Пол был залит водой. Она натекла под стол, где у бабушки Насти стояли чугунки, и под стул с баком для воды и под маленькую скамеечку и даже через щёлку в полу, в подпол. Ручеёк брал своё начало из шкафчика под умывальником. Оленька на носочках пробралась к нему, открыла дверцу. Внизу стояло полное ведро воды.

В комнате шумел электрический чайник, монотонно вещало радио.

Если поспешить, до деда не дотечёт.

Оленька кинула на пол полотенце, сбегала ещё за одним, большим, махровым, кинула и его. Взяла ковшик, черпнула в него из ведра, поставила под стол, взялась за ведро. Тяжёлое.

Проскользнуть незаметно не удалось.

– Ты куда эт собралась?

– Так я, дедушка, ведро вынести.

– Ну иди-иди. Куртку накинь. Надо ж, работящая какая!

Она вышла на крыльцо.

Только не спешить, только ничего не пролить.

Мела метель. Подбиралась откуда-то сбоку, холодила и сбивала с ног.

Забора не было видно. И скамейка и столик, что стояли совсем близко к дому, затерялись в пурге. Оленька протянула руку, и пальцы её исчезли. «Как в тумане», – подумалось ей. Она чуть не поскользнулась, крепче сжала ручку ведра, отошла немного от дома, разгребла ямку в высокой сугробной стене, вылила в неё воду, и, не опуская ведра, ёжась от холода, обняла себя руками.

Ей показалось вдруг, что кто-то стоит рядом.

Она не видела его. Но знала, что он где-то здесь. Этот кто-то тоже вглядывался в снежную пелену. Он искал Оленьку.

– Кто здесь? – спросила она и сама испугалась своего голоса.

Сквозь вьюжный монотонный гул послышался ей тоненький, звенящий, словно колокольчики, голосок:

«О-лень-ка-о-лень-ка-о-лень-ка».

Нет. Нет. Это всё только чудится ей.

Скорее в дом, к деду.

Вьюга закружилась, завихрилась, подталкивала её то с одной, то с другой стороны.

Ледяные тонкие иглы впивались в щёки, в нос, норовили забраться в глаза. Оленька прикрывала их красной, показавшейся ей распухшей рукой.

Дома не было.

Только сплошная вьюжная пелена снизу, с боков, сверху обволакивала Оленьку белоснежным саваном. Запеленает её, поднимет ветром на воздух, закружит как на карусели и бросит в глубокий сугроб.

Заметёт её снегом. И никто не отыщет её до весны.

– О-лень-ка-о-лень-ка-о-лень-ка.

Она остановилась.

Нет, ты не дашь мне себя запутать! Здесь никого нет, это просто вьюга. Это воздух переносит снег с места на место. Только и всего.

Просто надо идти в другую сторону.

Она повернулась, ветер толкнул её сзади. Она пошла гонимая им.

Дома всё не было, и Оленьке снова подумалось, что попала она в другую реальность. Зато теперь, когда выберется она из этой снежной кутерьмы, будет ждать её в избе Катя.

Только где же дом?

Ей стало трудно дышать.

Она больше не могла блуждать здесь.

Что угодно, куда угодно, только бы выбраться.

– Дедушка! Дедушка! – закричала она.

– Заблудилась, что ли?

Перед ней в распахнутой серой шубе стояла Любка.

– Это вы?

– Нет, блин, дядя Вася первомайский. Ты чего тут у забора скачешь?

– Я не скачу. Ведро вот выносила.

– Понятное дело. Как там бабуля наша?

– Спит.

– Ну пусть поспит. Пирожки ей тут, от Гены. Передай.

– Так вы сами.

– Мы вечером зайдём проведать, – сказала Любка и, глядя на растерянную Оленьку, добавила: – Пошли, доведу тебя, что ли.

Они стояли теперь перед самой дверью.

– Спасибо вам!

– Да не на чем!

– А как же вы в такую метель?

– Да разве ж это метель? Так. Крошки.

Любка подняла вдруг руки и закричала в небо:

– Э-ге-гей!!!! Там, наверху, маловато будет!!! Ещё, ещё давай сыпь!!!

Она закружилась на месте, махнула Оленьке рукой и исчезла в метели.

Дома ждал Оленьку дед.

Покачал головой.

– Надо ж было тебя предупредить.

– Про что, дедушка, про что предупредить?

– Про что? Про что? Да про ведро-то! Ну теперь уж чего. Тряпки на печку повесь.

Оленька передала ему пирожки.

Вечером пришлось ей чистить и варить картошку. Дед дал ведро, пакет для очисток и кастрюлю и пошёл в комнату слушать своё радио.

Она никак не могла решить, срезать потемневшие места или оставить. Вот мама говорила, что зелёный картофель есть нельзя, а если он чёрный?

Всё-таки срезала, и дошедший до кухни дед, увидев это, плюнул в сердцах: «И чему вас только в городах-то этих учат?»

Оленька не ответила. Тут дед заметил, что почистила она всю картошку, что была в ведре.

