НЕЗАВЕРШЕННОСТЬ УДЕРЖИВАЕТ МЕНЯ ОТ ПОСТУПКА АЛЕКСАНДРА. НЕНАВИЖУ НЕПОЛНОТУ.
ЛЮБОЙ, КТО РЕШИЛСЯ ПЕРЕЙТИ ЧЕРТУ И УЙТИ, ИЩЕТ ЗАВЕРШЕННОСТИ: В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ГЛЯДИТ НА СВОИХ БЛИЗКИХ, КАК БЫ ПРОЩАЕТСЯ С НИМИ И ПОСЛЕ ЭТОГО УХОДИТ.
Я не хотел глядеть на ДУБЛИКАТА папочки, я просто хотел разобраться с ним. Положить нашей войне окончательный конец. Прошло то время, когда я хотел смотреть на него с любовью и делал это, но то время проскользнуло.
Есть люди, которые хотят уйти, даже имея добрых родителей и любящую семью – им чего-то не хватает, они ищут это продолжительное время, пытаются заполнить пустоту, то что им не достает, и не находят, а потом отчаиваются, теряют смысл, опускают парус и решаются…
Что до меня, то я просто-напросто устал. Мне тошно, одиноко и не интересно жить в этом чертом круговом существовании. Вероятно, это основные причины моего решения, к которому меня толкали ОНИ, которых я частенько вижу. А еще вероятнее всего, я все-таки хочу последовать примеру Александра, потому что чувствую внутри постоянную пустоту, чувство панического страха ненужности.
Сил у меня осталось совсем чуть-чуть.
Только на то, что я наметил.
А после я резану себя в последний раз.
Я завершал эти записи уже поздней ночью, когда проснулся от боли во всем теле, которая буквально вгрызалась в меня своими клыками. В общей сложности я завершил описание вчерашнего долбанного дня, похода в больницу и моих с Риком эмоций в три приема. Мне ничего не хотелось писать, но я не отступал. Я включил упорство и ослиное упрямство, которое так бесило мое мать (а не ДУБЛИКАТА), когда я еще действительно учился в школе и хотел разобраться в любой ерунде, какую недопонимал.
15 мая
Я проснулся с раскалывающейся башкой. Ноющим телом и зубами, которые сводило и словно щекотало, как при сильной болезни. Перед глазами до сих пор стояли фрагменты ночного кошмара, в котором я барахтался в огромном стеклянном резервуаре, пытаясь не захлебнуться от потока грязной воды, мощным потоком льющейся из здоровенного проржавевшего крана надо мной. Затем сквозь шум воды и наполовину заложенные уши, я различил голос- это был Вансинн. Я не видел его, но я знал, что это он. Его голос был мне очень знаком, хоть я его до этого и не слышал его ни разу.
Скоро ты будешь не в силах продолжать бороться, и тогда выйду я. Грязная мутная вода поглотит тебя и твое сознание, Версов. – Прозвучал до боли знакомый голос. – Не всегда то, что мы намереваемся делать, мы делаем. Бывает, что мы видим размытые оттенки и выдаем желаемое за действительное.
Хорошо у Рика в холодильнике нашелся пузырек пустырника, я его выдул, ничем не запивая, меня тут же повело, а боль отвалила на задний план и не была такой интенсивной. Я не понятно чему залыбился и мне захотелось быть хорошим и делать все правильно (чувство, схожее с тем, когда я думаю, что мне осталось жить один день, и я начинаю стараться делать все правильно, чтобы когда уйду не чувствовать незавершенности). Перед тем как растянуться на диванчике, который был для меня тогда шикарнее кровати в пятизвездочном отеле, я глянул на время. На будильнике было всего лишь шесть тридцать три. Я проспал до девяти четырнадцати, а потом меня вырвало, и я едва успел добежать до туалета и не наблевать на пол (Рик тогда бы точно меня убил – я и так заблевал ему полотенце).
Потом Рик звякнул Серому с сотового (я уж не знаю, когда Рик успел приобрести эту металлическую игрушку) и рассказал ему все, что учинил с нами Вурхов и его дружки. Как мне потом сказал Рик, Серого завелся, да так, словно бы и его избили. Серый сказал, что в какой-то степени это могло быть подстроено, потому что по Альпвиллю ходили слухи, что это мы прикольнулись над Илюшей Нойгировым. Лично я так не думал. По мне это было лишь дело случая. Неверное место, неверное время. Как передал мне Рик суть их разговора с Серым, Серый намеревался позвонить Лому и узнать у него адрес Вурхова.
