В доме без Кати пахло старостью. Засыпая, подумалось Оленьке, что проснётся она завтра древней старухой и поймёт, что Катя так и не приехала, бабка с дедом давно померли, и во всей деревне только и остался доживающий свой век Генка. Приснилось ей, что огромная голова его со срезанной шеей стоит посредине стола. Глаза его были прикрыты, а рот выпускал из сомкнутых слюнявых губ: тпру… тпру… От него шёл жар.
Глава 9
Сквозь сон слышала Оленька, как ругал бабу Настю дед. Ей даже показалось, что назвал он её ведьмой.
Ближе к утру проснулась Оленька от холода.
Долго не хотела вылезать из-под одеяла, прислушиваясь к привычному храпу деда, потом встала и, натянув джинсы и тёплый пушистый свитер, зевая, прошла в залу.
Дед спал. Через щёлки приоткрытых век виднелись белки глаз.
Из подпола подуло. Опустив голову, увидела Оленька бабу Настю. В длинной ночной сорочке со спутавшимися седыми волосами, сжавшись в комок и подтянув к себе ноги, словно младенец в животе у матери, лежала она на полу перед стоявшей на полочке в углу иконой.
Лицо её было бледным, глаза закрыты, рот слегка приоткрыт.
Оленька глянула ещё раз на деда, развернулась и пошла в свою комнатку. Джинсы сняла, а свитер не стала, так и забралась в нём с головой под одеяло. Согрелась и заснула.
А утром снова стало тепло. Проснувшись и отогнав от себя ночной морок, Оленька на цыпочках пробралась в залу.
Деда в ней не оказалось. На низком диванчике, том самом, на котором в первый день заснула Оленька, на спине в белой длинной сорочке, голыми потрескавшимися ступнями вперёд, без одеяла лежала баба Настя. Руки её были сложены на груди крест-накрест, глаза закрыты. Лицо её показалось Оленьке восковым. Оленька вскрикнула, коленки её ослабли, и она упала на вязаный половичок.
Очнулась Оленька от того, что кто-то просунув руки ей подмышки, тянул её вверх.
– Вы чего, сговорились все сёдня? Бабка вон чуть не померла, Генку с врачихой из города вызывать пришлось, и ты туда же! Тебе-то что неймётся?
Оленька подняла на деда счастливые свои глаза. Повернулась и посмотрела на бабу Настю. Большая грудь её поднималась и опускалась. Она спала.
Завтракали вдвоём. Перед дедом – и когда всё появилось – в глубокой миске стоял суп. Слева – налитая до половины рюмка водки, справа – на белой салфетке ложка и ломоть белого хлеба.
Подумалось Оленьке, что вот Катя лежит сейчас в гипсе в далёкой больнице, баба Настя тоже лежит на кровати с закрытыми глазами.
А дед Лёня всё так же ест свой суп. А Оленька – рисовую кашу из печки. Оленьке так эта каша понравилась, что она положила себе добавки.
– Ешь, ешь, – дед одобрительно покачал головой, – в городе, чай, такого не будет.
– Мама тоже вкусно готовит, – помолчала, – у бабы Насти ж из печки, потому и вкуснее.
– Быстро сообразила.
Дед хитро прищурился.
– Мамке-то помогаешь?
Оленька снова помолчала.
– А что ж ты целыми днями делаешь?
– Моё, дедушка, дело – учиться. Это сейчас самое главное. А супы готовить жизнь научит. Так папа говорит.
– Ишь ты! Ты одна у них, что ли?
– Отчего же? Брат у меня, на восемь лет старше, и два племянника.
– И все в одной квартире живёте? Сколько ж комнат у вас?
– Три. Вы, дедушка, так спрашиваете, будто у вас хоромы.
– Так у нас же ж не квартира. Дом! А в той половине знаешь сколько места? Да сарай, да чулан. Хоть все Воронцовы разом приедут, всем места хватит.
«Вот и радуйтесь», – хотела сказать Оленька, но промолчала.
– Давай-ка мы с тобой чайку попьём.
Дед нажал на кнопку электрического чайника, стоящего тут же, на столе, и тот зашумел.
Оленька посмотрела на бабу Настю.
– Не бойся, её теперь громом не разбудишь. Она ж всю ночь промаялась. Подышать несколько раз выходила. Я утром проснулся, а она на полу лежит. Повезло ещё, что Любка малого к нам послала за дрожжами, она и Генке позвонила.
Генка врачиху из города привёз, та посмотрела: температуры нет, признаков инфаркта тоже, укол сделала, предлагала её в больницу в город отвезти, она ни в какую. А как врачиха уехала, встала, печку затопила, всё с утра переделала и спать. Пусть, пусть поспит. А ты, давай-ка, чайку нам налей.
