Едва Трэси остался один, как опять его охватила тоска, и безвыходность собственного положения представилась ему во всем ужасе. Остаться без денег и зависеть от великодушия бедного столяра было уже достаточно скверно, но объявить себя графским сыном перед этим насмешливым, недоверчивым сбродом и к довершению всего осрамиться перед подобными людишками! О, ужё одно воспоминание о пережитых унизительных минутах удваивало его пытку! Он дал себе слово никогда больше не разыгрывать лорда перед этой разношерстной компанией, которая считала его проходимцем.

Неожиданный лаконичный ответ отца был для Трэси жестоким ударом и необъяснимой загадкой. Пожалуй, граф Росмор воображал, что сын пристроился в Америке к какому-нибудь делу, и старик не хотел мешать ему в надежде, что суровый и неумолимый житейский опыт излечит юношу от его радикализма. Это было самое вероятное предположение, однако Трэси не мог им удовольствоваться. Он все еще не терял надежды, что за первой телеграммой последует другая, более ласковая, с приглашением вернуться домой. Уж не смириться ли ему? Не написать ли, прося денег на обратную дорогу? О, нет, он этого ни за что не сделает, по крайней мере, теперь. Отец наверное телеграфирует ему еще раз. И Трэси каждый день ходил с одной телеграфной станции на другую, спрашивая, нет ли телеграммы на его имя. Так продолжалось целую неделю, и все безуспешно. Телеграммы не было. На станциях сначала ему вежливо отвечали на вопрос, потом отрывисто говорили: «Не получено», прежде чем он успевал открыть рот, а под конец только нетерпеливо трясли головой, едва завидев его фигуру. После этого ему стало стыдно надоедать понапрасну людям. Глубокое отчаяние овладело им, потому что все старания Барроу найти для него работу встречали неодолимые препятствия. Убитый неудачами, он сказал однажды столяру:

– Послушайте, я хочу сделать вам одно признание. Обстоятельства довели меня до того, что я не только в глубине души называю себя никуда не годной дрянью, пропитанной ложной гордостью, но открыто сознаюсь в том перед вами. С моей стороны было непростительно допускать, чтобы вы так много хлопотали о приискании мне работы, тогда как я мог получить ее каждую минуту. Простите мне этот остаток самолюбия. Теперь я на все махнул рукой, и если ваши знакомые художники будут согласны принять нового сотоварища, то я готов предложить им свои услуги, потому что потерял всякий стыд.

– Неужели? Так вы можете рисовать?

– Не так скверно, как они. Таланта у меня, разумеется, нет никакого, и я – самый поверхностный любитель искусства, жалкий пачкун, артистический сарказм, но даже в пьяном виде или во сне мне нетрудно перещеголять ваших портретистов.

– Вашу руку; право, я, кажется, взбешусь от восторга, до того вы меня обрадовали и оживили. О, только бы работать! В работе жизнь. В чем бы ни состоял труд, это все равно; он сам по себе служит благословением, когда человек жаждет деятельности. Я испытал это на себе лично. Пойдемте сию же минуту к этим чудакам. Скажите, у вас полегчало на душе? А у меня как камень с груди свалился.

Разбойников искусства не было дома, но их «произведения» были расставлены по всей убогой мастерской. Пушка справа, пушка слева, пушка прямо, настоящий Балаклавский бой.

– Вот как раз портрет недовольного извозчика, Трэси. Возьмите кисть, переделайте зеленоватые морские волны в лужайку, а корабль обратите в дроги. Пускай наши художники увидят, на что вы способны. Не ударьте в грязь лицом.

Хозяева пришли, когда молодой человек клал последние мазки. Они окаменели от изумления.

– Клянусь честью, эти дроги настоящее чудо; вот обрадуется извозчик, когда увидит; не правда ли, Энди?

– О, это феликолепно! Гер Трэси, отчего было не сказать, что вы такой блистательный артист? Если бы вы жили в Париже, вам присудили бы prix de Rome за какую угодно картину!

