– Да, и меня это удивляет также, – отвечал Вашингтон. – А потом еще странность: каким образом привидение оказалось англичанином? Что вы об этом думаете, полковник?

– Говоря по чести, Гаукинс, я поставлен в тупик. Все это до того необъяснимо, что невольно оторопь берет.

– Ну, как мы с вами по ошибке воскресили не того, кого нужно, а совсем другого?

– Другого? А как же костюм-то?

– Ну, костюм тот самый; нечего и сомневаться. По платью он. Однако что же нам делать? Арестовать его мы не можем. Ведь награда обещана за однорукого американца, а это англичанин с обеими руками.

– А, может быть, это пустяки? Ведь мы представим не меньше того, что требовалось, а даже больше, следовательно…

Но он увидал всю несостоятельность своего аргумента и запнулся. Приятели сидели некоторое время в тягостном раздумье. Наконец лицо графа засияло вдохновением, и он заговорил с большим чувством:

– Видно, материализация духов оказывается на поверку более великой и благородной наукой, чем мы осмеливались мечтать с тобою, Гаукинс. Мы сами не воображали, какое непостижимое, поразительное чудо совершилось нашими руками. Ключ к этой загадке найден мною в настоящую минуту. Весь секрет для меня ясен как день. Каждый человек создан из унаследованных им элементов, давно существовавших атомов и частиц своих предков. Наша настоящая материализация не полна. Мы довели ее, пожалуй, только до начала нынешнего столетия.

– Что вы хотите сказать этим, полковник? – вскричал Гаукинс в смутной боязни, вызванной таинственным тоном и странными словами старика.

– А вот что: мы материализовали предка этого мошенника.

– Ах, нет, не говорите, ради Бога, таких ужасных, отвратительных вещей.

– Но это верно, Гаукинс, – я знаю. Рассмотрим факты. Наш призрак – англичанин, заметь это; он говорит совершенно правильно и литературно; он художник и, наконец, джентльмен по своим манерам и обращению. Где же твой ковбой? Ну-ка, скажи!

– Росмор, это ужасно, у меня волосы становятся дыбом!

– Очевидно, мошенник не воскрес, воскресло только его платье…

– Полковник, неужели вы в самом деле полагаете?..

Селлерс понизил голос и произнес с ударением:

– Я полагаю вот что: материализация удалась не вполне, она не дозрела, мошенник от нас улизнул, а перед нами явился его предок, осужденный за грехи на том свете.

Он встал и начал прохаживаться по комнате в явном волнении.

– Этакая досадная неудача, – жалобно промолвил Гаукинс.

– Знаю, знаю, сенатор! Мне самому тошнее всех. Однако делать нечего, надо покориться судьбе в силу нравственных принципов. Мне нужны деньги, но, Бог свидетель, при всей своей бедности и убожестве я не согласен покарать предка однорукого Пита за преступление, совершенное его потомком.

– Полковник, – взмолился Гаукинс, – будьте осмотрительны, не поступайте опрометчиво; вспомните, что это единственное средство для нас обоих раздобыть деньжонок, и, кроме того, даже в Библии сказано, что потомство наказуется за грехи предков до четвертого колена, хотя бы оно было ни в чем невиновато; мы же обратим этот закон в другую сторону, применив его по восходящей линии.

Полковник был поражен несокрушимой логикой этих слов. Он бродил по комнате в мучительной нерешительности и наконец произнес:

– Твои доводы отчасти резонны, и хотя мне жаль подвергнуть каре этого когда-то жившего на земле беднягу за мошенничество, к которому он не причастен, но если того требует долг, то мы обязаны выдать его властям.

– Я непременно сделал бы это, – сказал Гаукинс, повеселев и оживившись, – я выдал бы его, если бы даже в нем одном сосредоточилась целая тысяча предков.

– Господи Боже, да ведь это так и есть, – подхватил Селлерс, причем у него вырвалось нечто вроде стона, – он сохранил в себе частицу от каждого из них. В этом призраке вмещаются атомы священников, воинов, крестоносцев, поэтов и милых, очаровательных женщин – наследие людей всякого рода и сословий, какие только попирали землю в давным-давно прошедшее столетие и исчезли с нее целые века назад, а теперь мы своей магической силой вызвали их из состояния блаженного покоя, чтобы заставить отвечать за грабеж, совершенный в каком-то злополучном банке на окраинах Чирокской равнины. О, какое это жестокое оскорбление!