И ожидая, пока остынет чай, поглядывая хитро на Оленьку, будто в продолжение прерванного разговора, дед спросил:
– Так ты, значит, младшенькая, долгожданная, небось, любимая?
Оленька вспомнила маму и папу, как гордились они ей, когда Оленька так читала длинные взрослые стихи, что будь то собравшиеся на кухне гости или зрители, пришедшие посмотреть выступление театральной студии, в которой много лет занималась Оленька, неизменно начинали они вытирать выступившие на глаза слёзы.
И даже Оленькино грассирующее «r» не мешало ей играть главные роли. И если бы мама не уступила бы тогда папе и не отдала бы Оленьку к логопеду, так бы и осталась в Оленьке это очаровательная французская r – единственный неправильно произносимый Оленькой звук.
Обладала она такой чистотой речи, что мама мечтала отдать её в дикторы на телевидение. А Оленька мечтала в детстве пойти в артистки.
Только идеального слуха у неё не было. В музыкальной школе, старая интеллигентного вида тётя, прослушав её, сказала ошеломлённым родителям: «Время зря не тратьте».
Отец возмутился:
– Чьё время?
– Ни своё, ни наше, – тихо произнесла музыкантша.
– Пойдём отсюда, – он потянул маму за руку и на вопрос ждавшей за дверью Оленьки «когда начнутся занятия?» сказал:
– Школа эта – дерьмо, – и споткнувшись, сходя с лестницы, добавил: – даже ступеньки починить не могут.
И Оленьку отдали в хор, во дворец творчества. Оленька попела немного, а потом перешла в театральную студию.
Преподавательницу, хрупкую пожилую женщину, называвшую всех родителей по имени-отчеству, обожали все ученики. Играли классику и новые спектакли, но больше старых. Приходили посмотреть те, кто окончил студию 20-30 лет назад, обсуждали игру молодых артистов, спорили.
Проучившись в студии семь лет, Оленька после школы решила всё-таки не поступать в театральный.
Была у неё к тому времени уже другая страсть.
Книги. Читала Оленька в основном старые романы, но особенно любила то, что ненавидят все школьники: Базаров был ей родным человеком, она осуждала Анну и плакала из-за Китти.
Распутина, Пришвина, Короленко знала она ещё с детства, когда подолгу болевший брат не ходил в школу. Она стучалась в дверь его большой комнаты, и Костя, впустив её, усаживал к себе в постель, в самый уголок у подушки. Огромный, словно великан, он читал ей вслух книги по своей школьной программе, и не только. Оленька очень любила и немного боялась брата. Как-то тихонечко спросила маму, не будет ли она такой же толстой, когда вырастет. Но мама успокоила её: у Кости болезнь такая, а тебе переживать нечего.
Оленька и раньше слышала от взрослых, что до её рождения брат болел ещё больше, и мама не вылезала с ним из больниц, и характер у него был невесёлый, двух слов из него не вытянешь. А Оленька всех-всех радовала и почти никогда не болела. Однажды только подвернула она ножку и долго хромала, хотя врач говорил, что «девочка уже совершенно здорова», а она на вопрос: «Всё ещё болит?» отвечала с утешительной улыбкой словами брата: «Потерплю».
Говорили, что Оленька – награда маме за все её страдания.
– Выходит так.
После завтрака Оленька собралась было помыть посуду, но дед сказал:
– Оставь, нечего воду тратить. Помоешь после обеда.
– Я за водой-то могу сходить.
– Сиди. Генка с утра уж сходил. А надо будет – ещё принесёт. Из дома чтоб ни ногой.
Иди вон лучше книжки свои почитай, а я радио послушаю.
Оленька пошла к себе в комнатку, выбрала один из любовных романов, лежащих стопочкой на комоде.
На обложке – в центре девушка в развевающейся выше колена юбке, вдалеке мужчина на красной машине.
Катя привозила сначала для бабы Насти много таких книжек, а потом та сказала, что всё равно забывает, что читала, а что нет, так что нечего деньги тратить.
– И что баба Настя в них находит? – спросила как-то Оленька у Кати.
– А то, чего в её жизни никогда не было: страсти-мордасти всякие.
Оленька тоже находила в книгах то, чего пока ещё не случилось в её жизни. И всё ждала своего Грея.
Нравились ей мужчины постарше. Она даже как-то вообразила себе, что влюблена в родного дядю. Когда он приходил в гости, она смущалась и уходила в свою комнату. В театральной же студии за много лет все стали друзьями. В школе Оленьку уважали за то, что она не зазнавалась, никогда и ни с кем не ссорилась, а всегда старалась найти компромисс. Но никто из одноклассников в неё не влюблялся. Библиотечный факультет и вовсе был «институтом благородных девиц».