Новые товарищи скоро сошлись в условиях. Трэси был принят пайщиком на равных правах и немедленно принялся за работу, с неутомимой энергией переделывая шедевры, аксессуары которых не удовлетворяли заказчиков. В этот и последующие дни артиллерия исчезла с портретов, уступив место эмблемам мира и торговли; молодой живописец изображал кошек, экипажи, сосиски, ломовые телеги, пожарные насосы, фортепиано, гитары, скалы, сады, вазы с цветами, ландшафты – все, что требовалось, и чем неуместнее, чем нелепее были требования заказчиков, тем с большим удовольствием он исполнял их. Пираты искусства были в восторге, клиенты ахали, в мастерскую стали заглядывать женщины, и фирма процветала. Трэси должен был сознаться самому себе, что эта работа, при всей своей грубости и скромных результатах, приносила ему несомненное нравственное удовлетворение, совершенно неожиданным образом возвышая его в собственных глазах.

Непризнанный депутат от Чироки-Стрип находился в глубоком унынии; со времени своего приезда в Вашингтон он не жил, а прозябал, постоянно переходя от блестящих надежд к самому мрачному разочарованию. Блестящие надежды создавались волшебником Селлерсом, который не переставал уверять, что теперь дело в шляпе, и он заставит материализованного ковбоя не сегодня завтра явиться в Росмор-Тоуэрс еще до наступления вечера. Но эти предсказания не сбывались, и отсюда проистекало мрачное уныние майора. Наконец в один прекрасный день Селлерс заметил, что испытанные средства не действуют больше на Гаукинса, который окончательно повесил нос. Тогда он решился во что бы то ни стало вырвать своего бедного друга из когтей мрачного отчаяния. Да, его надо развеселить, заставить улыбнуться. Полковник не выносил печальных лиц и страдальческих взглядов. Его изобретательность и на этот раз сделала чудеса.

– Знаешь, дружище Гаукинс, – заговорил он вдруг таинственным тоном, – эта материализация затягивается ужасно долго, и нам с тобой, конечно, предосадно. Согласен ты со мною?

– Согласен или нет, в этом мало проку.

– Ну, ладно. Важно установить сам факт. Теперь рассмотрим основу нашей досады. В данном случае у тебя не затронуты ни сердце, ни личные чувства, то есть тебе, собственно, наплевать на материализацию, как она есть сама по себе. Согласен?

– Согласен, и совершенно искренно.

– Опять-таки отлично; мы подвигаемся вперед. Значит, наша досада относится не к самому процессу материализации и не зависит от ее предмета. Отсюда проистекает, – продолжал граф, и его глаза блеснули торжеством, – что все наше недовольство порождается только безденежьем. Последний вывод основан на самой несокрушимой логике, не так ли?

– Ну, конечно, что и толковать об этом.

– Прекрасно. Когда найден источник болезни, нетрудно найти и лекарство. В данном случае нам требуются деньги и ничего более.

Знакомое, слишком знакомое искушение звучало в этом легкомысленном, таинственном тоне, в этих многообещающих словах, и лицо Гаукинса снова просияло доверием и надеждой, когда он сказал:

– Да, нам нужны только деньги, но неужели вы знаете способ?.. – Его голос дрогнул.

– Вашингтон, неужели ты думаешь, что у меня нет иных ресурсов, кроме тех, о которых я говорю посторонним лицам и своим близким друзьям?

– Извините, но…

– Неужели человек, скрытный по природе, наученный горьким опытом и осторожный, не оставит про запас кое-каких источников, чтобы иметь возможность выбора в критическую минуту?

– Вы вливаете в меня новую жизнь, полковник!

– Бывал ли ты когда-нибудь в моей лаборатории?

– Не бывал.

– Вот то-то и есть! Ты даже не знаешь, что я обзавелся лабораторией. Пойдем со мной. Там у меня есть любопытная штука, которую я хочу тебе показать. Я держал ее в секрете, и едва ли человек пятьдесят знают о ней. Но такая уж у меня привычка: я всегда держу язык за зубами. Гораздо лучше подождать, пока все готово, и тогда разом поразить всех.

– Ах, полковник, никто не внушал мне такого неограниченного доверия к себе, как вы! Стоит вам одобрить какую-нибудь вещь, и уж я чувствую заранее, что все выйдет отлично; не надо мне ни доказательств, ни проверок и ничего прочего!

Старый граф был глубоко польщен и тронут.

– Я рад, что ты веришь в меня, Вашингтон; не все так справедливы ко мне.

– Я всегда верил в вас и буду верить, пока жив!

