– Почему бы ему не быть сумасшедшим? – сделала она вывод. – Люди бывают душевнобольными в течение многих лет, прежде чем обнаруживается их ненормальность. Они знают, что безумны, и знают, как держать это в тайне, и хранят свой секрет до самой смерти. Иногда их охватывает приступ, и в недобрый час они выдают себя. Возможно, совершают преступление. Накатывает ужасное искушение: нож в руке, ничего не подозревающая жертва рядом. Они могут усмирить беспокойного демона и уйти, и умереть, не запятнав себя насилием; но могут и поддаться соблазну – страшному, страстному, жаждущему желанию насилия и ужаса. Иногда они уступают, и тогда все кончено для них.
Леди Одли повысила голос, рассуждая на эту ужасную тему. Истерическое возбуждение, от которого она только что успокоилась, оставило на ней свой отпечаток, но она контролировала себя, и ее голос постепенно успокоился, когда она продолжила.
– Роберт Одли безумен, – решительно промолвила она. – Какой один из главных признаков безумия, ужасный знак умственного отклонения? Разум становится неподвижен, рассудок коснеет, плавное течение мысли прерывается, мыслительная способность мозга распадается. Как неподвижные воды болота гниют по причине их застойности, так и разум становится мутным и испорченным от недостатка действия; бесконечное размышление на одну тему превращается в мономанию. Роберт Одли – маньяк. Исчезновение его друга, Джорджа Толбойса, повергло его в горе и озадачило. Он так долго думал только об этом, что потерял способность рассуждать о чем-нибудь еще. Эта единственная идея, постоянно занимающая его мысли, исказилась перед его мысленным взором. Повторяйте самое простое слово в английском языке двадцать раз подряд, и перед двадцатым разом вы начнете сомневаться, действительно ли то слово, что вы повторяете, является тем самым, что вы имели в виду. Роберт Одли так долго думал об исчезновении своего друга, пока эта мысль не совершила свое фатальное воздействие. Он смотрит на обычный факт больным взглядом, он превращает его в мрачный ужас, вызванный своей собственной мономанией, если вы не хотите, чтобы я стала такой же сумасшедшей, как и он, вы не должны позволять мне увидеть его снова. Он заявил сегодня вечером, что Джордж Толбойс был убит здесь, и что он вырвет с корнем каждое дерево в саду и разнесет дом по кирпичику в поисках…
Госпожа остановилась. Слова замерли на ее устах. Она истощила ту странную энергию, с которой говорила. Она превратилась из легкомысленной ребячливой красавицы в женщину, достаточно сильную, чтобы отстаивать свою точку зрения и защитить себя.
– Снести этот дом! – воскликнул баронет. – Джордж Толбойс убит в Одли-Корте! Неужели Роберт сказал это, Люси?
– Что-то подобное, и это меня очень испугало.
– Тогда он, должно быть, сумасшедший, – мрачно промолвил сэр Майкл. – Меня просто озадачило то, что ты рассказала мне. Он действительно сказал это, или ты неправильно его поняла?
– Не… не думаю, – нерешительно промолвила госпожа. – Вы видели, как я была напугана, когда вошла. Я не была бы так расстроена, если бы он не сказал что-нибудь ужасное.
Леди Одли воспользовалась самым сильным аргументом в свою пользу.
– Конечно, моя девочка, конечно, – ответил баронет. – Откуда в бедной голове мальчика появилась такая ужасная идея? Этот мистер Толбойс – мы его совсем не знаем – убит в Одли-Корт! Я сегодня же вечером отправлюсь к Роберту в Маунт-Стэннинг. Я знаю его с детства, и не могу в нем обмануться. Если действительно что-то не так, он не сможет скрыть это от меня.
Госпожа пожала плечами.
– Обычно незнакомый человек первым замечает психические отклонения, – заметила она.
Эти умные слова странно прозвучали в устах госпожи, но в ее новоприобретенной мудрости была какая-то странная значительность, удивившая ее мужа.
– Но вы не должны идти в Маунт-Стэннинг, мой любимый, – нежно произнесла она. – Не забывайте, вам даны строгие указания оставаться дома, пока не станет теплее и солнце не согреет эту суровую покрытую льдом землю.