Тело у меня ломит. Рик в холодильнике нашел аспирин. Я проглотил сразу несколько таблеток. Боль чуток поотступила, но все равно было чувство, что на меня надели тяжеленный скафандр. Ладони потели. Голова кружилась. Мне было жутко страшно. Один раз показалось, что квартира Рика населена Фрэссерами и Рик – один из них. Предметы перед глазами расплывались и казались далекими и неясными, точно погруженными в туман. Я сказал Рику, что пойду еще покемарю на диванчике и после обеда свалю. Он молча кивнул, продолжвая смотреть что-то по ящику. Я не понимал, как у него хватало сил на это. Синева на лице у него уже была с некоторой желтизной. Его родимое пятнышко в пол-фейса приняло другой оттенок.
Я долго не мог погрузиться в глубокий сон, передо мной словно вырастала стена, препятствующая моему прохождению в спокойную обитель сна, когда хоть ненадолго можно бы было забыть о боли. Кстати забыл записать тот факт, что у меня после встречи с ИГРУШКАМИ ДЬЯВОЛА стало на один зуб меньше. Эти скоты выбили мне к тому же и зуб. Я проспал почти до трех. Мне приснился славный сон. Приснился отец, мой почти друг. В этом сне мы копали картошку. Были начальные числа сентября. День выдался отличный – и не холодный (или склизкий) и не чересчур жаркий. Нам оставалось докопать около двух боровков, которые были достаточно длинными, так что казалось они уходят за самое небо (лично мне казалось так в моем сне, из которого меня вывела безумная боль в сломанных ребрах). Мой почти друг подозвал меня, говоря, что хочет показать мне кое-что интересное. Этим интересным оказалась саранча. Зеленые лапки, которые, казалось, даже блестели; овальная и чуток приплюснутая башень с двумя глазами цвета драконьих; сабля изящно загибающаяся вверх. Затем мой папа посадил нежно и аккуратно его мне на ладонь (я немного боялся), но ничего страшного не случилось. Лапки были шероховатые, а потом бравый зеленый красавец улетел. Было слышно шелестение его крыльев.
Мы закончили выкапывать картофель, небо было голубовато-багряным. Воздух был наполнен свежестью. Мы отправились с моим папой, моим почти другом, искупаться. Хоть и был сентябрь, мы это сделали. Папа рассказывал мне о своем детстве, которое он провел тоже в деревне, как он целыми днями летом пропадал на улице; как он с его двумя друзьями купались вопреки запретам; как он спас своего друга, который засмотрелся в маске под водой на обрывок старой газеты и, не рассчитав дыхания, стал захлебываться (видно, была интересная статейка!). Я слушал его, и в этом было что-то умиротворяющее, сближающее нас. Мне казалось тогда, что у нас подобные открытые разговоры были всегда. Это было отличнейшее чувство.
Когда человек делится с тобой своими чувствами, открывает тебе то, что у него на сердце, – нет ничего приятнее. Это значит, что он тебе верит, доверяет. Значит, что он увидел в тебе хорошего и понимающего слушателя.
ХОРОШЕЕ, НАПОЛНЯЮЩЕЕ СЕРДЦЕ ТЕПЛОМ, СПОКОЙСТВИЕМ И РАДОСТЬЮ ОБЩЕНИЕ, – ЭТО ЦЕЛОЕ ИСКУССТВО, ТАКЖЕ КАК И УМЕНИЕ СЛУШАТЬ. И ЧТО САМОЕ ИНТЕРЕСНОЕ – В ЭТОМ МОЖНО СОВЕРШЕНСТВОВАТЬСЯ ПОСТОЯННО И ЭТО НИКОГДА НЕНАДОЕСТ, КАК, К ПРИМЕРУ, КАКОЙ-НИБУДЬ ШКОЛЬНЫЙ ПРЕДМЕТ, КОТОРЫЙ ТЕБЕ ХОТЯТ НАВЯЗАТЬ НАСИЛЬНО, НЕЗАВИСИМО ОТ ТВОЕГО ЖЕЛАНИЯ.
