшения, прежде чем выйти; но в ее голове не промелькнуло и тени нежного воспоминания о человеке, который приобрел все это для нее и который в каждой драгоценной безделушке, что были разбросаны повсюду в небрежном великолепии, представил ей безмолвное свидетельство своей любви. Госпожа думала лишь о том, сколько это стоило, и что, весьма вероятно, очень скоро эти роскошные апартаменты уже не будут ей принадлежать.

Она посмотрела в высокое зеркало, прежде чем выйти из комнаты. Долгий ночной отдых вернул нежный румянец ее щекам и естественный блеск ее голубым глазам. Болезненный огонь, что так страшно горел в них накануне, угас, и госпожа победно улыбнулась, рассматривая свое изображение в зеркале. Миновали те дни, когда ее враги могли поставить ей клеймо каленым железом и выжечь красоту, причинившую столько зла. Что бы они ни сделали с ней, ее краса останется с ней, подумала она. Они были беспомощны лишить госпожу ее прелестей.

Яркий и солнечный был тот мартовский день. Госпожа закуталась в индийскую шаль; шаль, стоившую сэру Майклу сотни гиней. Полагаю, она думала, что будет совсем неплохо надеть на себя такую дорогую вещь, поскольку в случае внезапного отъезда она могла, по крайней мере, увезти хоть какое-нибудь свое достояние. Вспомните, какой опасности она себя подвергала из-за красивого дома и роскошной обстановки, из-за экипажей и лошадей, драгоценностей и кружев; и не удивляйтесь, что с таким отчаянным упорством цеплялась она за мишуру и безделушки. Будь она Иудой, она бы до последнего часа своей бесчестной жизни держалась за тридцать сребреников.

Мистер Роберт Одли завтракал в библиотеке. Он долго сидел над чашкой чая, покуривая свою пенковую трубку и мрачно размышляя о задаче, стоящей перед ним.

«Я воспользуюсь опытом этого доктора Мосгрейва, – думал он. – Врачи и адвокаты являются духовниками в наш прозаический девятнадцатый век. Он наверняка сможет помочь мне».

Первый скорый поезд из Лондона прибыл в Одли в половине одиннадцатого, и без пяти одиннадцать Ричардс, мрачный слуга, доложил о докторе Элвине Мосгрейве.

Медик из Сэвил Pay был высоким человеком около тридцати лет. Он был худощав, с болезненного цвета лицом и впалыми щеками, с бледными серыми глазами, которые, казалось, были когда-то голубыми и с течением времени выцвели до нынешнего бесцветного оттенка. Как бы ни была могуча медицинская наука, коей владел доктор Элвин Мосгрейв, она оказалась бессильна придать плоть его костям или румянец щекам. У него было странно невыразительное и в то же время удивительно внимательное выражение лица – лицо человека, который провел большую часть жизни, слушая других людей, и расстался с собственной личностью и чувствами в самом начале карьеры.

Он поклонился Роберту Одли, уселся в указанное ему кресло напротив и устремил внимательный взгляд на молодого адвоката. Роберт заметил, что взгляд доктора на мгновение утратил спокойное выражение внимания и стал серьезным и испытующим.

«Он прикидывает, не я ли пациент, – подумал мистер Одли, – и ищет признаки безумия на моем лице».

Доктор Мосгрейв заговорил, как будто отвечая на его мысль.

– Вы желали проконсультироваться со мной относительно своего… здоровья? – спросил он.

– О нет!

Доктор Мосгрейв взглянул на свои часы, изделие Бенсона стоимостью 50 гиней, которые он так небрежно носил в кармане своего жилета, словно это была картофелина.

– Нет нужды напоминать вам, что мое время дорого, – заметил он. – Ваша телеграмма сообщала, что мои услуги потребовались в случае… весьма опасном, как я понял, иначе бы я не приехал сюда.

Роберт Одли сидел, мрачно глядя на огонь и не зная, как ему начать разговор.

– Вы очень любезны, доктор Мосгрейв, – с усилием начал он, – и я вам очень благодарен, что вы откликнулись на мою телеграмму. Я собираюсь обратиться к вам по очень болезненному для меня вопросу. Я хочу просить вашего совета в очень трудном деле, и я слепо доверяюсь вашему опыту и способности выручить меня и дорогих мне людей из очень сложного и мучительного положения.