Сэр Майкл Одли откинулся в своем широком кресле с покорным вздохом.
– Правда, Люси, – согласился он, – мы должны повиноваться мистеру Доусону. Полагаю, Роберт навестит меня завтра.
– Да, дорогой. Я думаю, он зайдет.
– Тогда подождем до завтра, моя любимая. Не могу поверить, что с бедным мальчиком действительно что-то случилось, просто не могу, Люси.
– Тогда как вы объясните его странное заблуждение насчет этого мистера Толбойса? – спросила госпожа.
Сэр Майкл покачал головой.
– Не знаю, Люси, не знаю, – ответил он. – Всегда так трудно поверить, что любое из бедствий, постоянно происходящих с другими людьми, когда-нибудь случится и с нами. Я не могу поверить, что мой племянник повредился в рассудке, не могу поверить. Я… я заставлю его остановиться здесь, Люси, и понаблюдаю за ним. Повторяю, любовь моя: если что-то не так, я обязательно выясню это. Я не могу ошибиться в молодом человеке, который всегда был мне вместо сына. Но, дорогая, почему тебя так напугала болтовня Роберта? Она не могла затронуть тебя.
Госпожа жалобно вздохнула.
– Вы, должно быть, думаете, что у меня сильный характер, сэр Майкл, – сказала она обиженным тоном, – если полагаете, что я могу равнодушно слушать такое. Я уверена, что никогда не смогу снова увидеться с мистером Одли.
– И ты не увидишь его, моя дорогая, нет.
– Но вы только что сказали, что оставите его здесь, – прошептала леди Одли.
– Я не буду, моя любимая девочка, если его присутствие раздражает тебя. Боже, Люси, неужели ты можешь представить хоть на минуту, что у меня есть другое желание, кроме как сделать тебя счастливой? Я проконсультируюсь с каким-нибудь лондонским врачом насчет Роберта, и пусть он выяснит, что случилось с единственным сыном моего бедного брата. Тебя не потревожат, Люси.
– Вы, должно быть, думаете, что я очень злая, дорогой, – промолвила госпожа, – и я знаю, что мне не следует раздражаться из-за этого бедняги, но, кажется, он и вправду вбил себе в голову какие-то нелепости насчет меня.
– Насчет тебя, Люси! – воскликнул сэр Майкл.
– Да, дорогой. Кажется, он связывает меня каким-то непонятным образом с исчезновением этого мистера Толбойса.
– Невозможно, Люси. Ты, должно быть, неправильно поняла его.
– Не думаю.
– Тогда он и вправду безумен, – промолвил баронет. – Я подожду, пока он вернется в город, и затем пошлю кого-нибудь в его квартиру поговорить с ним. Боже мой, какое таинственное дело!
– Боюсь, что расстроила тебя, дорогой, – прошептала леди Одли.
– Да, дорогая, я очень огорчен тем, что ты рассказала мне; но ты сделала правильно, рассказав мне откровенно об этом ужасном деле. Я должен обдумать это, любимая, и попытаться решить, что делать.
Госпожа поднялась с низенькой оттоманки, на которой сидела. Огонь прогорел, и в комнате лишь слабо отсвечивало красным светом. Люси Одли наклонилась над креслом и приложила губы к широкому лбу своего мужа.
– Вы так добры ко мне, дорогой, – тихо прошептала она. – Вы никому не позволите навредить мне, не так ли?
– Навредить тебе? – повторил баронет. – Нет, любовь моя.
– Ведь знаете, дорогой, – продолжала госпожа, – в мире много злых людей, помимо сумасшедших, и в интересах некоторых людей может быть навредить мне.
– Им лучше и не пытаться, моя дорогая, – ответил сэр Майкл. – Если они осмелятся, то окажутся в опасном положении.
Леди Одли громко рассмеялась, весело и победно; ее смех, словно звон серебряных колокольчиков, разнесся по тихой комнате.