– Спасибо, голубчик, и ты не раскаешься в своем доверии. – Придя в лабораторию, граф продолжал:

– Теперь осмотрись внимательно в этой комнате, что ты здесь видишь? Как будто лавку старьевщика или больницу, соединенную с комиссией для выдачи патентов. На самом же деле все это замаскированные рудники Голконды. Вот посмотри на эту штучку; как думаешь, что это может быть?

– Право, не могу себе представить.

– Это мое великое применение фонографа к морской службе. Это склад ругани для пользования во время плавания. Ты знаешь, что моряки не сделают шага без самых отчаянных проклятий, и шкипер, который умеет лучше всех ругаться, неоцененный человек. Его талант спасает корабль во время бедствия. Ну, а ведь судно громадная махина, и шкипер не может поспевать везде одновременно; поэтому случается, что корабли гибнут, чего не было бы, если бы на каждом из них находилось по сотне шкиперов. Слыхал ты про морские бури? Адская штука! И если нельзя иметь на судне сотню шкиперов, то их можно заменить сотней ругающихся фонографов, расставленных по всему кораблю. Представь себе жестокий шторм и сотню моих аппаратов, одновременно изрыгающих страшнейшие проклятия. Дивное зрелище! Что можно придумать лучше этого? Фонографы делают свое дело, а корабль идет себе преспокойно среди бури, как будто стоит на якоре в тихой пристани.

– Превосходная идея! Но как же вы устроите эту штуку?

– Очень просто: надо только зарядить аппарат.

– Каким образом?

– Стать над ним и ругаться в его отверстие.

– И он тогда зарядится?

– Конечно! Потому что каждое слово запечатлеется в нем и сохранится, понимаешь ты, сохранится навсегда. Оно не изглаживается более оттуда. Стоит только повернуть ручку, и ругательства польются потоком. Во время страшных бурь можно заставить вал вертеться в обратную сторону; тогда фонограф начнет браниться навыворот. Ну, каждый матрос, конечно, поневоле встряхнется от такой ругани!

– Ясное дело! А кто же станет их заряжать?

– Можно поручить эту обязанность шкиперу, а не то я буду поставлять фонографы уже заряженными. Я могу пригласить с этой целью эксперта с жалованьем в семьдесят пять фунтов стерлингов в месяц, который легко зарядит полторы сотни фонографов в полтораста часов. А уж эксперт смыслит в этом деле, конечно, больше, чем необразованный шкипер; у специалиста ругательные термины будут первый сорт. Тогда, понимаешь, корабли со всего света примутся раскупать мои фонографы заряженными, потому что мои аппараты будут ругаться на всевозможных языках, на каких только угодно покупателю. И сообрази, Гаукинс, что через это я ведь произведу величайший нравственный переворот в девятнадцатом столетии. Пять лет спустя всякая ругань и проклятия станут произноситься одними машинами, и ни одно богохульное слово не сорвется более с человеческих уст на борту корабля. Между тем до сих пор миллионы долларов тратились религиозными обществами на искоренение богохульства в коммерческом флоте – и все безуспешно. Поэтому мое имя сохранится вовеки в благодарной памяти потомства, и я буду знаменит как человек, осуществивший своими единичными усилиями благородную и возвышенную реформу.

– О, это грандиозно, благодетельно, прекрасно! И как вы придумали подобную вещь? У вас удивительный ум. Как, вы говорите, надо заряжать аппарат?

– Тут нет ровно ничего мудреного. Если ты хочешь зарядить фонограф так, чтобы он громко произносил слова, стань прямо над ним и кричи. Если же ты оставишь его открытым и в готовом виде, то он примется «подслушивать», то есть зарядится сам различными звуками, раздающимися вблизи него на шесть футов расстояния. Теперь я покажу тебе, как он работает. Вчера я призывал специалиста, чтоб зарядить вот этот. Ай-ай, его оставили открытым; это нехорошо! Впрочем, мне помнится, кругом было настолько тихо, что он не мог собрать подходящего материала. Все, что теперь с ним требуется сделать, это нажать пуговку внизу, вот так.

Полковник Селлерс привел аппарат в действие, и фонограф запел плаксивым, тонким голосом:

Есть гостиница одна,
Далеко стоит она,
Трижды в день там есть дают.
И недорого берут.