Время и обстоятельство сделали меня тем, что я есть. И я не виню их. Раньше винил, но теперь я отношусь к этому спокойно. Зачем тратить силы на то, что изменить все равно не в силах? Нужно просто идти дальше и стараться изменить хоть что-то. Я старался изменить. Я просил мать, чтобы она перестала, но она не послушала меня. Из-за этого, наверно, я ненавижу ее ДУБЛИКАТ сейчас (не ее, а именно его), меня бесит то существо, которое заняло ее место!
Наверно, во всем этом больше моей вины. Я не знаю. Наверно, это так.
Открыв глаза, дрожа и приходя в себя после сна, я не чувствовал бешеной агонизирующей злобы к ДУБЛИКАТУ папочки и матери, я чувствовал умиротворенность и спокойствие, но в то же самое время где-то рядом с этим я чувствовал себя виноватым, грязным и тем, кто все непоправимо испоганил. Мне хотелось быть правильным, все исправить. Это чувство было похоже на то, когда я хочу все сделать правильно, все завершить перед уходом, но при этом чувстве покончить с собой я не желал – я желал жить… быть любимым и покончить со страхом и одиночеством.
Во сне, который я видел, часть была правда. Папа и в самом деле показывал мне кузнечика, а затем говорил со мной о своем детстве, делился со мной как со взрослым, как с другом. Разумеется, мой разум что-то поменял, но суть того, что я пережил в детстве, была сохранена. Я не помню, где я слышал или читал (когда-то я много читал, это сейчас я опустился), что сны – это возможность снова пережить то, что было с нами, а также прочувствовать то, что мы хотели бы, чтобы у нас было с нашими близкими: путешествие, общение, дружба. Основу снов составляет то, что мы когда-то видели, и если ты слеп от рождения, то снов у тебя, к величайшему сожалению, быть не может. Этот сон был превосходным напоминанием мне, тем, что и хорошее делал для меня папа, а не только плохое, как мне кажется очень часто.
Потом наступило самого вонючее чувство. Заломило по-страшному ребра, меня подмывало снять повязку, в которую меня затянул слуга Гиппократа, но несмотря на жгучее желание я этого не сделал – кривобоким я не жаждал стать, хоть и планировал в очень скором времени отправиться в страну вечного сна. А потом я лежал у дивана, на котором только что видел сон, и молил о том, чтобы боль прошла. Говорил про себя, что сделаю все, только б эта боль прошла; буду хорошим и т.д. – в общем пустой треп, который думают или говорят те, кому хреново.
Любой крутой и отъявленный садюга при боли и страдании – обкакавшийся и хнычущий сопляк.
16 мая
Вторник.
Чувствую полную разбитость. Все мышцы ломит. Голова гудит.
Рик предлагал мне вчера остаться еще на день, но я отказался. Меня бесит мысль о том, что я от кого-то завишу, что я не могу быть самостоятельным. Поэтому, наверно, я и ушел. Как еще, бывало, говаривал ДУБЛИКАТ папочки, когда у нас с ним заходило до схватки: «ГОВНА И ГОРДОСТИ У ТЕБЯ СЛИШКОМ МНОГО!» Он говорил это, когда я нарушал какое-нибудь его правило (забывал выключать свет, грязнил что-нибудь или же съедал какую-нибудь вкуснятину, не оставив ему и ДУБЛИКАТУ матери), а потом начинал пытаться оправдаться. Он был прав, но он с таким апломбом и язвой это произносил, что я лишь больше злился, ненавидел его и хотел делать все наперекор. Если бы он сказал: «Понимаешь, Дим, ты должен не забывать выключать свет, потому что за него нужно платить ведь все-таки; а если ты будешь аккуратен и не оставлять грязи на подлокотниках кресел и еще где-нибудь, то тебе это будет самому даже приятно, понимаешь?», я бы сделал, как бы попросил меня моей бывший почти друг. Но я слышал лишь яростные упреки и оскорбления. Он начинал зудеть, зудеть, зудеть, так что вскоре, слушая его упреки, я уж и забывал, с чего все началось. И если я пытался уйти, хлопнуть дверью, то ДУБЛИКАТ следовал за мной и продолжал изливать на меня словесный понос. Наконец я срывался и орал. Вначале ДУБЛИКАТ лишь заглушал меня ответным ором, но потом стал использовать другой способ, который не требует напряжение голосовых связок.