– Любимый мой, – промолвила она, – я знаю, вы любите меня. А теперь мне нужно бежать, дорогой, так как уже больше семи часов. Я приглашена на обед к миссис Монтфорд, но я хочу послать слугу с извинением, так как сейчас мне не до общества. Я останусь дома и буду ухаживать за вами, дорогой. Вы ляжете спать пораньше, не так ли, и позаботитесь о себе?
– Да, дорогая.
Госпожа вприпрыжку выскочила из комнаты, чтобы распорядиться насчет записки в дом, где она должна была обедать. Она на минуту задержалась, закрывая за собой дверь библиотеки, – помедлила, положив руку себе на грудь, чтобы успокоить быстрое биение сердца.
«Я боялась вас, мистер Роберт Одли, – подумала она, – но наступит время, когда у вас будет причина опасаться меня».
Глава 6. Просьба Фебы
Пропасть между леди Одли и ее падчерицей не уменьшилась за те два месяца, что прошли со времени праздника Рождества, отмечавшегося в Одли-Корт. Между двумя женщинами не было открытой войны – лишь вооруженный нейтралитет, нарушавшийся время от времени короткими дамскими стычками и мимолетными словесными перепалками. К сожалению, Алисия предпочла бы заранее подготовленное сражение этому молчаливому и скрытому разладу, но с мачехой было не так-то легко поссориться. На возмущение и гнев у нее были мягкие ответы. Она очаровательно улыбалась в ответ на открытую раздражительность своей падчерицы и весело смеялась, видя плохое настроение юной леди. Возможно, будь она менее дружелюбной или имей она такой же характер, как у Алисии, эти две дамы уже выплеснули бы свою вражду в одной крупной ссоре и стали после этого друзьями. Но Люси Одли не развязывала войны. Она выкладывала свою неприязнь постепенно, до тех пор, пока разрыв между ею и падчерицей, увеличиваясь понемногу с каждым днем, не превратился в огромную пропасть, через которую уже невозможно было перелететь голубю мира. Не может быть примирения там, где нет открытой войны. Сначала должно быть бурное сражение с развевающимися знаменами и грохотом канонады, а уж потом будут подписаны мирные договоры и пожаты руки. Возможно, союз между Францией и Англией столь прочен благодаря воспоминанию о прошлых завоеваниях и разгромах. Мы ненавидели и били друг друга, но наконец выяснили отношения и теперь можем позволить себе броситься друг другу в объятья и клясться в вечной дружбе и любви.
Взаимной антипатии госпожи и Алисии способствовало также и то, что в большом доме сэра Майкла у каждой из них были свои апартаменты. Госпожа имела свои комнаты, как мы знаем, – роскошные покои, где было собрано все самое изящное и элегантное для удобства хозяйки. Алисия жила в другой части большого дома. У нее была ее любимая лошадка, ньюфаундленд и рисовальные принадлежности, что как-то скрашивало ее жизнь. Она была не очень счастлива, эта открытая добросердечная девушка, поскольку едва ли можно было чувствовать себя непринужденно в напряженной атмосфере Корта. Ее отец изменился – этот любимый отец, над которым она когда-то имела неограниченную власть капризного ребенка; теперь он принял другого правителя и подчинился новой власти. Понемногу власть госпожи все больше чувствовалась в доме, и Алисия видела, как отец постепенно удаляется от дочери через пролив, разделяющий ее и леди Одли, пока не оказался наконец на противоположном берегу пропасти и холодно смотрел на своего единственного ребенка через все увеличивающуюся бездну.
Алисия чувствовала, что он потерян для нее. Сияющие улыбки госпожи, ее ласковые слова, ее лучезарные взгляды и чарующая грация сделали свое дело, и сэр Майкл смотрел теперь на свою дочь как на какую-то своенравную капризную молодую особу, которая плохо относится к любимой им супруге.
Бедная Алисия видела все это и как могла несла свое бремя. Оказалось очень тяжело быть красивой сероглазой наследницей, иметь в своем распоряжении собак, лошадей и слуг, и в то же время быть совсем одинокой в этом мире, не имея ни одного друга, кому можно было излить свои горести.