Деловое выражение лица доктора Мосгрейва стало заинтересованным.

– Полагаю, что признание, сделанное пациентом врачу, так же священно, как исповедь священнику? – мрачно спросил Роберт.

– Так же священно.

– Конфиденциальное сообщение, не нарушаемое ни при каких обстоятельствах?

– Точно так.

Роберт Одли снова посмотрел на огонь. Как много или как мало следует ему рассказать о жене дяди?

– Как я понял, доктор Мосгрейв, вы посвятили себя лечению душевных болезней.

– Да, я практикую большей частью лечение душевных заболеваний.

– В таком случае, осмелюсь сделать вывод, что иногда вы слышите странные, даже ужасные признания.

Доктор Мосгрейв поклонился.

Он был похож на человека, способного надежно хранить в своей бесстрастной груди тайны целого народа, не испытывая при этом ни малейшего неудобства от столь тяжелого бремени.

– История, которую я собираюсь рассказать вам, не моя собственная, – промолвил Роберт, немного помолчав, – простите меня, если я еще раз напомню, что ни при каких обстоятельствах она не может быть раскрыта.

Доктор Мосгрейв снова поклонился. На этот раз, возможно, немного сурово.

– Я весь внимание, мистер Одли, – холодно сказал он.

Роберт Одли подвинул стул ближе к врачу и негромким голосом начал историю, рассказанную госпожой в тех же покоях предыдущей ночью. Лицо доктора Мосгрейва, повернутое к рассказчику, не выдавало удивления столь странным откровениям. Однажды он улыбнулся спокойной мрачной улыбкой, когда мистер Одли подошел к той части рассказа, где говорилось о заговоре в Вентноре, но он не был удивлен. Роберт Одли закончил свой рассказ в том месте, на котором сэр Майкл Одли прервал признание госпожи. Он ничего не сказал ни об исчезновении Джорджа Толбойса, ни об ужасных подозрениях, что зародились у него. Он ничего не сказал о пожаре в таверне «Касл».

Доктор Мосгрейв мрачно покачал головой, когда рассказ мистера Одли подошел к концу.

– Больше ничего не имеете сказать? – спросил он.

– Нет, не думаю, что нужно еще что-нибудь добавлять, – довольно уклончиво ответил Роберт.

– Вы бы хотели доказать, что эта дама безумна и потому не ответственна за свои поступки, мистер Одли? – спросил врач.

Роберт Одли удивленно уставился на доктора Мосгрейва. Как мог он так быстро догадаться о тайном желании молодого человека?

– Да, мне хотелось бы, если возможно, считать ее сумасшедшей. Я был бы рад найти ей оправдание.

– И полагаю, избежать процедуры суда лорда-канцлера, мистер Одли, – заметил доктор Мосгрейв.

Роберт вздрогнул, поклонившись в знак согласия с этим замечанием. Было еще кое-что, чего он страшился больше, чем суда лорда-канцлера. Это судебное разбирательство за убийство, так долго преследующее его в снах. Как часто просыпался он в страхе от видения переполненного зала суда и жены дяди на скамье подсудимых, окруженной со всех сторон морем жадных до сенсаций лиц.

– Боюсь, что ничем не смогу быть вам полезен, – спокойно промолвил врач. – Я повидаюсь с леди, если вам угодно, но я не думаю, что она безумна.

– Почему?

– Потому что во всем, что она делала, нет свидетельств сумасшествия. Она убежала из дома, потому что ее дом был не из приятных, и она ушла в надежде найти получше. В этом нет безумия. Она совершила преступление двоемужия, потому что оно обеспечивало ей благосостояние и положение в обществе. Здесь нет безумия. Оказавшись в трудном положении, она не предалась отчаянию. Она прибегла к разумным средствам и осуществила заговор, требовавший хладнокровия и рассудительности. В этом нет безумия.

– Но признаки наследственной душевной болезни…

– Могут проявиться в третьем поколении у детей госпожи, если таковые имеются. Безумие совсем необязательно передается от матери к дочери. Я был бы рад помочь вам, если бы мог, мистер Одли, но я не думаю, что в той истории, что вы мне рассказали, есть доказательства безумия. Я не думаю, что какой-нибудь суд в Англии поддержит иск о сумасшествии в таком случае, как этот. Лучшее, что вы сможете сделать с этой дамой – отослать ее обратно к первому мужу, если он примет ее.