– Не говорите так, полковник, прошу вас, у меня сердце переворачивается, мне стыдно подумать о том, что я предложил…

– Постой, я придумал штуку!

– Вы подаете мне надежду. Говорите скорее, я погибаю!

– О, это совершенно просто и могло бы прийти в голову ребенку. Материализация этого субъекта удалась вполне, в нем нет никакого изъяна, и, насколько я мог подвинуть дело, оно сделано хорошо. Теперь же, если мне посчастливилось довести материализацию до начала нынешнего столетия, что же остановит меня на дальнейшем пути? Следует только продолжать начатое, и тогда дойдешь до нынешнего времени.

– Черт возьми, вот о чем я не подумал! – воскликнул Гаукинс, опять просиявший от радости. – Да, вам следует поступить именно так; удивительные у вас мозги! А скажите, потеряет ли он руку?

– Потеряет.

– И свой английский акцент?

– От него не останется и следа. Призрак будет говорить на наречии Чироки-Стрип и других отдаленных провинций.

– Полковник, может быть, он сознается…

– Сознается? Только в ограблении банка.

– Только? Да, но почему вы сказали только?

Полковник снова заговорил своим внушительным тоном:

– Гаукинс, он будет делать все, что я захочу. Я заставлю его сознаться во всех когда-либо совершенных им преступлениях. Их, должно быть, целая тысяча. Понял ты мою идею?

– Не совсем.

– Мы последовательно будем получать награды за розыск множества злодеев.

– Поразительно придумано! Никогда не встречал я такой головы, такой дальновидности, такого светлого взгляда, который разом обнимает все дальнейшие разветвления и вероятности основной идеи.

– О, это пустяки, это приходит ко мне само собою. Когда его время пройдет, призрак переселится из одной оболочки в другую, и эти переходы будут совершаться до последней стадии, а во время его превращений, пока он обратится в однорукого Пита, мы с тобой, благодаря ему, все будем получать награды. Этого источника нам хватит, Гаукинс, на всю жизнь, и материализованный человек послужит тем более выгодной статьей дохода, что он не может уничтожиться.

– Право, это выходит так, как вы говорите. Может быть, ваши слова и подтвердятся.

– Подтвердятся? Да для них не требуется никакого подтверждения! Кажется, я приобрел достаточно обширную финансовую опытность и могу сказать, не колеблясь, что смотрю на воскрешенного нами духа, как на одно из самых ценных приобретений, какие мне только приходилось иметь в своем распоряжении.

– Неужели вы серьезно думаете таким образом?

– Ну, разумеется!

– О, полковник, как тяжело переносить бедность! Вот если бы мы могли немедленно реализовать наше новое имущество! Конечно, я не хотел бы уступить его целиком; но почему не продать некоторую часть!.. Одним словом, вы понимаете, что…

– Взгляни, как ты весь дрожишь от волнения! А все это – недостаток опытности. Если бы ты руководил серьезными операциями, как случалось мне, то был бы совершенно спокоен. Взгляни мне в лицо; расширены ли у меня зрачки! Замечаешь ли ты где-нибудь подергивание мускулов! Пощупай мой пульс – ток, ток, ток – он бьется так же медленно и ровно, как во время спокойного сна. А между тем что проносится теперь перед очами моего невозмутимого, холодного рассудка! Ряд таких ошеломляющих цифр, один вид которых опьянил бы новичка в финансовых делах. Но, только сохраняя свое хладнокровие, внимательно всматриваясь во все окружающее, человек может видеть то, что есть на самом деле, и уберечься от ошибки, в которую непременно впадает всякий новичок – вот как и мы сию минуту – от излишней поспешности в деле реализации. Послушай, что я тебе скажу. Тебе хочется продать часть материализованного духа за чистые деньги; я же смотрю на этот предмет с иной точки зрения.

– Никак не могу угадать, что у вас на уме.

– Держать его про запас, само собою разумеется!

– А мне это решительно не приходило в голову.

– Потому что ты не финансист. Положим, материализованный дух совершил тысячу преступлений, и это еще на худой конец. Судя по его виду, даже в несовершенном состоянии, он наделал, по крайней мере, миллион злодейств. Допустим, однако, что их всего тысяча, чтобы рассчитывать наверняка; пять тысяч награды, помноженные на тысячу, дают уж нам несомненный капитал во сколько? В пятьсот тысяч фунтов стерлингов!