«Если бы Боб был способен хоть на что-нибудь, я могла бы рассказать ему, как несчастна, – размышляла мисс Одли, – но я могу с таким же успехом поделиться своими тревогами с Цезарем».
Сэр Майкл Одли повиновался своей хорошенькой медсестре и лег спать в девять часов в этот холодный мартовский вечер. Возможно, спальня баронета была для больного приятным убежищем в такую холодную погоду. Темно-зеленые бархатные занавеси были задернуты у окон и вокруг огромной кровати. В широком камине горели дрова. На восхитительном маленьком столике у его кровати стояла настольная лампа и лежала кипа газет и журналов, положенных туда собственными хорошенькими ручками госпожи для развлечения больного.
Леди Одли просидела у постели около десяти минут, серьезно разговаривая с супругом об этом странном и ужасном деле – безумии Роберта Одли; затем поднялась и пожелала ему спокойной ночи. Она опустила пониже зеленый шелковый абажур лампы, заботливо поправив его для удобства баронета, чтобы свет не бил ему в глаза.
– Я покину тебя, дорогой, – сказала она. – если ты хочешь спать, это очень хорошо. Если захочешь почитать, книги и газеты рядом. Я оставлю дверь между нашими комнатами открытой и услышу, если ты позовешь меня.
Леди Одли прошла через свою гардеробную в будуар, где сидела со своим супругом до обеда.
В этой комнате можно было заметить множество признаков того, что она принадлежит изящной женщине. Рояль госпожи был открыт, на нем разбросаны ноты, роскошно переплетенные собрания сцен и фантазий. У окна стоял мольберт – свидетель таланта госпожи с акварельным наброском Корта и садов. Сказочной красоты вышивки из кружев и муслина, шелка всех цветов радуги и искусно окрашенная шерсть были разбросаны в беспорядке в роскошном покое; зеркала, изобретательно расставленные в противоположных углах мастером-драпировщиком, многократно отражали изображение госпожи – самый прекрасный объект в этой очаровательной комнате.
Посреди всего этого света ламп, позолоты, красок, богатства и красоты, в задумчивости сидела Люси Одли на низенькой скамеечке у камина.
Если бы мистер Холман Гант мог заглянуть в этот изысканный будуар, думаю, что в его воображении запечатлелась бы картина, которая могла бы быть воспроизведена на поясном портрете епископа для прославления братства прерафаэлитов. Госпожа сидела полуоткинувшись, опершись локтем о колено и положив точеный подбородок на ладонь; глубокие складки платья ниспадали длинными волнами с ее совершенной фигуры; алые отсветы огня в камине обволакивали ее мягкой дымкой, сквозь которую отсвечивали золотом ее волосы. Она казалась еще прекраснее от окружающего ее великолепия. Чашки из золота и слоновой кости работы Бенвенуто Челлини; застекленные шкафчики стиля «буль» с монограммой Марии-Антуанетты; повсюду эмблемы из розовых бутонов и союзов любящих, птичек и бабочек, купидонов и пастушек, богинь, придворных льстецов, крестьян и молочниц; статуэтки из паросского мрамора и светло-коричневого фарфора; позолоченные корзиночки с оранжерейными цветами; индийские шкатулки филигранной работы; хрупкие фарфоровые чашки цвета бирюзы, украшенные миниатюрами с изображениями Людовика XIV, Луизы де Вальери и Жанны-Мари Дюбарри; картины и позолоченные зеркала, блестящий атлас и прозрачные кружева – все, что можно купить за золото, было собрано здесь для украшения этой комнаты, в которой сидела сейчас госпожа, слушая, как пронзительно воет мартовский ветер, в окно стучат листья плюща, и глядя в пылающую бездну горящих углей.
