Уэстон Валлори, покончивший с своею обязанностью почетного председателя обеда задолго до свидания Ричарда Редмайна с леди Клеведон, тотчас же после обеда отправился отыскивать Джанну Бонд, и нашел ее не без труда, на скамейке, под группой сосен и в обществе Губерта Гаркроса, лежавшего у ее ног.

– Я хочу знать, почему вы поступили со мной так жестоко, мисс Бонд? – сказал он, приняв оскорбленный вид. – Вы обещали сесть рядом со мной за обедом.

– Разве я обещала, – отвечала Джанна с глупою улыбкой. – Я право не помню, но вы так пристаете, что может быть я и обещала, чтоб отделаться.

– Клянусь честью, вы поступили жестоко, осудив меня обедать в обществе толстой прачки и ее еще более толстой невестки, – продолжал Уэстон. – Я сидел как между двумя живыми перинами в сорокаградусной температуре. Это была какая-то импровизированная турецкая баня, только без душей. Там танцуют, несмотря на палящее солнце. Прекрасное средство уменьшать вес тела. Не хотите ли и вы потанцевать?

– Нет, благодарю вас. Я приглашена на лансье, и не чувствую расположения танцевать другие танцы. Слишком жарко, – прибавила она, обмахиваясь платком и взглянув на мистера Гаркроса, приподнявшегося в сидячее положение и равнодушно смотревшего на Уэстона полузакрытыми глазами.

– Я вижу, что вы нашли себе другого кавалера, – сказал мистер Валлори.

Победа была пустая, но мистер Гаркрос, взяв верх над своим врагом даже в таких пустяках, был очень доволен. Есть люди, которые, по-видимому, стоят в природе наряду с тараканами. Единственное возможное удовольствие в отношении к ним это наступить на них ногой.

После поступка Джайны Бонд, мистер Гаркрос счел долгом, как ни скучно казалось ему ее общество, посвятить себя на этот день ей. Они удалились от толпы и докучливых звуков избитых танцев, и углубились в запущенную часть парка. Мистер Гаркрос старался предаться вполне настоящему, пробовал анализировать пустую, тщеславную натуру своей спутницы, расспрашивал ее об ее жизни, об ее помолвке с Джозефом Флудом и ее знакомстве с Уэстоном, и узнал ее мечты, пробужденные в ней этим коварным льстецом. Он дал ей несколько полезных советов и предостерег ее против таких людей, как Уэстон, сказав, что все их комплименты не стоят внимания в сравнении с честною привязанностью Джозефа Флуда.

– Что же касается счастья, которое может выпасть на долю такой красивой девушки, как вы, я могу только сказать, что счастье вещь условная. Я уверен, что на одну девушку, выходящую счастливо замуж за человека высшего круга, приходится сотня женщин, которые живут счастливо не выходя из своей сферы. Я на вашем месте не стал бы пренебрегать мистером Флудом из-за блестящего предложения в будущем, которое вы, может быть, получите, может быть, и не получите.

– Мне нравится Джозеф, – отвечала девушка, недовольная практическим оборотом разговора. – Я знаю, что он любит меня и так предан мне, как редкий мужчина предан женщине. Он ухаживал за мною целый год прежде чем я обращала на него внимание, но он такой будничный человек, и если я выйду за него, мне придется трудиться всю жизнь.

– Милая моя мисс Бонд, вам пришлось бы трудиться еще больше, если бы вы вышли замуж за герцога.

– Как? Разве герцогини трудятся?

– Как каторжники. А вам пришлось бы трудиться вдвое больше других герцогинь, потому что вы должны бы были не только играть свою роль, но и учиться играть ее. Нет, если хотите прожить жизнь спокойно, не добивайтесь герцогской короны. Честный муж, хорошенький коттедж, отрятный очаг, садик с розами и жимолостью, вьющейся вокруг окон – что может быть лучше жизни в такой обстановке и среди любимых людей? К сожалению, мы только на склоне лет начинаем понимать, в чем состоит истинное счастье.