Роберт вздрогнул при этом неожиданном упоминании его друга.

– Ее первый муж умер, – ответил он, – по крайней мере, он исчез какое-то время назад, и у меня есть основания думать, что он мертв.

Доктор Мосгрейв заметил невольное движение собеседника и почувствовал замешательство в голосе Роберта Одли, когда он заговорил о Джордже Толбойсе.

– Первый муж дамы пропал, – промолвил он, сделав ударение на последнем слове, – вы полагаете, что он мертв.

Он замолчал и так же, как Роберт до этого, посмотрел на огонь.

– Мистер Одли, – сказал он вскоре, – между нами не может быть доверия наполовину. Вы рассказали мне не все.

Быстро взглянув на него, Роберт выдал удивление, которое почувствовал при этих словах.

– Едва ли я смог бы справляться с непредвиденными обстоятельствами в своей профессии, – сказал доктор Мосгрейв, – если бы не умел понять, где кончается доверие и начинается умолчание. Вы рассказали мне лишь половину истории этой дамы, мистер Одли. Вы должны рассказать мне больше, если желаете получить совет. Что стало с ее первым мужем?

Он задал этот вопрос решительным тоном. Как будто знал, что это краеугольный камень здания.

– Я уже сказал вам, доктор Мосгрейв, что я не знаю.

– Да, – ответил врач, – но ваше лицо выдало то, что вы предпочли бы скрыть, – вы подозреваете!

Роберт Одли молчал.

– Если вы хотите, чтобы я оказался полезен вам, вы должны доверять мне, мистер Одли, – продолжал убеждать врач. – Первый муж исчез – как и когда? Я хочу знать историю его исчезновения.

Роберт помедлил, прежде чем ответить, но постепенно он поднял голову и обратился к медику.

– Я доверюсь вам, доктор Мосгрейв, – решился он, – я целиком доверюсь вашей чести и порядочности. Я не прошу вас совершать зла по отношению к обществу, а лишь спасти наше безупречное имя от позора, если вы сможете.

Бог знает как неохотно рассказал он историю исчезновения Джорджа, собственных страхов и сомнений.

Доктор Мосгрейв слушал его все так же спокойно. Роберт закончил, взывая к лучшим чувствам врача. Он умолял его пощадить великодушного старика, чья роковая доверчивость навлекла такое горе в его преклонные годы.

Невозможно было что-либо прочесть на бесстрастном лице доктора Мосгрейва. Он поднялся, когда Роберт закончил говорить, и снова посмотрел на свои часы.

– Я могу вам уделить еще только двадцать минут, – заметил он. – Если вам угодно, я повидаю даму. Вы сказали, что ее мать умерла в сумасшедшем доме.

– Да. Вы увидитесь с леди Одли наедине?

– Да, если можно.

Роберт позвонил и в сопровождении горничной госпожи, изящной юной девицы, врач прошел в восьмиугольную прихожую, а оттуда в сказочный будуар.

Десять минут спустя он вернулся в библиотеку, где ожидал его Роберт.

– Я поговорил с леди, – спокойно сказал он, – и мы очень хорошо друг друга поняли. Это явное безумие! Безумие, которое могло никогда не проявиться или раз-два за всю жизнь. Возможно, это могло быть слабоумие в своей худшей фазе, обостренная мания, но очень короткая; она могла проявиться лишь в случае чрезвычайного умственного давления. Дама не сумасшедшая, но наследственная болезнь у нее в крови. У нее хитрость сумасшедшей соседствует с благоразумием рассудка. Я скажу вам, что она такое, мистер Одли. Она опасна!

Доктор Мосгрейв прошелся по комнате, прежде чем снова заговорил.

– Я не буду обсуждать возможности того подозрения, что мучит вас, мистер Одли, – сказал он вскоре, – но я замечу следующее. Я не советую вам никакого судебного разбирательства. Этот мистер Джордж Толбойс исчез, но у вас нет доказательств его смерти. Если бы вы и смогли представить доказательство его гибели, то вы не могли предъявить никаких улик против этой леди, за исключением того единственного факта, что у нее был сильный мотив избавиться от него. Ни один суд в Соединенном Королевстве не приговорит ее по такой улике, как эта.