Я бы стала проповедовать старое давно известное учение и надоедливо толковать об избитой морали, если бы воспользовалась случаем и выступила против искусства и красоты, поскольку госпожа была более несчастна в своих изящных апартаментах, чем полуголодная швея на своем чердаке. Она была несчастна из-за раны, слишком глубокой, чтобы ее можно было излечить такими лекарствами, как богатство и роскошь; но ее несчастье было неестественно, и я не вижу возможности воспользоваться фактом ее горя как аргументом в пользу бедности и лишений. Резные работы Бенвенуто Челлини и севрский фарфор не могли дать ей счастье, потому что уже не волновали ее. Она перестала быть наивной, и чистое удовольствие, получаемое нами от искусства и красоты, стало ей недоступно. Шесть или семь лет назад она была бы безмерно счастлива обладать этим маленьким дворцом Аладдина, но она покинула ряды беззаботных созданий, ищущих удовольствия, и забрела далеко в глубь пустынного лабиринта греха и вероломства, ужаса и преступления; и все сокровища, собранные для нее, давали ей лишь одну радость – швырнуть их на пол и топтать, уничтожая в жестоком отчаянии.
Но было кое-что, что вселяло в нее дикую радость, ужасное веселье. Если бы Роберт Одли, ее безжалостный враг и неумолимый гонитель, пал замертво в соседней комнате, она бы ликовала на его могиле.
Какие радости оставались у Лукреции Борджиа и Екатерины Медичи, когда страшная грань между невинностью и грехом была найдена, и погибшие создания одиноко стояли с внешней стороны? Лишь ужасные радости мести, вероломные восторги остались этим несчастным женщинам. С какой презрительной горечью, должно быть, взирали они на легкомысленное тщеславие, мелкие хитрости, жалкие грехи обычных преступников. Возможно, они страшно гордились чудовищностью своих преступлений, этой «божественностью ада», делавшей их величайшими из всех грешников.
Госпожа, сидя у огня в пустой комнате, устремив свои большие ясные голубые глаза в зияющую пропасть пламени горящих углей, возможно, думала о вещах, далеких от ужасной безмолвной борьбы, в которую оказалась вовлечена. Быть может, она размышляла о давно прошедших годах детской невинности, ребячьих шалостей и эгоизма или легкомысленных женских прегрешений, которые были так легки для ее совести. Возможно, в этих обращенных в прошлое мыслях она увидела то давнее время, когда впервые посмотрела в зеркало и поняла, что она красива: то роковое время, когда она впервые начала смотреть на свою красоту, как на Божий дар, безграничное обладание которым было противовесом всем девичьим недостаткам, всем юным прегрешениям. Вспомнила ли она тот день, в который этот сказочный природный дар красоты впервые научил ее быть эгоистичной и жестокой, безразличной к радостям и горю других, бессердечной и капризной, жаждущей восхищения, придирчивой и властной, обладающей тем мелочным женским тиранством, что хуже любого деспотизма? Проследила ли она каждое прегрешение своей жизни до его подлинного источника? И обнаружила ли она тот отравленный родник собственной преувеличенной оценки своего хорошенького личика? Если бы ее мысли забрели так далеко назад по течению жизни, она должна была раскаяться в горечи и отчаянии того первого дня, когда страсти стали ее властелинами, и три демона – Тщеславие, Эгоизм и Честолюбие соединили руки и произнесли: «Эта женщина – наша рабыня; посмотрим, кем она станет под нашим руководством».
Какими маленькими казались теперь эти первые ошибки молодости, когда госпожа возвращалась мыслями в свое прошлое, сидя в одиночестве у камина! Какое мелкое тщеславие, незначительные жестокости! Торжество над школьной подругой, флирт с ее ухажером, утверждение своего права, данного ей от Бога в виде голубых глаз и отливающих золотом волос. Но как незаметно эта узкая тропинка превратилась в широкую дорогу греха и насколько быстрее стал ее шаг на этой, теперь хорошо знакомой, дорожке!
Госпожа запустила пальцы в свои распущенные локоны цвета января и рванула их, как будто хотела выдернуть с корнем. Но даже в это мгновение безмолвного отчаяния упорное владычество красоты не покидало ее, и она отпустила свои бедные спутанные волосы, которые рассыпались, образуя ореол вокруг ее головы, мерцающей в свете камина.