Я спал в Канализационной Берлоге. Со мной еще там был Зависало и еще человек пять – в общем что-то вроде тюремной камеры. Одной девчонке там было всего двенадцать, но она вела себя так, что что-то из себя представляла. Она и другая телка, тянувшая от силы лет на пятнадцать, напоролись и обкурились, а затем Зависало, который матерился как слон, и держался еле на ногах, устроил с парнями, которые были не в лучшем состоянии, массовое опыление. Когда Зависало и еще какие-то парни устроили оргию, я в этом не участвовал. Я лежал в углу за трубой на матрасе, на котором имели Ритку-давалку. Перенесся мысленно в деревню, в страну моих воспоминаний, в которых бабуля, мой настоящий единственный друг, который понимал меня, был жив.
Все, что там происходило, напоминало Содом и Гоморру, о которых нам рассказывали в младших классах во время чтения детской Библии. Тогда я не понимал, почему Бог уничтожил эти города огнем и серой. Я понял это лишь спустя пару лет. Учительница рассказывала таким тоном, словно Бог уничтожил этих «мирных» жителей не за что, ему просто так захотелось. Из-за этого я и не просекал. Если бы она сказала, что жители Содома и Гоморры были уничтожены, потому что стали даже хуже животных и трахаются кто с кем, убивают, потеряли все человеческое, то я бы сразу понял, и у меня не появился светящаяся вывеска в башке: ПО КАКОЙ ПРИЧИНЕ. В общем вчера я был частью второго Содома, пусть я и не участвовал, но я был частью системы второго Содома – и это так погано и отвратительно.
Я жалкий грязный ублюдок!!! Я один, потерян и напуган!!! Я чертовски устал. И мне холодно!!! НЕВЫНОСИМО ХОЛОДНО!!!
ВСЯ ЖИЗНЬ В АЛЬПВИЛЛЕ – ЭТО СОДОМ
Где-то это меньше, где-то поменьше, но это есть. Некоторые лишь заставляют себя не видеть это и надеются, что придет добрый человечек и починит, и поможет всем и вся. Но ведь доброму человечку надо прежде позаботиться о своем не маленьком кармашке. Да и вообще насрать ему больно на все. Говно приятнее! ХА-ХА-ХА!!!
Мой рюкзак весь грязный и порван сбоку. Я наполовину бомж. Сегодня я решил отправиться в педагогическую тюрячку. Я и так там давненько не был. Там уже народ, наверно, писал вовсю всякие сраные контрольные и все такое. Я оказался прав. Я попал на контрольную по обществознанию. Училка ехидно глянула на меня, но вякать ничего не стала. Вероятно, испугалась меня – видок у меня был не ахти какой, да еще я был вымотан готов сорваться в любую минуту. Всю контрольную Ванек Марков и я согнали. Думаю, что на трояк там будет достаточно. Ведь главное хоть что-то чиркануть, чтобы поставили трояк, и тогда все будет зер, черт возьми, гут. Ведь трояк значит нормалек.
На третьем уроке (был урок Цифроеда) в класс ворвалась Раиска-эволюционистка и начала орать на меня на весь класс:
«ТЫ ЧТО, ВЕРСОВ, СОВСЕМ ОБНАГЛЕЛ! ПРАВИЛА ДЛЯ ТЕБЯ НЕ ПИСАНЫ?! МОЖЕШЬ ПРОГУЛИВАТЬ, СКОЛЬКО ВЛЕЗЕТ, А? У НАС ЧТО ШКОЛА СВОБОДНОГО ПОСЕЩЕНИЯ?!»
Тут же весь ор, который до этого доканывал мою больную и уставшую голову, прекратился. Все заткнулись и дышали, как долбанные мышки, боясь пернуть: «А вдруг мы пропустим что-нибудь интересненькое? Здесь же вправляют мозги самому Версову, как он поведет себя, ну-ка зыркнем!».
«А вы только узнали?» – Я произнес это уставшим голосом старика, которому все осточертело.
«ХВАТИТ УМНИЧАТЬ ТУТ, ОСТРЯК! ИДЕМ СО МНОЙ, ЖИВО!» – Эволюционистка орала как никогда прежде. Я никогда не видел ее такой. Ей точно засунули швабру в задницу и заставили ходить с ней весь, от того она так и бесится.