Он вспомнил коттедж в Гайгете, который он убирал с такими отрадными надеждами, и вспомнил птичку, так скоро улетевшую из этого рокового гнезда. «Если б я только знал». Эти слова были неизменным припевом к его воспоминаниям о Грации.

Мисс Бонд находила разговор с ним далеко не столь занимательным, как нежный вздор, который говорил ей Уэстон, и утешалась только мыслью, что она гуляет с одним из почетных распорядителей, между тем как простые смертные танцуют на солнечном припеке и смешат своими раскрасневшимися лицами не танцующих зрителей. Приятно было также знать, что Джозеф Флуд следует за нею в некотором отдалении и, скрежеща зубами от бессильной злобы, замышляет отомстить ей и ее кавалеру. Природа наградила мисс Бонд инстинктами кошки, наслаждающейся мучениями своей жертвы.

– Славная у меня завтра будет сцена с Джозефом, – сказала она мистеру Гаркросу.

– Как? Неужели он способен ревновать ко мне?

– Еще бы! Он не выносит, когда я говорю с каким-нибудь мужчиной. Мне кажется, что он скорее согласился бы запереть меня в тюрьму, чем позволить мне повеселиться с чужим человеком.

Уэстон Валлори ушел от Джанны, негодуя на ее дерзость и на Гаркроса как на виновника своего унижения. Такой грубый отпор со стороны крестьянской девушки был в сущности вздором. Джанна не внушала ему никаких серьезных чувств, он только восхищался ее наружностью, но быть отвергнутым ею было для него тем не менее так же тяжело, как если б его отвергла любимая женщина. Он был человек чувствительный к мелким оскорблениям, а оскорбление со стороны Гаркроса было для него втрое тяжелее, чем со стороны всякого другого человека. Ему казалось, что Гаркрос умышленно становится ему во всем поперек дороги, что испортив весь план его жизни женитьбой на Августе, он хочет помешать ему даже в таких пустяках, как ухаживание за красивою крестьянскою девушкою.

После такой неприятности он утратил расположение заботиться об увеселении гостей. Обед в душной палатке, говор и шум утомили его до крайности. Если бы не обязанность почетного распорядителя, которую возложила на него леди Клеведон, он скорее согласился бы увидеть всех поселян провалившимися в преисполню, чем выносить так долго их общество. Но надо было угождать хозяйке дома, чтобы на следующий год получить опять приглашение в Клеведон, где время проходило очень приятно и стол был безукоризненный. Дело было, однако, уже сделано, а забавлять буколических юношей и их краснощеких возлюбленных было бы излишнею снисходительностью. Уэстон предоставил их самим себе и ушел в сад, где леди Клеведон в это время имела обыкновение пить чай.

Но в этот день в саду не было чая. В большой столовой только что кончился завтрак, и слуги разносили кофе на террасе, где аристократические гости собрались посмотреть на танцы. Мистер Валлори чувствовал так же мало расположения присоединиться к привилегированному классу, как и плясать на лужайке с поселянами. Словом, он был не в духе и чувствовал потребность в подкрепляющем действии хорошей сигары. Он походил по дорожке, которая вела к любимой беседке леди Клеведон, выкурил две сигары и уселся в беседке, прислонившись спиной к стене и протянув ноги на садовый стул. Он думал о своих невзгодах.

«Лишь бы найти точку опоры и облечь историю этой мисс Брайервуд, или мисс Редмайн, в ощутительную форму, и я не замедлил бы показать кузине Августе, какого рода человека она предпочла мне. Желал бы я знать, что сказала бы она, если б я отыскал для нее мисс Редмайн и доказал ей, что муж ее негодяй. Она нашумела бы немало, нагрозила бы разводом, и в конце концов простила бы его. Другие женщины поступают так, но она не похожа на других. Мне кажется, она не переварит чего-нибудь в этом роде, и если ей открыть глаза, другу моему Гаркросу придется плохо».