«Я не была злой в юности, – размышляла она, мрачно глядя на огонь. – Я была лишь бездумной. Я не причиняла вреда – по крайней мере, не преднамеренно. Интересно, была я когда-нибудь по-настоящему испорченной? – задумалась она. – Мои самые большие грехи были результатом необузданных порывов, а не продуманных интриг. Я не такая, как те женщины, о которых читала- они лежали ночи напролет в темноте и безмолвии, замышляя вероломные дела, детально готовя преступления. Интересно, страдали ли они – эти женщины – страдали они когда-нибудь, как…»
Ее мысли запутались. Неожиданно она гордо выпрямилась и в глазах ее появился блеск, который не был отражением огня в камине.
– Вы сумасшедший, мистер Роберт Одли, – произнесла она, – вы сумасшедший, и все ваши измышления – фантазии безумного человека. Я знаю, что такое безумие. Я знаю его приметы и признаки и поэтому говорю: вы сумасшедший.
Она приложила руку ко лбу, как будто ее мысли смущали и озадачивали ее, и она никак не могла спокойно на них сосредоточиться.
– Осмелюсь ли я бросить ему вызов? – прошептала она. – Осмелюсь ли? Смею ли я? Остановится ли он теперь, когда зашел так далеко? Остановится ли он из страха передо мной? Побоится ли он меня, если мысль о том, какие страдания должен будет пережить его дядя, не остановила его? Остановит ли его что-нибудь – кроме смерти?
Она промолвила последние два слова зловещим шепотом, наклонив вперед голову, с широко раскрытыми глазами, с губами, раскрытыми для произнесения этого последнего слова «смерть», и устремила невидящий взор на огонь.
– Я не могу замышлять всякие ужасы, – прошептала она вскоре. – У меня не хватает ума на это, я недостаточно испорчена и смела. Если бы я встретила Роберта Одли в тех пустых садах так же, как я…
Осторожный стук в дверь прервал ее мысль. Она вскочила, встревоженная этим звуком, и бросилась в низкое кресло у огня. Люси отбросила голову на подушки и взяла книгу со столика.
Незначительное само по себе, это движение говорило совершенно ясно о нескончаемых страхах, о фатальной необходимости все время таиться и о важности не забывать, несмотря на молчаливые страдания, о внешнем впечатлении. Оно говорило яснее, чем что-либо еще, о том, какой законченной актрисой заставила ее стать жизнь.
Тихий стук в дверь будуара повторился.
– Войдите, – воскликнула Люси своим самым приятным голосом.
Дверь отворилась с почтительной бесшумностью, свойственной хорошо вышколенной прислуге, и молодая женщина, очень просто одетая и, казалось, несущая мартовский холод в складках своего платья, переступила порог и остановилась у двери в ожидании позволения войти внутрь убежища госпожи.
Это была Феба Маркс, бледнолицая жена хозяина таверны в Маунт-Стэннинге.
– Прошу прощения, госпожа за беспокойство, – сказала она, – но я думала, что могу решиться зайти к вам сразу, не спрашивая разрешения.
– Да-да, конечно, Феба. Сними шляпку, ты, должно быть, замерзла, проходи и садись сюда.
Леди Одли указала на низкую оттоманку, на которой сидела несколько минут назад. Служанка госпожи часто сидела на ней, слушая болтовню своей хозяйки, в те прежние дни, когда была компаньонкой госпожи и ее доверенным лицом.
– Садись сюда, Феба, – повторила леди Одли, – садись и поговори со мной. Я так рада, что ты пришла сегодня. Мне было ужасно одиноко.
Она вздрогнула и оглядела свои роскошные покои так, как будто севрский фарфор и бирюза, мебель «буль» и золоченая бронза были ветхими украшениями какого-нибудь разрушенного замка. Ее невеселые мысли бросали тень на каждый предмет вокруг нее, и скрытые страдания в ее груди окрашивали их в мрачные тона. Она говорила чистую правду, когда сказала, что рада приходу своей служанки. Ее легкомысленная натура спасалась в это хилое укрытие в часы страха и страданий. Существовала какая-то симпатия между ней и этой девушкой, похожей на нее и внутренне и внешне – такой же, как она эгоистичной, холодной и жестокой, стремящейся к собственной выгоде, жадной до богатства, недовольной долей, которая ей выпала и уставшей от зависимости. Госпожа ненавидела Алисию за ее открытую, страстную, щедрую и смелую натуру; она ненавидела свою падчерицу и льнула к этой бледнолицей белобрысой девушке, которую считала не лучше и не хуже самой себя.