Я спокойно поднялся, бросив беглый безразличный взгляд по классу (Серый мне едва заметно кивнул: не дрейфь, парень, все будет тип-топ; Нэт на меня не обратила никакого внимания – для нее я словно уже умер), и направился ленивой походкой из класса. В тот момент мной обладало полное мертвенное безразличие. Я был готов на что угодно… даже на совершение самоубийства (выпрыгнул бы вниз башкой из окна и проверил бы на себе, действует ли сила притяжения), но я, естественно, этого не сделал – еще было не время.
«Я звонила тебе домой, – произнесла классная, располагая свою задницу в кресле кабинета завуча (она вертелась на этом стуле, подобно маме-клуше, которое никак не может найти подходящее положение для своей жопы), – каждый раз, как там снимали наконец трубку после, в лучшем случае восьмого звонка, грубый голос отвечал, что здесь такой, т.е. ты, не живет и не жил никогда».
Повисла пауза. Эволюционистка пялилась на меня, подложив под морду одну руку (долбанный мудрец в процессе медитации), я с безразличными и тупыми бельмами на нее. Я не ощущал вообще ничего, ни страха перед Фрэссерами в тот момент, ни злобы к ДУБЛИКАТУ папочки, которые вычеркнул меня из жизни еще пока существующего, ни нервозности – я был живым мертвецом пока внутри, но снаружи еще как бы живым.
«У тебя, Дим, какие-нибудь проблемы в семье? – Эволюционистка вздохнула (это не был вздох усталости или облегчения – это был вздох человека, который сочувствует и который понимает, что мир – это не та розовая дырочка, как ты думал или тебя заставляли думать, но это темная сырая пещера, населенная демонами). – Если что-то есть, то ты скажи, я постараюсь помочь. Ты много пропустил. А по математике, как мне говорили так ты вообще отстаешь. Ты можешь с такими результатами и не закончить школу в этом году. Тебе этого хочется? Думаешь, напишешь ЕГЭ?».
«Не вы же пойдете его за меня писать? – Колко спросил я. Эволюционистка действительно старалась помочь мне, но она меня сильно бесила, и поэтому я пошел на перерез. Мне не сильно-то хотелось получать помощь от курицы, решившей поиграть роль матери Терезы. – Как-нибудь напишу. На дополнительный год в вашей тюрьме я задерживаться, не намерен, да даже если бы и задержался, я бы не выстоял весь срок, – я заткнулся. Незаметно для меня самого меня повело снова к теме смерти. – Не дрейфьте, дамочка, верующая в сказки про обезьянок, вы видите меня последние дни, ЯСНО?! – Заорал я. – А теперь мне пора на урок математики заполнять свою свихнувшуюся башку чертовой математической ахинеи, вы не против?!» – Третья Личность вышла, хлопнув средне дверью. На встречу мне попалась географичка, у которой, вероятно, было окно, и она решила пойти пожрать да протереть свои запотевшие от усиленного сдерживания пердежа очки. Третья Личность глянула на нее злобно, прямо в глаза. Она отвернулась первая. В тот момент я был рад до безумия приходу Третьей Личности, которая когда-то почти убила Зависалу и не оказалась по ту сторону кривого зеркала.
Потом Третья Личность ушла, и я ощутил запах и холодок смерти, снова вернулся я. Это чувство не напугало меня – просто поставило на свое место. Дало понять то, что я ничто, и что в любой момент все может поменяться и произойти то, о чем бы никогда не подумал.
Приближаясь к двери кабинета, я расслышал крики, доносящиеся из кабинета математики и плач. Первой моей мыслью (идиотской), что Фрэссер-Цифроед наконец-то перестал сдерживать себя и открыл истинное свое личико – безжалостного пожирателя плоти и психа-насильника. Сейчас открываю дверь, а у прохода лежит труп какой-нибудь девчонки или парня (скажем, Ванька Маркова. Кто знает, может, Цифроеда тянет и на пареньков?), а сам Цифроед, уперев какую-нибудь хнычащую девчонку (скажем, Башарину), дерет ее, приговаривая: «Я давно сохну по тебе, дорогуша, машинка ты математическая. Сейчас я тебе покажу, как мой колун запрыгивает под углом сто восемьдесят градусов – плюс-минус не беда». Или же Цифроед играется с мертвой Башариной, засовывая ей указку куда не следует, как любил это проделывать Альберт де Сальва (только этот пихал не указки, а швабры), а весь класс, как стадо баранов пялится, боясь шевельнуться.
Я действительно психопат и шизик, у которого больное перевернутое воображение, сказал я себя, открывая дверь. То, что я увидел, привело меня в шок. Меня словно сжали огромные холодные объятия.