– Постойте, дайте мне перевести дух.

– И эта собственность не может уничтожиться. Она будет постоянно приносить доходы, потому что преступления не будут прекращаться, а мы будем получать награды за поимку преступника.

– Вы меня ослепляете, у меня голова идет кругом.

– Ну и пускай, в этом нет никакой беды. Теперь, когда дело налажено, нечего о нем больше толковать. Я составлю компанию и буду эксплуатировать эту статью дохода в надлежащее время. Предоставь уж мне позаботиться обо всем; надеюсь, ты не сомневаешься в моей способности извлечь из него как можно больше пользы?

– Конечно, не сомневаюсь, могу сказать по совести.

– Ну, значит ладно, дело в шляпе. Всему свой черед. Мы – люди опытные – придерживаемся во всем порядка и системы, а не кидаемся в разные стороны. Теперь, что же у нас стоит на очереди? Продолжение материализации, чтобы довести ее до настоящего времени. Вот за это я сейчас и примусь. Надо полагать…

– Послушайте, Росмор, ведь вы не заперли незнакомца; прозакладываю сто против одного, что он улизнул.

– Можешь быть покоен на этот счет. Нечего тебе тревожиться.

– А почему бы этому молодцу не удрать?

– Пускай удирает, коли есть охота! Что же из этого?

– Ну, я полагаю, тогда нам придется плохо.

– Нисколько, мой милый; однажды попав под мою власть, он уж больше не вырвется. И я предоставляю ему свободу уходить и приходить, когда ему вздумается. Я могу потребовать его к себе в любую минуту, потому что он зависит теперь от моей воли.

– Право, мне это очень приятно слышать.

– Да, я предоставлю ему рисовать, сколько душе угодно, и мы все постараемся, чтобы ему было как можно приятнее в нашем доме. Зачем стеснять свободу его действий? Я надеюсь уговорить материализованного, чтобы он вел себя пристойно, хотя призрак в недостаточной степени развития по необходимости должен быть безвредным, воздушным, бестелесным; но вот что мне интересно было бы узнать: откуда он явился?

– Как, что вы хотите этим сказать?

Граф многозначительно и с вопрошающим видом показал на небо. Гаукинс вздрогнул, потом погрузился в глубокое раздумье и, наконец, печально покачал головой, указывая вниз.

– Что заставляет тебя думать таким образом, Вашингтон?

– Не знаю хорошенько, но вы сами видите, что он умолчал о том, где находился в последнее время.

– Верно, твой вывод правилен. Мы не стали о том допытываться, но я надеюсь узнать от него всю правду и убедиться, что мы не ошиблись.

– А сколько потребуется времени, полковник, чтобы закончить процесс материализации, дойдя до оживления современных людей?

– Ну, этого я и сам не знаю. Последняя подробность ставит меня еще в тупик, – то есть непредвиденная необходимость постепенно перерабатывать материализованного субъекта из его предка в современную нам личность. Впрочем, во всяком случае я постараюсь ускорить его превращение.

– Росмор!

– Да, мой милый. Теперь мы в лаборатории, но пойдем со мною и помни, Гаукинс, что для всей остальной семьи этот призрак должен быть обыкновенным человеческим существом. Вот идет моя жена.

– Сидите, пожалуйста, – сказала миледи, заглядывая в комнату, – не беспокойтесь; мне некогда к вам заходить; я только хотела узнать, кто у нас рисует внизу.

– Кто?.. О, это один молодой художник, англичанин, по имени Трэси, любимый ученик Ганса-Христиана Андерсена или какого-то из старинных мастеров; да, действительно, кажется, Андерсена. Он взялся реставрировать наши старые картины итальянской школы. Ты с ним говорила?

– Только одно слово. Я вошла в комнату, не ожидая увидеть там постороннего, и, желая оказать любезность гостю, предложила ему чего-нибудь закусить. (Селлерс украдкой многозначительно кивнул Гаукинсу.) Однако он отказался, говоря, что не голоден (другой саркастический кивок); тогда я принесла несколько яблок (двойной кивок), и он скушал парочку.

– Что такое! – полковник подскочил на несколько ярдов к потолку и, опустившись вниз, крякнул от изумления.