Феба Маркс повиновалась своей бывшей госпоже и сняла шляпку, прежде чем сесть на оттоманку у ног леди Одли. Мартовский ветер не растрепал ее гладких кос, ее аккуратное платье из плотной шерстяной материи тускло-коричневого цвета и льняной воротничок были так же опрятны, как будто она только что закончила свой туалет.
– Я надеюсь, сэру Майклу лучше? – спросила она.
– Да, Феба, гораздо лучше. Он спит. Ты можешь закрыть эту дверь, – добавила Люси Одли, движением головы указывая на дверь, соединяющую их комнаты, которая была оставлена открытой.
Миссис Маркс покорно повиновалась и возвратилась на свое место.
– Я так несчастна, Феба, – раздраженно сказала госпожа, – ужасно несчастна.
– Из-за тайны? – шепотом спросила Феба.
Госпожа не обратила внимания на ее вопрос. Она снова начала говорить жалующимся тоном. Она была так рада пожаловаться хотя бы своей служанке. Люси так долго думала о своих страхах, так долго тайно страдала, что для нее было невыразимым облегчением вслух оплакивать свою судьбу.
– Меня жестоко преследуют и тревожат, Феба Маркс, – промолвила она. – Меня преследует и мучит человек, которому я никогда не причиняла вреда и никогда не желала зла. Мне не дает покоя этот безжалостный мучитель, и я…
Она остановилась, пристально глядя на огонь. Снова запутавшись в лабиринте своих мыслей, сновавших в мрачном хаосе смущения, она никак не могла прийти к конкретному решению.
Феба Маркс наблюдала за лицом госпожи, глядя снизу вверх на бывшую хозяйку своими бледными, беспокойными глазами, и отводила их в сторону, лишь встретившись с глазами Люси.
– Думаю, что знаю, кого вы имеете в виду, госпожа, – сказала жена хозяина таверны, немного помолчав. – По-моему, я знаю, кто так жесток с вами.
– Конечно, – с горечью ответила госпожа, – это уже не только моя тайна. Ты, без сомнения, знаешь все.
– Этот человек – джентльмен, не так ли, госпожа?
– Да.
– Джентльмен, приезжавший в гостиницу «Касл» два месяца назад, когда я предупредила вас…
– Да, да, – в нетерпении ответила госпожа.
– Я так и думала. Тот же господин и сегодня у нас, госпожа.
Леди Одли вскочила, но затем вновь упала в кресло с усталым недовольным вздохом. Какую войну могло вести такое слабое создание со своей судьбой? Что она могла сделать, кроме как перевести дух, словно загнанный заяц, пока не найдет дорогу обратно, к началу этой жестокой гонки, чтобы быть растоптанной своими преследователями?
– В гостинице «Касл»? – вскричала она. – Я могла бы и сама догадаться. Он пошел туда, чтобы выудить мои секреты у твоего мужа. Дурак! – воскликнула она и вдруг повернулась к Фебе в ярости. – Ты хочешь меня погубить! Зачем ты оставила их вместе?
Миссис Маркс с мольбой сжала руки.
– Я пришла не по своей воле, госпожа, – взмолилась она. – Никто так не хотел уходить из дома, как я сегодня вечером. Меня послали сюда.
– Кто прислал тебя?
– Люк, госпожа. Вы не представляете, как он безжалостен ко мне, если я не подчиняюсь ему.
– Зачем он послал тебя?
Жена хозяина таверны опустила глаза под гневным взглядом леди Одли и в смущении колебалась, прежде чем ответить на вопрос.
– В самом деле, госпожа, – запиналась она, – я не хотела приходить. Я говорила Люку, что нехорошо беспокоить вас, сначала просить об услуге, потом просить то, другое и не оставлять вас в покое хотя бы на месяц, но… но… он прогнал меня, он заставил меня прийти.
– Да-да, – нетерпеливо воскликнула леди Одли, – я знаю! Я хочу знать, зачем ты пришла.