– Ах, черт побери, совсем не то! Кто-нибудь у нас поблизости распевал эту чепуху.

Жалобное пение возобновилось вперемешку с громким, постоянно возвышающимся мяуканьем котов, которые затевают драку.

Лишь к обеду зазвонят,
Квартиранты загалдят,
Их хозяин созывает…

(моментальный взрыв жестокой кошачьей схватки, заглушающий какое-то невнятно произнесенное слово).

…Трижды в сутки угощает.

(новый взрыв кошачьего мяуканья и рева). Затем пронзительный дискант кричит: «Брысь, вы, окаянные!» Слышно, будто бы в дерущихся котов пустили чем-нибудь, и они шарахнулись врассыпную.

– Ну, это ничего, будем слушать дальше. Фонограф сейчас дойдет до крепких словечек из лексикона моряков. Впрочем, дело не в том; теперь ты видел, как действует механизм?

– Он действует великолепно! – воскликнул Гаукинс. – Я понимаю, что в нем скрыты несметные богатства.

– Да, и семейство Гаукинсов получит из них свою долю, Вашингтон.

– О, благодарю, благодарю вас! Вы великодушны, как всегда, а фонограф – величайшее изобретение нашего века!

– Правда, мы живем во времена чудес. Стихии кишат благодетельными силами; так было всегда, но наше поколение впервые открыло их и сумело приспособить для человечества. Поверь, Гаукинс, всякая вещь имеет свою полезную сторону, и ничто не должно пропадать даром. Возьмем, к примеру, хотя бы миазмы. Известно, что из них выделяется аммиачный газ, который до сих пор не применялся ни к чему: никто не думал собирать его; ты не можешь назвать мне ни единого человека, которому пришла бы в голову эта идея. Не правду ли я говорю, ведь ты согласен со мной?

– Совершенно. Только я, право, не мог представить себе, чтобы кому-нибудь могло понадобиться…

– Собирать его? А вот я тебе сейчас объясню. Взгляни сюда, это мое новое изобретение – особый аппарат, который я назвал «разлагателем». Клянусь честью, если ты мне укажешь дом, где выделяется известное количество аммиачного газа в день, я берусь при помощи моего разлагателя увеличить это количество в сто раз – менее чем в полчаса.

– Господи, да зачем вам это?

– Как зачем? Послушай и узнаешь. Это вещество может служить отличным осветительным материалом, чрезвычайно важным в экономическом отношении; аммиачный газ не применяется решительно ни к чему и не стоит ни единого цента. Чтобы добыть его, нужно только приделать мой разлагатель к любой трубе для стока нечистот, и дело в шляпе. Для этого можно воспользоваться даже обыкновенными газопроводными трубами. Ну, сообрази-ка теперь, какова эта штука? Даю голову на отсечение, что через пять лет не будет дома, который бы освещался чем-нибудь другим, кроме аммиачного газа. Это открытие можно рекомендовать каждому доктору, каждому водопроводчику.

– Но ведь этот способ освещения опасен?

– Более или менее, да. Но ведь что ни возьми, все опасно: и угольный газ, и свечи, и электричество.

– А хорошо он горит?

– Великолепно.

– Вы производили опыты?

– Пока еще нет. Полли предубеждена против этого, но я бьюсь об заклад, что, если новая система освещения будет принята в доме президента, она пойдет в ход, можешь быть в том уверен. На, возьми вот этот разлагатель, Вашингтон; теперь он мне пока не нужен. Можешь произвести с ним опыт в какой-нибудь гостинице!

Глава XVIII

Вашингтона слегка покоробило при таком предложении, но потом его взгляд сделался задумчивым, и майор как будто забыл все окружающее. Немного спустя Селлерс полюбопытствовал, что занимает его мысли.

– Вот что; скажите мне откровенно, нет ли у вас в голове такого секретного проекта, на осуществление которого не хватило бы всех фондов английского банка?

Полковник изумился и спросил:

– Послушай, Гаукинс, разве ты умеешь читать в чужой душе?

– Никогда не пробовал.

– Как же ты мог напасть на такую идею? Это просто чтение чужих мыслей, хотя, по твоим словам, ты и не имеешь понятия, что это значит. У меня, действительно, есть проект, на который нужны все фонды английского банка. Но как ты мог о том догадаться? Путем какого психического процесса? Это, право, преинтересно.