Роберт Одли поспешно перебил доктора Мосгрейва.

– Уверяю вас, мой дорогой сэр, – сказал он, – что я больше всего страшусь любого разоблачения – любого позора.

– Конечно, мистер Одли, – холодно ответил врач, – но вы не можете ожидать от меня, что я буду помогать вам скрывать одно из худших преступлений против общества. Если бы у меня было достаточно причин не сомневаться, что убийство было совершено этой женщиной, я бы отказался помочь вам укрыть ее от правосудия, хотя бы этим и можно было спасти честь сотни благородных семей. Но я не вижу достаточно причин для ваших подозрений, и я сделаю все, чтобы помочь вам.

Роберт Одли схватил руки врача.

– Я отблагодарю вас, когда буду в лучшем состоянии, – произнес он с чувством, – от имени своего дяди и от своего собственного.

– У меня осталось только пять минут, а еще нужно написать письмо, – ответил доктор Мосгрейв, улыбаясь горячности молодого человека.

Он уселся за письменный стол у окна, окунул перо в чернила и быстро писал в течение семи минут. Он исписал почти три страницы, когда отбросил наконец перо в сторону и свернул письмо. Доктор положил письмо в конверт и вручил его незапечатанным Роберту Одли.

Адрес был следующим: «Месье Вэлу, Вилленбремейзе, Бельгия».

Мистер Одли с сомнением взглянул на адрес, затем на доктора, который натягивал перчатки с такой тщательностью, как будто вся его жизнь зависела от этого.

– Это письмо, – сказал он, отвечая на вопрошающий взгляд Роберта Одли, – написано моему другу, месье Вэлу, владельцу и управляющему превосходного дома здоровья в городе Вилленбремейзе. Мы знаем друг друга много лет, и он, без сомнения, охотно примет леди Одли в свое заведение и возьмет на себя ответственность за ее будущее, которое вряд ли будет богато событиями.

Если бы Роберт Одли заговорил, он бы еще раз выразил благодарность за помощь, оказанную ему, но доктор Мосгрейв остановил его властным жестом.

– С того момента, как леди Одли войдет в этот дом, – продолжал он, – ее активная жизнь будет закончена. Какие бы тайны она ни имела, они останутся тайнами навсегда! Какие бы преступления ни совершила, больше она не сможет их совершать. Если бы вы вырыли для нее могилу на ближайшем кладбище и похоронили ее заживо, вы не смогли бы более надежно скрыть ее от мира. Но как физиолог и просто честный человек я полагаю, что вы не могли бы сослужить обществу лучшей службы, чем сделав это, поскольку физиология – ложь, если женщине, которую я видел десять минут назад, можно доверять по большому счету. Если бы она могла наброситься на меня и разорвать мне горло своими маленькими ручками, когда я сидел, беседуя с ней, она бы сделала это.

– Так она догадалась о цели вашего визита!

– Она знала. «Вы думаете, что я такая же сумасшедшая, как и моя мать, и пришли задавать мне вопросы, – сказала она. – Вы ищете во мне признак ужасной болезни». До свидания, мистер Одли, – поспешно добавил врач, – мое время истекло десять минут назад, осталось ровно столько, чтобы успеть на поезд.

Глава 12. Похороненная заживо

Роберт Одли в одиночестве сидел в библиотеке, глядя на письмо врача, лежащее перед ним на столе, и думая о том, что ему предстояло сделать.

Молодой адвокат назначил себя обвинителем этой несчастной женщины. Он был ее судьей, а теперь ему предстояло стать ее тюремщиком. Только когда он доставит письмо по назначению и сложит с себя ответственность, передав ее в надежные руки заграничного врача в доме для умалишенных, только тогда спадет с него ужасное бремя и его долг будет выполнен.

Он написал несколько строчек госпоже, сообщая, что собирается увезти ее из Одли-Корта в место, откуда она, вероятно, уже не вернется, и обращаясь к ней с просьбой собираться в путешествие. Он хотел отправиться, если возможно, вечером.