Никита Кобров стоял у окна кабинета. Лицо его было красным. Очки чуть сползли. Он прижимал к себе одной рукой Нинку Соколову, у которой почти вся блузка была в крови, а в другой руке у него была нож (как мне показалось охотничий). У шкафа, чуть поодаль от доски, тяжело дыша, сидел Цифроед. Голову он прислонил к стене. Глаза он закатил. Ему досталось намного больше, и как я потом узнаю, Кобров пырнул его ножом восемь раз. На полу, где был Цифроед, виднелась темная кровь, от которой меня замутило.
«НЕ ПОДХОДИ, КОЗЁ-О-Л!!!» – Заорал Кобров, когда Серый сделал движение в его сторону.
«Успокойся, Никит,– произнес спокойным голосом Серый, – не будет у тебя пятерки по геометрии в аттестате и что с того?».
«Ты не понимаешь, – теперь уже визгливым голосом произнес Никита Кобрин. Он шмыгнул носом и провел под носом рукой. – Она убьет меня. Она то и дело повторяет, что я должен окончить школу с отличием, что я должен, должен, должен, а если у меня не получается, то она орет на меня и наказывает!»
«Кто она, Никит?» – Спросил я Никиту, глаза у которого бегали как у затравленного хорька и было учащенное дыхание.
Глядя на Кобрина и обмякшую в его руках Соколову, я все никак не мог поверить, что Кобрин способен на такое, на что он пошел сегодня. Все эти годы он был таким тихим мальчиком, который старался никуда не ввязываться, почти никогда не реагировал, когда его дразнили (так что в итоге мы и бросили попытки как-то достать его), говорил вежливые слова. А теперь он просто сорвался.
«МОЯ МА-А-А-ТЬ!!! – Кобрин захныкал. Опустил голову. Я подумал, что у Серого, стоящего почти у самого стола Цифроеда, был шанс обезоружить его, но Серый этого не сделал. – Она скажет, что я разочаровал ей, что я бесполезный и-и-и…– Никита Кобрин начал заикаться. Это, скорее всего, было из-за эмоций, которые им завладели. – Ж-ж-алкий. Что я вечно все поручу и расстраиваю ее. ЭТО ВСЕ ИЗ-ЗА НЕГО! – Внезапно сорвался на бешенный крик Кобрин, указав рукой с ножом, на лезвии которого запеклась кровь, на чуть дышавшего Цифроеда. – Это твоя вина! Ты вечно придирался ко мне. Я старался, но ты не видел! Только и видел эту сучку, которую постоянно вызывал к доске!» – Как я догадался Кобрин имел ввиду нашу математическую машину убийцу – Башарину.
«Успокойся, Никит, – сказал я, делая шаг вперед в его сторону. В ребрах запульсировала резкая боль (я поменял повязку, намазав ее тем говном, что прописал врач). – Мы сможем все решить. Только успокойся. – Я сделал новый шаг к нему. – Жизнь не заканчивается на этой оценке, парень».
«Нет, ты не пра-ав! Все будет кончено, когда она узнает! – Истерическим тоном произнес Никита Кобрина, сильнее прижимая к себе почти уже бесчувственное тело Соколовой. – У меня нет выхода» – Кобрин провел тыльной стороной руки по лицу, которое было красным и в слезах. Очки у него были запотевшими. Наверно, поэтому он и не замечал, что я приближаюсь к нему, так мне казалось.
«Альтернатива есть всегда».
«Не-не-не…– Кобрин расхныкался и начал заикаться, – когда ты-т-ты п-перешел ч-ч-черту. – Я сделал очередное движение в его сторону. Мне оставался один шаг, и я был бы вплотную к Никите. Передо мной все плясало. Боковым зрением я заметил, как Серый застыл с открытым ртом (да, то, что сейчас происходило – это не сраное мордобийстыво на наших футбольных матчах – это реальная психология жизни, херова реалия жизни, которая существует сейчас в различных пугающих обличиях). – НЕ ПОДХОДИ! – рыкнул он, махнув ножом, которым хватанул меня по левой руке. Голова у меня закружилась, и я прислонился к доске. Руку через несколько секунд пронзило сильное чувство теплоты, а потом ломоты. – Все кончено для меня Версов, Они пришли за мной, Версов. – Рука Кобрина с ножом взметнулась вверх, и нож вошел в грудь Нины Соколовой, потом это повторилось снова, а затем он вошел наполовину в ее шею. Кровь забрызгала доску и первые парты. Я думала Нина Соколова закричит или что-нибудь в этом роде, как я видел в долбанных фильмах, но она не издала ни звука. Я думаю, она уже пребывала в состоянии шока до этого от полученных ран, поэтому и не издала ни звука. Труп Соколовой шмякнулся на пол, точно мешок с чем-либо. А потом за какие-то доли секунды Никита Кобрин нанес себе в живот и грудь около десяти ранений. В начале нож входил по самую рукоятку, но потом – лишь на половину или того меньше. Он опустился на пол, точно в замедленном воспроизведении на магнитофоне, стукнулся затылком о батарею, а затем голова склонилась на бок. Из его рта вытекала кровавая слюна.