Лишь однажды показалось Оленьке, что испытала она то, что могли бы испытать героини её книг. Но сколько ни переживала она, лёжа в постели в своей маленькой комнатке, этот момент, сколько бы ни обмирала при мысли, чем всё это могло закончиться, разобраться в своих собственных чувствах, понять, чего же именно ей так хочется, так и не смогла.
Нравился ей немного одноклассник её брата, Игорь. Они дружили с четвёртого класса, и Игорь часто бывал у них. Окончив школу, брат поступил в политех, а друг пошёл в училище на автослесаря, потом в армию.
Оленьке только-только исполнилось семнадцать, когда он снова появился у них в гостях. Брат уже встречался со своей будущей пассией, и Игорь, увидев повзрослевшую Оленьку, видимо, принял её за избранницу друга. Оленька вспоминала потом, как замер он от неожиданности, переводя взгляд с Кости на неё, и протянул ей руку:
– Игорь. Друг Кости. Со школьных лет.
Костя, схватившись руками за живот, расхохотался. Вслед за ним начала смеяться и Оленька. Игорь в недоумении смотрел на них.
Наконец Костя сказал:
– Это ж Ольга, сестра моя младшая. Не узнал?
– Уф… А я-то думаю, как такая красавица тебя выбрала.
С тех пор он стал бывать у них чаще. Оленьке теперь запрещалось выходить. Она слушалась брата. Но ей всё больше казалось, что Игорь приходит к ним, чтобы увидеть её.
По ночам она представляла себе его. Как тяжело ему от того, что он любит её, Оленьку. Ей же мучительно было от того, что он – друг брата. И ещё от того, что он женат и у него маленький сын. Когда думала об этом Оленька, ей становилось особенно стыдно и почему-то особенно сладко.
Однажды он снова пришёл к ним. Родители были на даче. Игорь с Костей, как всегда, сидели на кухне и громко о чём-то спорили. Потом всё стихло. Оленька услышала звук открываемой двери, поспешила стереть губы попавшимся ей под руку платком, перед приходом Игоря она теперь их красила, и прислушалась. Никого. Оленька выглянула, вышла в коридор. Дверь в кухню была закрыта, а дверь квартиры, напротив, приоткрыта. Она подумала было захлопнуть её, но вошёл Игорь. Он курил на лестнице.
Оленька остановилась. Пропуская его, прислонилась к стене.
Он приблизился к ней, приподнял её лицо за подбородок и поцеловал в губы. Долго-долго. У Оленьки голова закружилась, когда он её отпустил. Она так и осталась стоять у стеночки, а он прислонил указательный палец к своим губам, будто говоря: «Тсс… никому не слова», и, улыбнувшись, пошёл к Косте, на кухню.
Оленька добрела до своей комнаты и упала на кровать. Ей и плакать хотелось, и кричать, снова и снова закрывала она глаза, и губы её снова и снова касались его горячих губ.
На следующий день, как не хотела она ехать, как ни кричала, что уже большая и сама хозяйка своей жизни, мама отвезла её на дачу, а когда в конце лета они вернулись, братова сожительница поселилась уже в их квартире, и видно было, что вот-вот будет у них в семье пополнение. Игорь больше к ним не приходил.
Глава 10
Обедали опять супом. Как он деду не надоест, суп этот?
Соскучившийся, видно, по разговорам, дедушка Лёня расспросил Оленьку обо всём: о маме, о папе, о брате. Как познакомилась Оленька с Катей, нравится ли ей учиться и встречалась ли она с кем. Всё ему было интересно.
После обеда мыла Оленька посуду. И откуда столько её взялось? Дед принёс чайник и налил в рукомойник горячей воды, велел поставить тазик с посудой в широкую раковину. Она располагалась над деревянным шкафчиком с дверцей.
– Намылишь и смывай. Уж больно удобно с умывальником-то с энтим.
Удобства Оленька не заметила. Посуда, сколько её ни намыливай, оставалась жирной. Воду пришлось греть и доливать четыре раза. Ей стало вдруг жарко, внизу живота потянуло, и она почувствовала, что вот-вот начнутся у неё те самые женские дни, к которым никак не могла она привыкнуть. В городе каждый вечер был душ. А здесь с того самого первого дня баню больше не топили. Ей неприятен был резкий, женский, ставший чужим запах собственного тела. Светлые тонкие волосы спутались, одежда пропахла супом. И посуда, до чего же жирной была посуда!
Как бабушка Настя её отмывает, почему у неё всё получается, а у Оленьки нет? Чем она-то хуже? Что же ей теперь с этой скользкой посудой делать?
Не будет она ничего больше перемывать! Что очень жирно, обольёт кипятком. А тарелки вытрет насухо полотенцем. Возьмёт своё, чтоб никто ничего не заметил. Мама дала ей с собой два полотенца, и бабушка Настя дала. Оленька мамины не использовала.