Леди Росмор онемела, она переводила изумленный взгляд с ощипанного делегата Чирокской равнины на мужа и потом опять обратно, не зная, что подумать.

– Что такое с тобой, Мельберри? – вымолвила наконец хозяйка.

Муж не сразу ответил; он стоял к ней спиной, наклонившись над стулом и ощупывая сиденье. Помедлив немного, он, однако же, сказал:

– А, вот в чем дело: тут был гвоздик.

Миледи посмотрела на него с сомнением одну минуту и заметила довольно насмешливым тоном:

– И все это из-за гвоздика! Хорошо, что тут был не настоящий гвоздь, а то ты залетел бы на Млечный путь. Терпеть не могу, когда меня пугают таким образом! – С этими словами она повернулась и ушла.

Оставшись наедине с Вашингтоном, полковник сказал, понизив голос:

– Пойдем, мы должны убедиться сами, правда ли это. Мне что-то не верится.

Они потихоньку сбежали вниз и заглянули в гостиную.

– Он ест, он ест! Какое ужасающее зрелище! Гаукинс, мне страшно; уведи меня отсюда, меня мороз продирает по коже.

Глава XX

Работа Трэси медленно подвигалась вперед, потому что он думал совсем о другом. Много вещей казались ему загадкой в этом доме. Наконец он остановился на мысли, что странный субъект, оказавшийся претендентом на титул его отца, был просто слегка помешан. Иначе как объяснить такую массу несообразностей: отчаянные хромолитографии, которые он принимает за картины старинных мастеров, уродливые портреты, представляющие, по его мнению, Росморов, траурные гербы и громкое имя, данное им жалкой лачуге, – «Росмор-Тоуэрс». Но более всего поразило Трэси ни с чем не сообразное заявление хозяина, что его здесь ожидали. Как могли ожидать здесь лорда Берклея? Селлерс должен был знать из газет, что молодой виконт погиб во время пожара в гостинице «Нью-Гэдсби».

«Черт побери, он и сам не знает, кого ждал; из его слов было видно, что его удивило мое английское происхождение, а также и то, что я художник. Впрочем, он как будто остался доволен мною; да, бедный старик действительно немного рехнулся, а пожалуй, он и совсем сумасшедший. Впрочем, все-таки довольно интересный субъект; все помешанные – непременно курьезные люди. Надеюсь, что ему понравится работа. Я же охотно буду приходить сюда каждый день, чтобы изучать его. И в письме к отцу… впрочем, нет, зачем я обращаюсь к этому предмету? Лучше не думать о нем, чтобы не унывать.

Вот кто-то идет, надо приняться за рисование. Опять старик-хозяин; он, кажется, расстроен; уж не внушает ли ему неприятных подозрений мое платье? Действительно, оно довольно странно – для художника, и если бы совесть позволяла мне переменить его… однако об этом нечего толковать. Мне странно, зачем Селлерс делает в воздухе пассы руками. Они как будто относятся ко мне; неужели он пытается магнетизировать меня? Это мне не по душе, тут что-то неладно».

А полковник тем временем бормотал про себя: «Я, очевидно, подействовал на него. Однако на этот раз довольно; он, кажется, не очень крепок, и я могу заставить его расплыться в ничто. Теперь можно предложить ему один или два вопроса с целью выведать, что он такое и откуда».

Селлерс подошел к гостю и заговорил с ним любезным тоном:

– Я не стану мешать вам, мистер Трэси; мне хочется только взглянуть на вашу работу. Ах, как вы прекрасно рисуете! Как изящно у вас ложатся краски! Моя дочь будет в восторге. Вы позволите мне присесть к вашему столу?

– Конечно; сделайте одолжение.

– Но я не помешаю вам, не рассею вашего вдохновения?

Трэси засмеялся и сказал, что его вдохновение не так воздушно, чтобы его было легко рассеять.

Полковник предложил несколько осторожных и обдуманных вопросов, которые показались Трэси дикими; впрочем, он отвечал на них обстоятельно, после чего Селлерс самодовольно подумал про себя:

«Однако дело не так плохо, как я полагал; он крепок, крепок и не рассыплется, тверд, как настоящий реальный предмет; это поразительное чудо! А я-то воображал, что я могу развеять его в прах!» После некоторой паузы он осторожно спросил:

– Ну, а где вам больше нравится: здесь или… или там?

– Там? Где там?