Мисс Сьюзан Мартин, горничная госпожи, считала, что упаковывать чемоданы хозяйки в такой спешке нелегкая задача, но госпожа помогала ей. Сворачивать и разворачивать шелка и бархат, собирать вместе драгоценности и дамские шляпки, казалось, доставляло ей удовольствие. Она думала, что, по крайней мере, они не собираются отобрать у нее ее добро. Они собираются отослать ее куда-то в ссылку, но это не безнадежно, поскольку едва ли на всей широкой земле найдется уголок, где ее красота не будет царствовать и завоевывать ей новых преданных рыцарей и другие желанные вещи. Она решительно отдавала приказания и помогала своей служанке, чуявшей во всех этих сборах и спешке банкротство и крушение и выполнявшей из-за этого свои обязанности довольно вяло и безразлично; в шесть часов вечера она послала слугу сообщить мистеру Одли, что готова отправиться, когда ему будет угодно.

Роберт заглянул в справочник и выяснил, что Вилленбремейзе располагался в стороне от железных дорог и до него можно было добраться только дилижансом из Брюсселя. Почтовый поезд в Дувр отправлялся с Лондонского моста в девять часов, и Роберт со своей подопечной могли успеть на него, так как семичасовой поезд из Одли прибывал на Шередит в четверть девятого. Путешествуя через Дувр и Кале, они должны были прибыть в Вилленбремейзе на следующий день днем или вечером.

Нужно ли нам следовать за ними в этом унылом ночном путешествии? Госпожа лежала в каюте на низкой кушетке, укутавшись в свои меха: она не забыла о своих любимых русских соболях даже в этот последний час позора и несчастья. Ее корыстная натура жадно тянулась к тем дорогим и прекрасным вещам, что ей принадлежали. Она спрятала хрупкие чайные чашки и севрский и дрезденский фарфор в складках своих шелковых платьев. Среди тонкого белья укрыла она украшенную драгоценными камнями и позолотой посуду. Она бы забрала картины со стен и гобелены со стульев, если бы это было возможно. Она захватила с собой все, что могла, и сопровождала мистера Одли с угрюмой и мрачной покорностью.

Роберт Одли мерил шагами палубу парохода, когда часы в Дувре пробили двенадцать и город замерцал, словно светящийся полумесяц сквозь темные просторы моря. Судно гладко скользило по волнам к дружественному галльскому берегу, и мистер Одли вздохнул с облегчением при мысли, что совсем скоро его миссия будет выполнена. Он подумал о несчастном создании, одиноком и покинутом, лежащем в каюте внизу. Но когда он жалел ее (а он не мог время от времени не сочувствовать ей за ее женственность и беспомощность), перед ним вновь вставало лицо его друга, такое же радостное и полное надежды, как в день его возвращения из Австралии, и с этим воспоминанием возвращался ужас той постыдной лжи, что разбила его сердце.

«Смогу ли я когда-нибудь забыть это? – думал он. – Смогу ли я забыть его отсутствующее бледное лицо, когда он сидел напротив меня в кофейне с „Таймс“ в руке? Есть преступления, которые ничем нельзя искупить, и это одно из них. Если бы я завтра мог вернуть к жизни Джорджа Толбойса, я бы все равно никогда не смог исцелить его ужасную сердечную рану, я бы никогда не сделал его тем человеком, каким он был до того, как прочел ту печатную ложь».

Ближе к вечеру на следующий день дилижанс уже дребезжал и подпрыгивал по ухабистой мостовой главной улицы в Вилленбремейзе. Старинный церковный городок, всегда скучный и мрачный, казался еще более мрачным под седым вечерним небом. Слабо мерцающие фонари, зажженные рано и на больших расстояниях друг от друга, еще больше сгущали тьму, как жуки-светляки увеличивают черноту живой изгороди своим сиянием. Отдаленный бельгийский городок был позабытым старинным местечком, и повсюду бросались в глаза признаки упадка – на фасадах домов в узких улочках, на каждой ветхой крыше и многочисленных трубах. Было трудно представить, по какой причине ряды домов на противоположных улицах были построены так близко друг к другу, что громыхающий экипаж ехал чуть ли не по ногам пешеходов на тротуаре, и им приходилось прижиматься к домам, задевая своей одеждой витрины магазинов; в то время как на широких просторах за городом было достаточно места для строительства. Придирчивые путешественники удивлялись, почему узкие и самые неудобные улицы были самыми оживленными и процветающими, в то время как великолепные широкие проезды пустовали. Но Роберт Одли ни о чем таком не думал. Он сидел в уголке старомодного экипажа, наблюдая за госпожой, сидящей напротив, и пытаясь разглядеть ее лицо под густой вуалью.