Мой рот раскрылся. Мне захотелось бежать без оглядки, оказаться в месте, где тепло, где нет ужасов жизни, где можно обрести мир. Я почувствовал себя низким и ничтожным, но это было не такое чувство, как когда я чувствовал близость Фрэссеров – моя самооценка была в порядке, и я жаждал быть хорошим, как в те дни, когда я хочу завершить все незавершенные дела и покончить с собой.
Альтернатива есть всегда.
Не когда ты перешел черту.
Все кончено для меня Версов, Они пришли за мной, Версов.
Труп Соколовой лежал на боку. Левая ее рука лежала на ноге и свисала. Другая под углом лежала на полу. Перед животом на полу была лужа крови, которая начала застывать.
Меня тошнило. Вначале тело ломило, так что приходилось прикусывать губу, чтобы не издавать стоны. Я поплелся вдоль прохода между вторым и третьим рядом к себе на место (мне нужно было присесть; мне это безумно требовалось). Меня замотало. Я взмахнул правой «клешней мертвеца» (т.е. правой рукой, которую я все исполосовал от приступов гнева, боли и снедающего чувства брошенности и одиночества) и снес с парты чью-то тетрадь и пенал. Потом я почувствовал, как меня подхватил кто-то, чтобы я не долбанулся. Этим кто-то оказался Серый.
Поток подхватывает тебя, а потом тебя засасывают мягкие и поглощающие болотные объятия.
Я вспомнил три листочка, на которых я летал во сне, когда была жива бабуля.
Я очнулся в кабинете школьного врача. Стены сливались в один комок и кружились в бурном танце, точно после сильного выпивона.
«Полегче. Не так быстро. – Различил я голос нашей школьной врачихи, которая уперла свою руку со сморщенной кожей и вздутыми венами мне в грудь. – Полежи-ка еще немного».
Я отключился на короткий миг, который показался мне секундой. Когда я наконец-то поднялся, то врачиха проводила меня до выхода из ее мини-обители. Я остановился в коридоре третьего этажа, тяжело дыша, бросив свой рюкзак (который походил на драный грязный мешок) на пол. Тут только я заметил, что рукав на левой руке чуть закатан, и она перевязана. Из-под повязки выступали кровавые пятнышки. Я нахмурился, стараясь припомнить, откуда я мог получить порез, который бы требовалось забинтовывать. Через некоторое время усиленного мозгового напряжения я вспомнил, что мне это оставил Кобрин. Мне не верилось, что все это было. А также частично я чувствовал свою вину в том, что он с собой учинил.
Это все происходило не со мной. Всего этого не было. Мне все это лишь приснилось.
Как мне хотелось верить, что все этого не было, но это ведь было. Я просто не мог с этим смириться. Намного сильнее это чувство неверия в происходящее и ирреальности обострено у тех, кто потерял своих близких – либо от болезни, которая забрала его, либо от несчастного трагического случая, которому подвержен каждый человек.
Я не знал куда идти. В голове все переплеталось и пульсировало, подобно сильному нарыву, который то чуть уменьшится, то снова раскроется в полную силу, словно волчья пасть. Я решился отправиться в дом, из которого уже очень давно я ушел. Ключи у меня должны были быть в рюкзаке-вонючем мешке в маленьком кармашке или же в основном отделении вперемешку с грязным бельем и остатками тетрадок. В маленьком кармашке их не оказалось. Я стал искать в основном отделе. Как же в нем воняло потняком и какой-то кишатой, точно в нем сношались пара скунсов или просто один напердел от нечего делать. С одной стороны мне было боязно идти, а с другой – я жаждал этого.