– Ну, откуда вы пришли.

Трэси вспомнил свою гостиницу и решительно отвечал:

– О, конечно, здесь гораздо лучше!

Полковник вздрогнул и сказал сам себе: «Он говорит без всяких колебаний. Это служит достаточным указанием на то, где он находился, бедняга. Ну, тем лучше, я рад, что извлек его из преисподней». Он долго сидел, погруженный в задумчивость, следя за кистью художника, и сделал опять мысленное замечание: «Да, теперь мне жаль, что я не похлопотал о материализации бедного Берклея. Пожалуй, его слова намекают на это; впрочем, дело еще поправимо».

Тем временем в комнату вошла Салли Селлерс; она только что вернулась домой и была восхитительнее обыкновенного; отец тотчас представил ей художника. Этот момент решил судьбу обоих молодых людей: они полюбили друг друга с первого взгляда, хотя ни один из них не догадывался о том. Трэси ни с того, ни с сего сделал совсем нелогичное мысленное замечание: «А может быть, этот старик вовсе не сумасшедший?» Салли присела тут же и задала несколько вопросов насчет работы гостя, что ему очень понравилось и немедленно расположило его в пользу девушки. Между тем Селлерс спешил поделиться своим открытием с Гаукинсом и вышел из комнаты, сказав, что если двое «юных поклонников музы красок» могут обойтись без него, то он займется своими делами, причем художник сказал сам себе: «Я думаю, что этот почтенный джентльмен немного эксцентричен, вот и все». Он упрекал себя за необдуманное суждение о нем, которое казалось ему теперь слишком резким.

Само собою разумеется, что незнакомец вскоре забыл всякую неловкость и принялся непринужденно разговаривать с прелестной Салли. Американская девушка среднего разбора отличается, как известно, безыскусственностью и безобидной прямотой; она правдива, далека от светских тонкостей и уловок кокетства; вот почему в ее присутствии чувствуешь себя свободно и незаметно сходишься с ней на короткую ногу.

То же самое произошло и в настоящем случае; в какие-нибудь полчаса Трэси и Гвендолен, ничего не подозревая, сделались друзьями. Этот странный сам по себе факт подтверждался уже тем, что обе стороны забыли о неуместности костюма молодого англичанина; затем, когда они вспомнили об этом обстоятельстве, Гвендолен сделалось ясно, что она примирилась с одеянием ковбоя, тогда как бедному Трэси оно стало еще ненавистнее. Поводом к тому послужило приглашение Гвендолен, чтобы художник остался у них отобедать. Он отклонил эту честь, потому что хотел жить, – теперь, когда ему было для чего жить, – а появиться в такой одежде за столом джентльмена было бы убийственно, и ему казалось, будто бы она понимает, что это непереживаемый конфуз для благовоспитанного человека. Но он ушел счастливый, отлично заметив, как раздосадована Гвендолен его отказом.

Куда же направился от Селлерсов мнимый реставратор пресловутых картин? Прямо в магазин готового платья, чтобы запастись приличной парой, в какой англичанину не стыдно показаться в порядочном обществе. Примеряя ее, он успокаивал свою совесть следующими словами: «Я знаю, что поступаю дурно; однако и оставаться в платье ковбоя тоже нехорошо, а ведь из двух дурных поступков не выйдет одного хорошего». Такой вывод удовлетворил его и облегчил ему сердце. Пожалуй, и читатель отнесется снисходительно к моему герою, приняв во внимание основную причину его действий.

За столом Гвендолен поражала стариков своей рассеянностью и молчаливостью. При большей наблюдательности они могли бы заметить, что она оживлялась, когда речь заходила о художнике и его работе; но они не заметили этого, и разговор перешел на другой предмет, а Гвендолен впала в прежнюю апатию. Мать с отцом и Гаукинс поочередно спрашивали ее, не больна ли она и нет ли у нее каких-нибудь неудач по части ее работы.

Миссис Селлерс предлагала ей разные испытанные средства и укрепляющие лекарства, в состав которых входит железо; отец хотел послать за вином, несмотря на то, что стоял во главе общества трезвости на своем участке. Но дочь решительным тоном, хотя и с благодарностью, отклонила их услуги. Когда все семейство отправилось спать, молодая девушка тихонько спрятала одну из кистей живописца, говоря самой себе: «Этой кистью он работал больше всего».