В течение всего путешествия у них было отдельное купе, поскольку между Брюсселем и Вилленбремейзе пассажиров немного, и маршрут сохранялся скорее в силу традиции, чем из-за выгоды.

Госпожа не промолвила ни слова за время путешествия, только отказалась от освежающих напитков, предложенных ей Робертом на какой-то остановке. Сердце ее упало, когда Брюссель остался позади, поскольку она надеялась, что он был целью их путешествия; и с болезненным чувством отчаяния она отвернулась от скучного пейзажа за окном.

Она подняла глаза лишь тогда, когда экипаж, подпрыгивая, въехал в огромный, мощенный камнем, четырехугольный двор, окруженный зданиями, бывший когда-то монастырем, а сейчас внутренним двором довольно унылой гостиницы, в подвалах которой пищали и сражались мелкими отрядами легионы крыс, в то время как в апартаментах наверху ярко светило солнце.

Леди Одли содрогнулась, выйдя из дилижанса и очутившись в этом мрачном дворе. Роберта тотчас окружили галдящие носильщики, шумно требующие его «багажи» и громко обсуждающие между собой, в какой гостинице ему остановиться. Один из них побежал по просьбе Роберта за наемным экипажем и вскоре вернулся, таща за собой пару лошадок таких маленьких, что, казалось, были вылеплены из одной обычного размера лошади, понукая их пронзительными криками, дьявольски звучавшими в темноте.

Мистер Одли оставил госпожу в унылой кофейне под присмотром сонного официанта, а сам поехал в отдаленную часть тихого городка. Нужно было совершить некоторые формальности, прежде чем супругу сэра Майкла отвезут в место, предложенное доктором Мосгрейвом. Роберт должен был повидать разных официальных лиц, принести многочисленные клятвы, представить письмо английского медика, пройти через церемонии подписаний, прежде чем он сможет отвезти злосчастную жену своего пропавшего друга в дом, которому суждено стать ее последним пристанищем на земле. Истекли два часа, прежде чем все было устроено и Роберт вернулся в гостиницу, где его ожидала подопечная, устремив отсутствующий взор на пару восковых свечей и оставив нетронутым кофе.

Роберт помог госпоже сесть в наемный экипаж и снова занял место напротив нее.

– Куда вы собираетесь меня везти? – спросила она наконец. – Я устала от того, что со мной обращаются как с непослушным ребенком, которого сажают в темный погреб за шалости. Куда вы меня везете?

– В место, где у вас будет достаточно свободного времени, чтобы раскаяться в прошлом, миссис Толбойс, – мрачно ответил Роберт.

Они оставили за собой мощеные улицы и выехали с огромной длинной площади, вмещавшей в себя по крайней мере полудюжину соборов, на ровный бульвар, широкую освещенную улицу, на которой дрожали тени нагих ветвей, словно призраки скелетов. Тут и там стояли дома, величественные здания с глиняными вазами герани на каменных колоннах у тяжелых ворот. Громыхающий экипаж проехал три четверти мили по этой ровной дороге и подъехал к старым громоздким воротам.

Госпожа вскрикнула, выглянув из окошка кареты. Огромные ворота освещались единственной лампой: величественным сооружением из железа и стекла, в котором слабый дрожащий огонек сражался с мартовским ветром.

Кучер позвонил, и из маленькой деревянной дверцы в торце ворот вышел седовласый мужчина, взглянул на экипаж и ушел. Три минуты спустя он появился за железными воротами и распахнул их, открыв взору приезжих пустынный мощенный камнем внутренний двор.

Кучер провел своих несчастных лошадок внутрь и подъехал к главному входу в дом – огромному особняку из серого камня, с несколькими длинными рядами окон, многие из которых слабо светились и выглядывали в темноту ночи, словно бледные глаза уставших сторожей.

