Но и сам дяденька Нектарий, и никто другой, не испытавший, что это за искус вонючая конура, холод и голод, не мог вполне определять объема испытания, предстоящего затейнику.

Бедный затейник сидел на мягком кресле у камина. Благодетельная теплота, какой он давно не испытывал, распространялась по его членам и как-то обессиливала его. Приятен был мягкий свет, разливавшийся по голубой гостиной, для глаз, которые подолгу оставались в темноте или работали при испорченной керосиновой лампочке. Голова кружилась от запаха яств.

Глаза его были закрыты, но они видели убогий, сырой угол, куда будет провожать этот пронзительный ветер и ледяной дождь, свирепствовавшие на дворе, видели жесткое грязное ложе, на которое с правой стороны всегда капала крупная капля воды, медленно сбиравшаяся на потолке в углу…

Сколько раз, когда и некуда было выйти, и нечем осветить, утомленный думами, он лежал и считал паденье этой капли!

– Он спит! – прошептали около него.

– Спит?

Кто-то произнес: «Тшш!» – И все умолкло.

Он сделал над собою усилие, открыл глаза и встал.

Вся семья стояла около него. Отец протянул ему сверток бумаг и бумажник, где, казалось, было достаточно денег.

– Можешь распоряжаться, как хочешь, – сказал отец.

– И да наставит тебя бог на все доброе! – закруглила мамаша.

– Да, да, – сказал дедушка, которого давно уже подмывало вступить, как он выражался, в свои права, то есть фигурировать так или иначе в судьбах внука. – Я тебе тоже дарю маленькую суммочку… Хе-хе-хе!. Ежемесячно будешь получать… Ты у меня молодец! Так свет-то нам исправишь, а? Добро любить всех заставишь, а? Ах, ты, добролюб!. Хе-хе-хе! Затейник!

Затейник тоже усмехнулся. Все ожидали, что он что-нибудь скажет особенное, трогательное, все приготовились…

Но он ничего не сказал.

Он подошел к столу, положил на стол набитый деньгами бумажник и вышел из комнаты.

Когда опомнились от изумленья и кинулись за ним, его уже не нашли: темная улица, поливаемая ледяным дождем, скрыла его.

IV

Прошло еще много лет…

Было тихое, теплое, пасмурное весеннее утро. Между белыми облачками кое-где сияла нежная, ясная лазурь неба; окраины темной надвигавшейся тучки по временам вдруг словно вспыхивали, и из-за них блестели золотые иглы солнечных лучей.

Из грязных ворот огромного грязного дома выехала телега, на которой стоял плохо сколоченный дощатый гроб, повернула налево и направилась по людным улицам к кладбищу.

За гробом шли только двое: молодая девушка и юноша, очевидно, брат и сестра.

– Уж увезли? – крикнул быстроглазый румяный торговец, выглядывая из своей лавочки.

– Увезли, увезли, Иларион Микитич, – умильно отвечала жирная старушка, взбираясь по ступенькам лавочного крылечка. – А я к вам за кофейком… Уж вы, Иларион Микитич, побалуйте меня, дайте хорошенького по той же цене… Ведь столько лет знакомы!.

– Ладно, ладно… Кто ж его провожал?

– Молодь какая-то. Оборвыши тоже…

– Уж очень горд был и затейлив, – продолжал Иларион Микитич, насыпая в бумажку кофе.

– Ох, уж и не говорите! – воскликнула жирная старушка, следя жадными глазами за насыпаемым кофе. – Подкиньте еще, Иларион Микитич, хоть капелечку…

– Ну, вот вам…

– Неуважителен он был, Иларион Микитич… и затейлив…

– Ну, и что же-с? И смирно теперь лежит-с! – сказал Иларион Микитич с самодовольным смехом. – У нас затейливые ребята недолговечны-с!.