Лучи солнца, падавшие прямо на беседку, палили нестерпимо, и мистер Валлори принужден был покинуть свое убежище. Он вернулся к дому, подразнил какаду, заглянул в библиотеку, и найдя ее прохладною и пустою, уселся в кресло у одного из отворенных окон, в углу, совершенно загороженном одним из высоких книжных шкафов. Здесь он нашел Punch и два новых журнала. Этого было достаточно, чтобы дочитаться до усыпления. Он открыл один из журналов, прочел полстраницы, и книга тихо выскользнула из его рук. Он заснул сладким сном. Ничего не могло быть успокоительнее сна Уэстона. Бремя его неприятностей стало нечувствительно, и осталось только бессознательное наслаждение полнейшим покоем в удобном кресле, в прохладной комнате, под благовонным веянием летнего ветерка, освежавшего его лицо. Долгое время сон его был без сновидений, потом появилось смутное ощущение чего-то, он не знал чего, происходившего в комнате, потом полусознание, что надо проснуться, и наконец слух его был поражен резким мужским голосом.

Он мгновенно проснулся, выпрямился, с широко раскрытыми глазами, и устремил все свое внимание на то, что говорилось за шкафом. Кресло его стояло в самом углу между шкафом и стеной, так что он был совершенно скрыт от лиц, стоявших в центре комнаты.

Он проснулся в ту минуту, когда незнакомый голос произнес: «Вы, может быть, слышали обо мне, леди Клеведон. Мое имя Ричард Редмайн».

Он это слышал и слышал, все что за этим последовало, и без труда сообразил, что фермер считает портрет Губерта Гаркроса портретом баронета.

«Странный оборот принимают дела, и кризис, по-видимому, приближается, – подумал Уэстон. – Теперь я знаю, что за личность этот Редмайн и надеюсь поладить с ним. Человек горячий, как видно. Он не остановится ни пред каким отчаянным поступком. Да, мистер Гаркрос еще не покончил с дочерью Редмайна», – сказал он себе, встав с места и осторожно заглядывая в комнату, когда голоса смолкли.

Библиотека была пуста. Уэстон вышел в садовую дверь и отправился отыскивать Ричарда Редмайна.

– Я возьму на себя труд указать ему его недруга, – сказал он себе. – Сэр Френсис Клеведон хороший человек; и я не допущу, чтоб он вынес на своих плечах следствия чужого преступления.

Он провел несколько времени, тщетно ища Редмайна в толпе, и к своей крайней досаде встретился с полковником Давенантом, который заставил его возвратиться к своим обязанностям почетного распорядителя.

Когда в роще стемнело, мистер Гаркрос и его спутница возвратились на луг, где говор, смех и танцы стали еще оживленнее, чем были днем. Местный оркестр успел отдохнуть и подкрепиться в палатках и, обнаруживая более смелости чем искусства, угощал публику оглушительною музыкой. Пока мистер Гаркрос и Джанна танцевали лансье, на деревьях засветились фонари, осветившие между прочим и Джозефа Флуда, сидевшего поодаль от танцующих, и смотревшего, кусая ногти, на Джанну. После лансье мистер Гаркрос дал своей даме урок вальса, так как мисс Бонд была уже в таком возбужденном состоянии, что забыла думать, что это удовольствие запрещено ей отцом. Мистрисс Гаркрос, гуляя с одним из Кентских магнатов, увидела своего мужа танцующим, и так как не в ее характере было ревновать его к деревенским красавицам, она была только удивлена такой чрезмерной снисходительности с его стороны, которую она извинила бы только в том случае, если б он искал избрания, а эти поселяне были избирателями.

День между тем угас; на ветвях деревьев и вокруг водоемов фонтанов заблистали цветные фонари; люди легкомысленные стали ждать с нетерпением фейерверка; люди положительные все чаще и чаще заходили в палатки, где не было недостатка в прохладительных. Полковник, видя все усиливавшееся возбуждение гостей, начал беспокоиться. Он устроил как нельзя лучше все подробности праздника, но не позаботился о средствах избавиться от гостей.

– Надеюсь, что они уйдут тотчас после фейерверка, – сказал он мистеру Ворту, стоя с ним у входа в главную палатку.

Управляющий засмеялся.

– Едва ли! Если б у меня хватило телег, чтобы развести их всех по домам, это было бы единственным средством избавиться от них.