На другое утро мистер Трэси ушел из дома в новом платье с гвоздикой в петлице – ежедневное приношение Киски. Вся его душа была полна Гвендолен Селлерс, что придавало вдохновение его работе. Целое утро кисть художника скользила по полотну с удивительным прилежанием, но как-то бессознательно, и эта бессознательность творила чудеса в смысле декоративных аксессуаров к портретам. Бессознательное творчество, хотя и опровергается авторитетами, но несомненно существует. Ветераны фирмы не могли надивиться искусству своего сотрудника и осыпали его похвалами.

Между тем Гвендолен потеряла все утро в праздности и лишилась по этой причине нескольких долларов. Она думала, что Трэси придет до полудня, хотя никто не говорил ей о том. Молодая девушка то и дело спускалась из своей мастерской в гостиную, чтобы перекладывать с места на место кисти и другие предметы рисования, поджидая прихода живописца; когда же она сидела у себя в комнате, то работа валилась у нее из рук.

В последнее время Салли пользовалась своими редкими минутами досуга для того, чтобы смастерить себе особенно изящное платье, и в то утро как раз принялась за него. Но ее мысли блуждали где-то далеко, и хорошенький туалет был совсем испорчен. Увидев, что она натворила, Гвендолен поняла причину неудачи; отложила в сторону шитье и задумалась. Она не уходила больше из гостиной, решившись подождать интересного человека. Подали завтрак; его все не было. Прошел еще целый час. Наконец ее сердце запрыгало от радости – она увидела Трэси в окно. Веселая и радостная, порхнула Салли обратно к себе в комнату, где едва могла дождаться, когда он заметил исчезновение самой нужной для него кисти. Она, будто бы нечаянно, спрятала ее внизу так ловко, что никто другой не мог найти этой вещи.

Все случилось, как было подстроено ею; живописец обращался то к тому, то к другому с просьбой отыскать его кисть, и тогда Гвендолен вызвалась помочь горю, принявшись за поиски с самым серьезным видом. Пропажа нашлась, когда все остальные вышли из комнаты, продолжая напрасные поиски в кухне, заглядывая даже в погреб, в дровяной чулан и во все другие места, где обыкновенно ищут вещь, которая словно провалилась сквозь землю.

Гвендолен подала художнику кисть, извиняясь в своей неаккуратности. Ей следовало раньше посмотреть, все ли для него готово, но она не думала, что он придет так рано. Однако девушка запнулась, сама удивляясь тому, что она говорит. Трэси между тем сконфузился, думая про себя. «Во всем виновато мое нетерпение. Зачем было торопиться с приходом сюда? Теперь она все поняла; она видит меня насквозь и, конечно, внутренне смеется надо мною».

Гвендолен была сегодня очень довольна одним обстоятельством, но раздосадована другим; ей было приятно видеть гостя в более приличном платье, которое выставляло его наружность с выгодной стороны, только гвоздика в петлице смутно тревожила ее. Вчера она не обратила внимания на цветок, сегодня же эта подробность туалета бросилась ей в глаза. Девушка хотела отвлечь свои мысли в другую сторону, хотела забыть об этих пустяках и не могла. Ее беспокоил вопрос: откуда взялась эта гвоздика? Наконец она не вытерпела и заметила:

– Счастливые мужчины: им позволяется носить в петлице яркие цветы, несмотря на возраст. Кажется, это привилегия вашего пола?

– Право, не знаю. Я никогда не думал о том до сих пор, но, вероятно, такая мода имеет свое основание.

– Вы, кажется, очень любите гвоздики? Что же вам в ней нравится: форма или цвет?

– Ни то, ни другое, – простодушно отвечал он. – Мне просто дали эти цветы; а я, кажется, люблю их все одинаково.

«Ему дали эти цветы, – подумала Гвендолен и вдруг почувствовала ненависть к гвоздикам. – Интересно было знать, от кого он их получил». И невинный цветок начал разрастаться перед ее глазами до чудовищных размеров, заслоняя все остальное. Она видела его перед собою, куда бы ни обращалась; он назойливо торчал перед ней, заставляя бледнеть все остальные предметы; это становилось несносным и подозрительным по отношению к такой мизерной вещи. «Хотелось бы мне знать, любит ли он ту, которая подносит ему цветы», – эта мысль внезапно вонзилась, как ядовитое жало, в сердце мисс Селлерс.