Там ты найдешь это.– Сказал голос. На голос ДЕМОНА он не походил.
Я и вправду думал об этом – о том, что в квартире окажется ДУБЛИКАТ и в итоге он со мной разделается, порадует Фрэссеров.
Фрэссеры дали через несколько секунд о себе знать. В проходе ведущем в актовый зал, мне показалось я увидел лежащее туловище, из которого точно лианы торчали кишки. Я заспешил вниз по лестнице. Я никого не встретил и ничего не услышал (смахивает на дешевые фильмаки ужасов, где все гуляют где влезет, но ведь все-таки сегодня один из ученичков этой педагогической тюряги зарезал одну ученицу да и преподавателя хорошо потыкал, естественно, мало кого здесь будет. Наверно, пару преподов сидят в кабинете каком-нибудь или в учительской. Надеюсь, что они там не играют в «доктора» или что-то покруче, тем самым сбрасывая напряг и окружающий их психоз, а лишь пьют крепкий чай или кофе с добавками алкоголя?).
В квартире оказался ДУБЛИКАТ матери. Дверь туалета была распахнута. ДУБЛИКАТ храпел на толчке. Трусы были спущены до щиколоток. Ноги раздвинуты точно при половом акте. Рядом на полу около ступни ДУБЛИКАТА валялся полуразмотанный рулон туалетной бумаги, а чуть подальше у раковины пачка сигарет «Тройка». Мои глаза сами зыркнули в то место между ногами, а потом перешли на бедро чуть сморщенное (это была целлюлитная сетка). Я замотал головой. Ко мне в больную чиканутую башку пришла мысль, что инцесты или кровосмешения так и происходят: когда кто-то напоролся вдугаря да еще заснул чуть ли не в чем мать родила, и тот кто-то обитает поблизости с этим субъектом замечает это, и сраный господин ДЕМОН начинает играть с его воображением, порождая сплошную череду грязных мыслишек:
Давай смелее! Не дрейфь, сопляк! Потрогай все, что хочешь! Никто ж не видит! Это же интересно! Давай ты же хочешь-хочешь-хочешь! Такого шанса больше не представится, так что лови момент, дружбан, как любят выражаться в твоей среде.
Я замотал, что было силы башкой. Почувствовал, как по телу прокатилось напряжение, приятное манящее напряжение похоти. Давненько несколько лет назад я попался на эту особую удочку ДЕМОНА и тогда я ощущал себя даже херовее, чем после онанирований.
ТО, ЧТО КРАСИВО В МЫСЛЯХ И НА ИЗВРАЩЕННЫЙ ВЗГЛЯД, ПОЧТИ ВСЕГЛА ИМЕЕТ ПЕРЕВЕРНУТЫЙ ХАРАКТЕР И ИМЕЕТ РАЗЛАГАЮЩИЕ ЛИЧНОСТЬ ПОСЛЕДСТВИЯ
ЧТОБЫ НАЙТИ КРАСОТУ НУЖНО ПОТРАТИТЬ ПРЕДОСТАТОЧНО ВРЕМЕНИ, НО МОЖНО ПОТРАТИТЬ ЭТО ВРЕМЯ И ВПУСТУЮ, ТАК И НЕ НАЙДЯ ТОГО, ЧТО ИСКАЛ
В спальню я заглядывать не стал. Да и зачем? Что я там забыл? Уверен, что там стоит вонь и затхлость, простынь скомяшена, на ней полно соринок, а одеяло почти валяется на полу, а подушки напоминают бутерброд, на который долго давили с обеих сторон.
В большой комнате все было по-старому (лишь пыли и грязи было больше). В моей комнате ничего не изменилось. Я думал, ДУБЛИКАТ все перероет, но, видно, в нем еще остались какие-то капли от того кем он был – бывшего ПОЧТИ ДРУГА. На стене блевотные пятна уже не казались чем-то из ряда вон. Словно они были там всегда, желто-оранжевые пятнышки, являющиеся неотъемлемой частью обоев. Я заглянул в ящик тумбочки. Закрыл. Не знаю, зачем я вообще это сделал.
Чувство – что пространство (водное пространство) разверзается, и я падаю в него. Оно обхватывает меня и начинает вертеть, точно клубок. К горлу подкатывает комок, мне кажется, что я задыхаюсь.