– Ты, девонька, роту, что ль, кормить собралась?

Обиженная, уставшая Оленька чуть не заплакала.

Дед достал кастрюлю поменьше, хотел, видно, переложить в неё часть картошки, передумал, поставив на зажжённую конфорку кастрюлю со всем, что начистила Оленька, велел ей следить, чтоб не утекло, и, получив утвердительный ответ на вопрос: «Справишься ли?» – снова ушёл в комнату.

Как ни смотрела за кастрюлей Оленька, сбежала-таки из неё вода, прямо из-под крышки.

Огонь погас, и она поспешила снова его зажечь. Так, как показывал ей дед. Включаешь газ, подносишь спичку. Крышку сняла – сообразила.

Чиркнула спичкой. Вспыхнуло. Огонёк запылал. Получилось. Так обрадовалась, что хотела даже позвать деда, похвастаться. Только руке вдруг горячо стало, и поняла Оленька, что рукав её любимого свитера горит.

Она упала, вскрикнула, стала стучать рукой по полу. Прибежал дед, полил ей на руку из ковша.

– Больно? – Заглядывал ей в глаза.

– Совсем-совсем не больно, – сказала она и разрыдалась.

Дедушка Лёня обнимал её, постукивал по спине и приговаривал:

– Ну… Хватит… Хватит… Буде тебе убиваться.

Вслед за дедом пришла на кухню проснувшаяся бабушка Настя.

– Что-то палёным у вас пахнет.

Дед лукаво посмотрел на Оленьку:

– А мы тут фейерверки жгли. Вот картошку тебе почти сварили.

Баба Настя посмотрела на кастрюлю.

– Это вы молодцы, хвалю.

Она нажарила котлет, а к ночи пришли Генка с Любкой. Бабушка ругала их, что пришли они без молодёжи, и дети там голодные сидят, а Генка сказал, что дети пирожками наелись, и что они с Любкой возьмут им сухим пайком. Благо картошки было наварено много.

Баба Настя тут же пошла за кастрюльками, а Генка, и где достал, успел-таки пропустить стопочку за быстрое её выздоровление.

Она сокрушённо покачала головой, спросила деда, куда он смотрел, но, не имея больше сил бороться, махнула на всё рукой и попросила Генку и ей налить полстопочки. Выпили за то, чтобы все были здоровы.

Любке не наливали, Оленьке тоже. Да и сама она, после того чайничка, решила больше никогда в жизни не пить. Генка и бабушка Настя шутили, и видно было, что смешит их одно и то же.

Любка смотрела на них будто с любопытством, склонив набок голову. Как и Оленька, она не была здесь своей.

Задребезжал телефон. Все затихли, Оленька вскочила, понеслась в соседнюю комнату.

– Всё хорошо, мамочка, всё у меня хорошо! – боясь, что связь оборвётся, тараторила Оленька. – Кате? Звонила? Ты не волнуйся. Мы на вокзале встретимся, дядя Гена нас отвезёт… Не надо. Мы сами…. Ах да, на костылях. Тогда, конечно, пусть Костя встретит…… Это связь такая, мамочка! Я теперь помогать тебе буду. Всегда-всегда….. Я тоже по вам соскучилась.

Алё, пап, привет!.... Всё хорошо. Как ты?.... Знаю, что лучше всех! Я по вам очень соскучилась…… Скажи им, пусть тётю Лёлю ждут и папу слушаются.

Мама… Что? Предложение? Костя? Я же не против. Ты не думай. Все теперь вместе будем…… Мама, ты очень устала?..... Нет. Нет. Всё хорошо. Мама, мамочка..

Телефон отключился.

–Я люблю тебя.

Оленька снова нажала вызов.

«Абонент в сети не зарегистрирован».

Она вернулась в залу.

– Ну, что там у вас хорошего? – прервал всеобщее молчание дед.

– Костя, брат, предложение сделал Виолетте.

– Это кто ж такая?

– Девушка его. Они уже несколько лет вместе. Близнецы у них.

– Предложение – это хорошо. Я вот тоже Гене говорю.

Баба Настя посмотрела на деда:

– Сами они разберутся.

– Вот что, Геннадий Леонидович, пойдёмте-ка домой. Дети ждут, – сказала вдруг Любка.

– Любаша, – Генка будто и не слышал разговора этого, – хорошо ж сидим.

Любка молча встала из-за стола, накинула шубу.

Баба Настя тоже встала, пошла за кастрюлями.

– И правда, Ген, ночь уже, как дорогу-то найдёте.

– Да я свой дом с закрытыми глазами из любой точки мира отыщу. Подожди, Любаша, без меня ни шагу.

Ночью заснула Оленька быстро и спала, не просыпаясь, до самого утра.

Глава 11

Топили наконец-то баню.

Баба Настя сказала:

– Иди первой мыться. Ты Генке-то напомнила, чтоб завтра на вокзал тебя отвёз?

– Как завтра?