Джозеф Флуд выпил свою долю крепкого эля, поданного разгоряченным танцорам. Он старался залить прохладною влагой зеленоглазое чудовище ревности, но чем более он пил, тем оно терзало его сильнее. Голова бедного малого пылала как в огне.

Первый урок в пленительном искусстве вальса, при блеске полной августовской луны, затмевавшей своим серебристым светом разноцветное освещение фонарей, был в высшей степени приятен Джанне, как сам по себе, так и потому, что она знала, что ее жених следит за ней, спрятавшись где-нибудь за деревьями. Мистер Гаркрос был хороший танцор, хотя в последние годы танцевал мало. Было время, когда он считал нужным быть в числе лучших танцоров в большой зале. В этот день он выпил больше, чем привык пить, и под влиянием излишнего возбуждения вальсировал так, как никогда еще не вальсировал до сих пор. Он велел капельмейстеру играть скорее и заставил мисс Бонд протанцевать по газону, среди нескольких запыхавшихся горничных и их тяжелых кавалеров, вальс такой же дикий, как полуночные танцы чертей и ведьм на Блоксберге. Другие пары мало-помалу остановились и отошли в сторону, а мистер Гаркрос и Джанна, озаренные полною луной, продолжали вальсировать одни.

Зрители наградили их шумными аплодисментами, когда они кончили, и музыка внезапно смолкла. У мистера Гаркроса ни один волос не шелохнулся, дама же его едва переводила дух, раскраснелась и имела несколько фантастический вид в своем длинном платье и с растрепанными волосами.

– Я не имела понятия, что вальс так прекрасен, – сказала Джанна, с трудом переводя дух.

– Я не имел понятия, что вы так прекрасны, пока не увидел вас при лунном освещении, – сказал ей кавалер, восхищаясь с чисто артистическим наслаждением ее красотой, смягченною и облагороженною лунным светом. – Вы имеете врожденный дар к вальсу, но не может быть, чтобы вы не упражнялись в этом искусстве до нынешнего вечера.

– Я иногда вальсирую одна в саду, когда уверена, что отец меня не увидит, – отвечала Джанна, – и сама напеваю музыку. Но вальс так утомителен.

– Вы вальсируете одни в саду, – сказал мистер Гаркрос с сожалением. – Бедное дитя!

Такое стремление к неведомым наслаждениям, которому суждено было остаться навсегда неудовлетворенным, казалось ему действительно достойным сожаления.

«Жаль, что в этом классе общества встречаются хорошенькие девушки, – подумал он. – Было бы лучше, если б они все были некрасивы».

Он принес мисс Бонд большой стакан лимонаду и остановился в нерешительности, придумывая какой-нибудь предлог уйти от нее. Он был крайне утомлен своею обязанностью почетного распорядителя, в которой упражнялся с самого полудня, и был бы очень доволен, если бы мог уйти и выкурить сигару в одной из темных колоннад.

Но мисс Бонд, овладев безукоризненным кавалером, не расположена была отпустить его от себя до окончания праздника. В полночь прекрасный сон должен был окончиться, и ей предстояло сделаться опять Сандрильйоной, без надежды получить царство вследствие потерянного башмака. Но пока была возможность иметь принца своим кавалером, она намерена была удержать его при себе. К тому же она боялась встретиться без защитника с раздраженным Джозефом. Она решила избегать его, пока он не успокоится и не придет в такое состояние, когда будет возможно развеять его подозрения. Отца она уже не боялась, узнав от одной из своих подруг, что он сидит в отдалении от танцев и рассуждает о политике, как подобает набожному нонконформисту.

– Вы останетесь показать мне фейерверк, не правда ли? – спросила она мистера Гаркроса, как бы угадав его намерение.

– Разве ракеты и римские свечи будут лучше от того, что мы станем смотреть на них вместе? – спросил он, польщенный тем, что ей так нравилось его общество, но все еще мечтая о сигаре.

– Я уверена, что с вами они понравятся мне больше, – отвечала Джанна. – Останьтесь.

– Я, конечно, останусь, если вы желаете. Не походить ли нам по парку? Фейерверк начнется не раньше, как через час. Теперь ровно девять. Посмотрите, как хорош парк при освещении цветных фонарей, напоминающих мне мой детский рай, – Воксголь.