– Никакого тут нет процесса; у меня совершенно случайно мелькнула мысль о том, куда вы денете свои несметные богатства? Ну, сколько нужно мне или вам для совершенно обеспеченной жизни? Сто тысяч. Между тем два или три из ваших последних изобретений принесут целые биллионы, и вы непременно добьетесь этого. Если бы вам требовалось десять миллионов фунтов стерлингов, я мог бы еще это понять: такая цифра не превосходит границ человеческого понимания; но биллионы! Это уж хватает через край. У вас непременно должен быть колоссальный проект в голове, на который и потребуются все эти невероятные суммы.

Любопытство и изумление графа возрастало с каждым словом Гаукинса, и когда тот кончил, он воскликнул в величайшем восторге:

– Ты удивительно умно рассудил, Вашингтон, доказав этим свою необыкновенную проницательность! Ты напал на настоящий след, угодил в самую точку, разгадал мои сокровеннейшие мечты. После этого я открою тебе все, и ты поймешь меня. Мне нечего напоминать тебе о необходимости молчания, потому что о таких вещах лучше не болтать до поры до времени. Заметил ли ты, сколько памфлетов и книг о России собрано у меня?

– Да, я полагаю, ни у кого нет такой массы, по крайней мере, ни у кого, кто находится еще в живых.

– Познакомившись в достаточной степени по разным источникам с великой и замечательной русской нацией, я задумал купить Сибирь и устроить в ней республику!

– Боже праведный!

– Что с тобой? Отчего ты подпрыгнул, точно на пружине?

– Господи, да когда вы брякнете такое словечко, поневоле подскочишь на стуле, точно ты готов сейчас вылететь сквозь крышу! Честное слово, вам следовало бы сначала подготовить своего собеседника, прежде чем огорошить его подобной штукой; а вы вдруг сообщаете мне непостижимый, гигантский проект самым хладнокровным тоном. Ведь эдак долго ли до беды? Продолжайте, впрочем. Теперь я оправился и горю нетерпением узнать, что будет дальше. Итак, вы хотите купить Сибирь?

– Да, едва только получу деньги. За ценой я не постою; когда же мною будет организована республика в этой обширной и богатейшей стране, свет свободы, умственного развития, справедливости засияет там на глазах изумленного мира.

Граф внезапно остановился, гордо выпрямив стан, и стал задумчиво смотреть в окно, не защищенное занавесками. Потом он вдруг окликнул Гаукинса и, указывая на что-то рукою, таинственно вымолвил, понизив голос:

– Смотри!

– Что там такое, полковник?

– Вот он!

– Не может быть!

– Это так же верно, как то, что ты живешь на свете. Тише, ни с места! Я употреблю все свое влияние, приложу все свои силы. Мне удалось достичь желаемого; теперь я заставлю его войти в дом. Вот ты увидишь.

И он принялся делать в воздухе пассы обеими руками.

– Гляди: я вызвал у него улыбку; видишь?

Это была совершеннейшая правда. Трэси вышел под вечер прогуляться и случайно увидал свои фамильные гербы на фасаде жалкого домишки. Траурные украшения заставили его улыбнуться, и не мудрено: они вызывали смех даже соседских кошек.

– Смотри, Гаукинс, смотри: чудо совершается. Я достигну своего.

– Конечно, Росмор, если у меня были какие-нибудь сомнения насчет материализации, то теперь они совсем рассеялись. О, какой счастливый день!

Трэси действительно переходил через улицу, захотев прочесть надпись на дверной доске. «Так вот где живет наш американский претендент», – сказал он себе, продолжая усмехаться.

– Он идет, идет прямо сюда! Я сойду вниз и отворю ему, а ты ступай за мной.

Селлерс, бледный и взволнованный, столкнулся с Трэси лицом к лицу. В первую минуту голос изменил ему. Запинаясь, он выговорил несвязное приветствие и продолжал:

– Входите, входите смелей, мистер… Трэси… Говард… Трэси… Благодарю вас. Входите, вас ожидали.

Трэси вошел, удивленный и заинтересованный такой встречей.

– Ожидали? – повторил он. – Извините, тут должно быть какое-нибудь недоразумение.