И правда, уезжать ей уже завтра. Счастье-то какое! Перетерпеть одну только ночку. Только бы всё было хорошо и Катя ждала её в городе! Оленька знала уже, что больница её рядом с вокзалом.

Оля намылась и, заглотив чаю с вареньем, отправилась к Генке. Ей почему-то казалось, что бабушка хочет поскорее спровадить её.

Выйдя из дома, Оленька остановилась.

Прислонившись к стене, стояла с банным пакетом баба Настя. Длинные седые её волосы были распущены, она тяжело дышала.

– Иди, девка, иди, от греха подальше.

Оленька подумала было, не позвать ли ей деда, но бабка так на неё посмотрела, что она, не посмев её ослушаться, не пошла уже, а побежала.

Любка, со спутанными, прилипшими ко лбу волосами в распахнутой фуфайке, катала по очереди на деревянных санях своих четырёх детей с ледяной горки. Она всё время смеялась, и дети смеялись, вторя ей. Заметив Оленьку, она крикнула: «В доме он. Заходи. Только без толку».

На светлом крыльце стояло несколько кошачьих мисок. Чёрный кот на высоких лапах неспешно подошёл к ней и потёрся о её сапог. Она погладила его гладкую шёрстку и подумала, что Серка нагуляла Тишку от него.

Оленька постучала. Никто не ответил. Она зашла. Сквозь большие окна в просторную залу просачивался солнечный свет, освещая разбросанные на полу игрушки, и стол, за которым, судя по всему недавно обедали. Под столом лежал Генка. Он был пьян. Увидев Оленьку, он попытался встать, но стукнулся головой об столешницу.

Оленька, как ни старалась, так и не смогла привести его в чувство.

Она вышла от Генки, твёрдо решив идти завтра до города пешком. Всего-то сорок километров. Главное – найти дорогу.

Пошла сразу к будке, чтобы дозвониться наконец-то до Кати и сказать ей, что сил её больше нет, а дядя Гена – раздолбай.

Баня ещё топилась. Телефон не ловил. По-другому и быть не могло. Она собиралась уже уйти, как вдруг услышала снова тот голос. Он звал её.

И тот же самый аромат разлился вокруг. Оленька подошла ближе к бане. Набат поднялся, виляя хвостом. Она наклонилась погладить его. Рядом с будкой рос на тоненькой зелёной ножке фиолетовый цветок.

Это была лаванда. Оленька вспомнила наконец-то: так пахло в доме её покойной прабабки.

Но там, в бане, была молодая девушка, Оленька уже знала об этом. Эта девушка могла заговаривать боль, и все, что были в твоей душе, тревоги исчезали вдруг, и так хорошо становилось.

Эта девушка ждала Оленьку. Она убаюкает её, и Оленьке снова станет хорошо. Так хорошо, как когда-то у маминой груди, в младенчестве.

Нежный, словно звенящие в лесу колокольчики, голос звал её:

– О-лень-ка-о-лень-ка-о-лень-ка…

Набат поднял голову, навострил уши.

– Что ты, пёсик, что ты?

Набат залаял, рванулся к бане, но цепь не пускала его.

А Оленька шла уже к ней… Ей всё равно теперь было, что с Катей и кто на самом деле дед с бабкой.

Та, что была там, звала её.

Оленька открыла дверь. В предбаннике на скамейке лежала кучка серого штопаного белья и старенькое махровое полотенце.

Оленька остановилась. Прислушалась. Стало тихо. Только потрескивали поленья в печурке. Она вытерла о коврик сначала один сапог, потом другой, стянула с головы шапку, запихала её в карман.

Набат лаял и рвался с цепи.

Оленьке так странно всё это было. И так… покойно.

Она распахнула дверь и перешагнула через порог.

И снова, словно дивное пение, зазвучали колокольчики.

Сначала, в пару, при свете мутной лампы, она никого не увидела.

Почудилось ей, что там, за парным туманом – девушка красоты неземной и доброты бесконечной. Вечно юная, вечно любящая, та, что всегда защитит и никогда не бросит.

На тёсаной жёлтой лавке стоял таз с водой, и лежала мочалка. Внизу стоял ещё один таз. Оленька посмотрела на него и будто онемела.

Никогда не видела она такой бабу Настю.

Скребя по деревянному полу жёлтыми длинными ногтями, ползла к ней голая старуха.

Была она похожа на обтянутый тонкой в коричневых пятнах кожей скелет. На голове её почти не осталось волос. Один глаз подёрнут был белой пеленой, а второй, чёрный, смотрел на Оленьку, и Оленьке показалось, что в этом глазу хранила она всю накопившуюся за её жизнь злость. Худыми, словно обглоданные кости, мокрыми пальцами она потянулась к Оленьке, схватила её за руку, и просипела беззубым ртом:

– Ты ли, девка?

Оленьке стало немного больно, но она не пошевелилась. Колокольчики всё ещё пели свою переливчатую песню. Ей показалась, что кровь её остановилась, престала течь по венам. Она услышала, как бьётся её сердце.