Мисс Бонд предпочла бы побродить в толпе под руку с мистером Гаркросом, если б он был так любезен, что предложил ей свою руку, чего он еще не сделал с тех пор, как они кончили вальс. На то только и нужен ей был великосветский кавалер, чтобы покрасоваться с ним пред завистливыми подругами, клеведонскими прачками и молочницами. Джанна не была расположена к сентиментальности, а освещенный луною парк она могла видеть каждую лунную ночь во всякое время года. Цветные фонари, блиставшие в темных деревьях и местами висевшие фестонами между ветвями, были для нее несравненно интереснее. Как ни жаль ей было оторваться от этой картины, но заметив его намерение уйти от нее, она согласилась на предложение мистера Гаркроса. Они пошли медленно по заросшей травой аллее, променяв свет и шум праздника на невозмутимую тишину и красоту лунной ночи.

Мистер Гаркрос был молчалив. Ему уже давно надоело говорить по обязанности, и воспоминания, которые он не мог прогнать в этот вечер, овладели им всецело. Так горьки и грустны и вместе с тем так отрадны были эти воспоминания, что как ни старался он направить мысли на что-нибудь другое, они возвращались беспрерывно к одной и той же незабвенной эпохе в его прошлом… Даже его неинтересная спутница своею пустотою и обыденностью напоминала ему по силе контраста другую девушку, в обществе которой он никогда не скучал, в невинной душе которой никогда не пробуждалось злого желания.

«Мне необходимо уехать немедленно в Лондон и оттуда в Норвегию или в какое-нибудь другое нецивилизованное место, где жизнь моя была бы в опасности и мне некогда было бы думать о прошлом, – сказал он себе. – Надо положить конец этому праздному времяпровождению. Оно ужасно. Я чувствую, что еще неделя такой жизни погубит меня. Надо придумать какой-нибудь предлог, чтоб уехать. Пусть Августа остается, если хочет, и удовлетворяет общественные приличия, а я уеду завтра во что бы то ни стало».

Глава XLI
Как скоро делается дурное дело

После свидания с леди Клеведон в библиотеке Ричард Редмайн пошел искать сэра Френсиса. Но все его поиски были тщетны. Сумерки уже сгустились в ночь, а он все еще бродил в толпе, не покидая надежды встретиться с своим недругом, ни с кем не говоря и почти не замечаемый веселыми гостями. Он был совершенно одинок в этой счастливой толпе. Он зашел наконец и одну из палаток, чтобы подкрепить силы вином, выпил свой стакан молча и вышел, чтобы возобновить спои бесплодные поиски.

Все цветные фонари уже сверкали на деревьях, веселье и танцы были во всем разгаре, когда Редмайн вышел из палатки. Яркий свет, шумная толпа и оглушительная музыка произвели одуряющее действие на его разгоряченный ум. В последние годы он был большею частью одни и совсем отвык от общества. Он постоял несколько времени, озираясь с недоумением, потом резко повернулся и ушел в темную часть прохладного парка, где трава была ему по колено.

Он шел несколько времени, не разбирая дороги и не зная куда идет, и остановился только когда увидал под ногами распростертое на земле человеческое тело.

Браконьер, может быть, подумал он. Но браконьер едва ли выбрал бы такую ночь для своей опасной охоты. И полная луна и многолюдие остановили бы его.

Редмайн наклонился, чтобы рассмотреть поближе препятствие, преграждавшее ему путь. Это был человек лежавший ничком, без шляпы и положив голову на сложенные руки.

– Что с вами, любезный? – спросил Редмайн, удивленный его позой. – Разве что-нибудь случилось?

– Да, случилось, – отвечал угрюмо незнакомец, приподнимаясь и протягивая руку к лежавшему возле него ружью. – Но того, что случилось, вам не поправить, если только вы не знаете какого-нибудь средства против тщеславия и легкомысленности женщин.

Человек, говоривший это, был грум Джозеф Флуд.

– На что вам это ружье? – спросил Редмайн строгим тоном.

– А вам какое дела?

– Вы стреляли дичь?