– О, ровно никакого, – отвечал Селлерс, украдкой подмигивая Гаукинсу, который подоспел вслед за ним. Затем он произнес, понизив голос и делая ударение на каждом слове: «Я, вы знаете, кто…»

К изумлению обоих сообщников, эта фраза не произвела ожидаемого потрясающего действия, и посетитель отвечал самым невинным тоном, без всяких признаков смущения:

– Нет, извините, пожалуйста, я не знаю, кто вы. Я только могу с некоторой вероятностью предположить, что вы тот джентльмен, чье имя выставлено на дверной доске.

– Верно, совершенно верно. Прошу садиться. – Окончательно сбитый с толку, Росмор чувствовал, что у него голова идет кругом. Гаукинс стоял в сторонке, выпучив глаза на вошедшего, которого он считал выходцем с того света. При виде пораженного товарища у Росмора мелькнула новая идея.

– Тысяча извинений, дорогой сэр, – внезапно спохватившись, сказал он Трэси, – я совсем забыл требование вежливости по отношению к гостю и незнакомцу. Позвольте мне представить вам моего друга – генерала Гаукинса, нашего нового сенатора, делегата от замечательнейшей страны, только что присоединенной к лучезарной плеяде Соединенных Штатов. Мой друг – делегат от Чироки-Стрип. – «Уж наверно молодчик ошалеет при такой рекомендации», – мысленно прибавил он. Однако Трэси не моргнул глазом, а полковник, заметив, что его речь не произвела ожидаемого ошеломляющего эффекта, внезапно упал духом и договорил уже совсем изменившимся тоном: – Сенатор Гаукинс, мистер Говард Трэси из… из?..

– Англии.

– Из Англии? Но это невозмож…

– Да, оттуда; я англичанин родом.

– И недавно приехали?

– Совсем недавно.

«Однако привидение врет, как эксперт, – сказал сам себе полковник. – Видно, людей такого закала не очистить и огнем. Надо пощупать его еще, дать ему случай выказать свой талант во всем блеске». И вслед за тем он прибавил вслух, голосом, полным глубочайшей иронии:

– Вот как! Вероятно, вам вздумалось посетить нашу великую страну ради отдыха и развлечения? Конечно, вы нашли путешествие по необозримым равнинам нашего дальнего Запада…

– Я вовсе не был на западе Америки и, смею вас уверить, не искал развлечений. Жизнь художника не забава, а, напротив, упорный труд, если он обязан зарабатывать свой хлеб.

«Художника! – мысленно повторил Гаукинс, вспоминая ограбленный банк. – Уж чего лучше такого художества!»

– А вы – художник? – спросил Селлерс, думая в то же время: «Теперь я тебя, голубчика, поймаю».

– Да, в очень скромном смысле.

– По какой отрасли? – допытывался ловкий ветеран.

– Я живописец; пишу масляными красками.

«Попался», – мысленно торжествовал полковник.

И он заговорил опять самым невинным тоном:

– Вот счастливая случайность! Могу я предложить вам заняться реставрацией некоторых из моих картин, заслуживающих внимания?

– С большим удовольствием. Покажите мне их.

Ни уверток, ни отговорок, ни замешательства.

Полковник терялся в недоумении. Он подвел Трэси к одной хромотолиграфии, пострадавшей в руках прежнего владельца, которому она заменяла подставку под лампу.

– Вот этот Дель-Сарто… – заговорил он, указывая на картину рукой.

– Будто бы это Дель-Сарто?

Хозяин бросил на гостя укоризненный взгляд и, помолчав немного, продолжал как ни в чем не бывало:

– Этот Дель-Сарто, пожалуй, единственный оригинал великого мастера во всей Америке. Вы понимаете, насколько бережно следует обращаться с таким сокровищем, а потому… я попросил бы вас показать мне сначала образец вашего умения, прежде чем…

– О, с удовольствием! Я сниму копию с одного из этих чудес искусства.

В гостиную были принесены водяные краски – воспоминание школьной жизни мисс Салли, – и хотя Трэси заявил, что рисует лучше масляными красками, но решился попробовать и акварель. Затем гостя оставили одного. Он принялся за работу, однако новизна места развлекала его. Посетитель с любопытством осматривался вокруг, точно в заколдованном царстве, где все казалось ему таким необычайным.