Госпожа, осторожная и тихая, как холодные звезды на зимнем небе, посмотрела на эти окна серьезным внимательным взглядом. Одно из них было занавешено тонкой портьерой блеклого красного цвета, за ней двигалась темная тень – тень женщины в фантастическом головном уборе, тень беспокойного создания, без остановки бегающего по комнате перед окном.

Супруга сэра Майкла схватила Роберта за руку и указала на это окно.

– Я знаю, куда вы привезли меня, – промолвила она. – Это сумасшедший дом.

Мистер Одли не ответил ей. Стоя у двери кареты, он спокойно помог ей спуститься и провел ее по избитым каменным ступенькам внутрь особняка. Он протянул письмо доктора Мосгрейва аккуратной бодрой средних лет женщине, вышедшей им навстречу из маленькой, примыкающей к холлу комнаты, похожей на конторку в гостинице. Эта особа с улыбкой приветствовала Роберта и его подопечную, и отправив слугу с письмом, пригласила их в уютную небольшую комнату, весело украшенную яркими оранжевыми занавесками и согретую небольшой печкой.

– Мадам, наверное, утомлена с дороги, – спросила француженка, с явной симпатией взглянув на госпожу и предложила ей кресло.

«Мадам» устало пожала плечами и оглядела комнатку острым испытующим взглядом без малейшего намека на приветливость.

– Что это за место, Роберт Одли? – яростно вскричала она. – Вы что же, полагаете, что я ребенок, которого можно обманывать? Это то, что я только что называла, не так ли?

– Это дом здоровья, госпожа, – мрачно ответил молодой человек. – У меня нет желания обманывать вас.

Госпожа помолчала, задумчиво глядя на Роберта.

– Дом здоровья, – повторила она. – Да, во Франции это им лучше удается. В Англии это называется сумасшедший дом. Это дом для умалишенных, не так ли, мадам? – спросила она по-французски, поворачиваясь к женщине и постукивая каблучком по полу.

– О нет, мадам! – протестующе воскликнула женщина. – Это очень приятное учреждение, где можно развлекаться…

Ее прервало появление управляющего этого приятного заведения, который сияя вошел в комнату с ослепительной улыбкой на лице и открытым письмом доктора Мосгрейва в руке.

Просто невозможно было выразить, как рад он познакомиться с месье. Он готов сделать все, что угодно, для месье; не существовало ничего под небесами, чего бы он не попытался устроить для него, как друга его знакомого, столь выдающегося английского медика. Понизив голос, он сообщил Роберту, что в письме доктора Мосгрейва давалось краткое описание этого случая, и он был полностью готов взять на себя заботу о такой очаровательной мадам… мадам…

Он осторожно потер руки и вопросительно взглянул на Роберта. В первый раз за все время Роберт вспомнил, что ему рекомендовали представить несчастную женщину под вымышленным именем.

Он притворился, что не услышал вопроса управляющего. Казалось, так легко придумать кучу имен, отвечающих его намерению, но мистер Одли вдруг позабыл все человеческие имена, кроме своего и пропавшего друга.

Возможно, управляющий понял его растерянность. Он облегчил ему задачу, повернувшись к женщине, впустившей их, и пробормотав что-то о номере 14-бис. Женщина взяла ключ из огромной связки, висевшей над камином, восковую свечу и повела их вдоль каменного холла вверх по широкой лестнице из полированного дерева.

Английский врач известил своего бельгийского коллегу, что деньги не имеют значения при создании удобств для английской леди, переданной его заботам. Поэтому месье Вэл открыл входную дверь, ведущую в величественную анфиладу комнат, включающих коридор, мощенный черным и белым мрамором, но темный и мрачный; гостиную, обитую бархатом с похоронной пышностью, не способствующей поднятию духа; и спальню со столь чудно застланной кроватью, что казалось, под одеяло невозможно было залезть, кроме как вспоров ножом стеганое покрывало.

Госпожа мрачно смотрела на ряд комнат, выглядевших достаточно уныло в тусклом свете единственной восковой свечи. Одинокое пламя свечи, бледное и призрачное, многократно отражалось еще более бледными призраками, мерцая повсюду в комнатах – на темных полированных полах и деревянных панелях, на подоконниках, в зеркалах и на еще какой-то блестящей поверхности, с первого взгляда похожей на зеркало, но оказавшейся лишь злой насмешкой над ним из блестящего олова.