– Нет, не стрелял.

– Так для чего же вам ружье?

– Я сам не знаю для чего. На всякий случай.

– Оно заряжено?

– Да, оно заряжено пулей. Оставьте меня в покое.

– Здесь вам не место ходить с заряженным ружьем.

– Неужели? А вам здесь место ходить без ружья? Я слуга в этом доме, я грум сэра Френсиса и могу ходить здесь сколько мне угодно.

– Но не с ружьем.

– Почему же не с ружьем? Это мое собственное ружье. Я, может быть, хотел пострелять диких уток вон на том пруду.

– На уток не тратят пуль.

– Мне все равно. Если хотите знать правду, я хотел застрелить одного из молодых лебедей, чтобы достать перо для шляпки моей возлюбленной. Надеюсь, что вы против этого не имеете ничего. И почему вас так беспокоит то, что вас вовсе не касается?

Редмайн поглядел на него подозрительно. В манерах молодого человека было что-то странное, но это могло быть только следствием излишнего употребления крепких напитков. Редмайну не было никакого дела до его намерений, и он отпустил его без дальнейших расспросов, но интересуясь знать, куда он пойдет, последовал за ним на некотором расстоянии.

Грум шел по извилистой тропинке, то скрываясь, то опять показываясь между деревьями, пока не дошел до пригорка, на котором возвышался небольшой обветшавший храм в классическом стиле. Благодетельный плющ, прикрывающий и украшающий разрушение, вился вокруг дорических колонн; паук растянул между ними свои сети; ласточка свила гнездо над карнизом. Этот храм был одною из фантастических затей, на которые сэр Лука промотал свое состояние. Сэр Френсис намеревался реставрировать его, когда позволят время и карман. Между тем, при лунном освещении, он имел очень живописный вид.

Здесь Джозеф Флуд спрятал свое ружье под каменную скамью, стоявшую пред храмом, и насвистывая невеселую песню, ушел в противоположную сторону. Ричард Редмайн видел, как он прятал ружье, и проводив его глазами, вошел на пригорок и уселся на каменных ступенях храма.

С ним была трубка, его неизменная утешительница. Он стал курить, сидя в тени, падавшей от колонн и от карниза, и следил, как голубые кольца дыма расплывались в тихом воздухе.

Он нашел наконец своего недруга. Долгое искание, казавшееся бесполезным даже искателям по профессии, увенчалось успехом. Пройдет час или около того, и он будет стоять лицом к лицу с человеком, погубившим его дочь. И тогда – что же тогда? К чему поведет их встреча? Он может обвинить, обличить и опозорить его на всю жизнь в глазах всякого честного человека, может заклеймить бесчестием имя, которым этот человек, по всей вероятности, гордится. Но удовлетворит ли это жажду мести, мучившую его несколько лет? Даст ли это ему спокойный сон и мирную кончину? Успокоит ни это его наболевшее сердце, смягчит ли это его горе?

Тысячу раз нет! Могут ли слова, пустые слова, отмстить за его дочь? Разве ее соблазнитель не заслужил несравненно более тяжкого наказания?

Что замышлял он на далеких высотах, между источниками широких рек, текущих с гор к морю, в том мрачном уединении, где величие природы возвышает душу человека, что замышлял он там, когда думал о дне, в который сойдется лицом к лицу с соблазнителем своей дочери? Не мщение словами, не пустые угрозы. Какую клятву дал он себе среди этого дикого мира, пробуждавшего дикие инстинкты в его сердце? Он хорошо помнил, какая это была клятва.

Он хранил в своей спальне в Брайервуде пару револьверов, которые купил в Мельборне, после вторичной поездки в Австралию, купил для самозащиты, ко и не без мысли, что когда-нибудь они могут пригодиться и на другое дело. Он повесил их над своею кроватью, и часто смотрел на них с мрачным наслаждением, лежа в постели в холодные серые утра.

Он вспомнил теперь о своих пистолетах, и отдал бы все свое состояние за то, чтобы один из них был в этот день в его кармане. Но могло ли ему придти в голову взять такое оружие на сельский праздник, в день рождения примерного сквайра? Он вспомнил о ружье, заряженном пулей и лежавшем возле него под каменною скамьей.