– Знаете, госпожа, – неохотно ответила Феба, – Люк такой расточительный, я никак не могу заставить его быть рассудительным. Он много пьет, и когда он пьет с грубыми крестьянами и даже больше, чем они, он уже не может правильно вести счета. Если бы не я, мы бы давно разорились, и как бы я ни старалась, я не могу предотвратить разорение. Помните, вы давали мне денег, чтобы заплатить по счету пивовара, госпожа?
– Да, я хорошо помню, – ответила леди Одли с горькой усмешкой, – потому что хотела этими деньгами оплатить свои счета.
– Я знаю, госпожа, и мне так тяжело приходить и просить после того, что мы уже получили от вас. Но это еще не все. Когда Люк посылал меня тогда, он не говорил, что мы еще не заплатили рождественскую арендную плату, и мы все еще должны, а сегодня в доме судебный пристав, и завтра все выставят на продажу, если…
– Если я не заплачу вашу ренту, полагаю! – воскликнула Люси Одли. – Я могла бы догадаться, что к этому идет.
– О госпожа, я бы ни за что не просила вас, – рыдала Феба Маркс, – но он заставил меня!
– Да, – с горечью ответила госпожа, – он заставил тебя прийти, и будет заставлять тебя всякий раз, когда ни пожелает, и когда ни захочет получить деньги для удовлетворения своих низких пороков, и вы оба будете моими иждивенцами, пока я жива или пока у меня будут деньги; но я думаю, что когда мой кошелек опустеет, а кредит будет исчерпан, вы со своим мужем продадите меня тому, кто даст цену побольше. Знаешь ли ты, Феба Маркс, что моя шкатулка с драгоценностями наполовину опустела, чтобы удовлетворить ваши требования? Ты знаешь, что мои деньги на булавки, которые я считала роскошным содержанием при подписании брачного контракта, когда я была бедной гувернанткой мистера Доусона, – что эти деньги кончились уже через полгода? Что мне сделать, чтобы утолить ваши аппетиты? Продать шкафчик Марии-Антуанетты или фарфор мадам Помпадур, часы из золоченой бронзы или обитые гобеленом стулья и оттоманки? Чем мне удовлетворить вас в следующий раз?
– О, госпожа, госпожа, – жалобно заплакала Феба, – не будьте так жестоки со мной, вы же знаете, это не я вымогаю у вас деньги.
– Я ничего не знаю, – воскликнула леди Одли, – за исключением того, что я самая несчастная из всех женщин. Дай мне подумать, – повелительным жестом она заставила умолкнуть Фебу. – Придержи язык и дай мне обдумать это дело, если смогу.
Она приложила руки ко лбу, сжав его своими тонкими пальчиками, как будто хотела управлять своим разумом с помощью этого судорожного движения.
– Роберт Одли с твоим мужем, – медленно промолвила она, больше разговаривая сама с собой, чем со своей собеседницей. – Эти два человека вместе, и в доме судебный пристав, а твой грубый муж уже наверняка пьян в стельку и еще больше упрям и жесток. Если я откажусь заплатить эти деньги, его свирепость увеличится в сотню раз. Бесполезно обсуждать это. Деньги должны быть уплачены.
– Но если вы заплатите, госпожа, – сказала Феба, – я надеюсь, вы внушите Люку, что делаете это в последней раз, пока он остается в этом доме.
– Почему? – спросила госпожа, уронив руки на колени и вопросительно глядя на миссис Маркс.
– Потому что я хочу, чтобы Люк оставил «Касл».
– Почему ты этого хочешь?
– О, по многим причинам, госпожа, – ответила Феба. – Он не подходит для того, чтобы быть хозяином таверны. Я не знала этого, когда выходила замуж, иначе возражала бы и попыталась убедить его заняться фермерством. Хотя вряд ли бы он оставил эту затею, он упрям, как бык, вы же знаете, госпожа. Но он не годится для этого дела. Почти каждый день, как стемнеет, он пьян, а когда он напьется, то становится буйным, не знает, что творит. Мы уже два или три раза были на волосок от гибели.