Для чего понадобилось этому человеку ружье в такой вечер, пришло ему в голову. Но он не остановился на этом вопросе. Он был так занят своим собственным положением, что чужие дела, каковы бы они ни были, не могли интересовать его. Если б он мог предупредить убийство, свернув с пути к своей цели, он этого не сделал бы в этот вечер.

Он выкурил вторую трубку, и его цель, представлявшаяся ему вначале туманною и неопределенною, обозначилась яснее.

Обличить его? Опозорить его? Нет! Он исполнит клятву, которую дал себе в тот день, когда узнал об участи своей дочери. Он останется верен самому себе и ее памяти. О последствиях, о цене, которою придется поплатиться пред Богом и обществом за удовлетворение своей жажды мести, он думал так же мало, как если бы был худшим из язычников и находился наедине с своим врагом в мире, где не существует правосудия. Приняв окончательное решение, он закурил третью трубку с мрачным успокоением, как довольный дикарь, напавший на следы своего врага и поджидающий его у своего вигвама, в тени камедевых дерев, чтоб убить его томагавком. Он, однако, еще не подозревал, что жертва его приближается к нему, расчищая ему путь к мрачному концу, окончательно определившемуся в его уме.

Полная луна всходила все выше и выше; ясная ночь становилась час от часу яснее, и магический свет, придающий красоту самому обыкновенному ландшафту, разлился над очарованным лесом. Ричард Редмайн вспомнил свое австралийское имение и лунное освещение, которое видал там, вспомнил свои несбывшиеся мечты. Без Грации это имение потеряло для него всякую привлекательность, без Грации даже Брайервуд был хуже, чем могила. С ней он утратил цель своей жизни и свое место на земле, и жил только для того, чтоб отомстить за нее.

В этот вечер он чувствовал в себе сверхъестественные силы, он считал себя как бы осужденным идти к известной цели. Если б он знал старые греческие истории, в которых люди действуют как слепые орудия судьбы, осужденные идти во что бы то ни стало к предопределенному концу, он нашел бы сходство между собою и этими жалкими существами.

Где-то вдалеке часы пробили половину десятого. Этот звук прорезался сквозь лесную тишину, хотя шум праздника и музыка не были слышны. Как еще рано! А ему казалось, что целая вечность прошла с тех пор, как он увидал сэра Френсиса Клеведона.

Его третья трубка подходила к концу, когда он услыхал в отдалении тихий шелест травы, потом заметил мелькавшее между деревьями женское платье, казавшееся белым при лунном свете, потом услыхал женский смех и мужской голос, и наконец увидал девушку и мужчину, которые шли, разговаривая, в его сторону.

Редмайн положил в сторону трубку и стал следить за приближавшейся парой, сначала бесцельно, потом со внезапным интересом, наконец с дикою радостью. Он спустился ниже по ступеням храма, протянул руку под каменную скамью, ощупал в траве спрятанное ружье, вынул его, осмотрел курок, приложил к плечу и прицелился, не колеблясь.

Он много упражнялся в стрельбе в Австралии, когда бродил от нечего делать с утра до ночи по лесам и холмам.

Девушка и ее спутник подходили ближе; девушка была, очевидно, простая крестьянка, спутник же ее джентльмен, и лицо его было так же хорошо знакомо Редмайну, как его собственное. Как он наклоняется к своей спутнице, и как она упивается его низкою лестью! Этот человек, кажется, только для того и живет, чтобы соблазнять невинных девушек, думал Редмайн. Разве не следует освободить мир от такого негодяя?

Они были на расстоянии двадцати миль от беседки, и ни тот, ни другая не смотрели по сторонам. Редмайн дождался, чтоб они подошли еще ближе, и выстрелил, прицелившись, в грудь мужчины.

Несчастный упал ничком в траву. Девушка остановилась, дико озираясь, и с криком ужаса упала на колени пред убитым. Ричард Редмайн бросил ружье в заросшую травой ложбину и пошел спокойно домой.

– Я рад, что это сделал, – сказал он себе.