В палате было еще два человека – один дед с поседевшими волосами, который выглядел очень хорошо для пенсионера. Я решил, что он еще работает, хотя давно должен быть на пенсии. Его звали Анатолий Викторович, но он разрешил звать его просто по имени (по имени, но, естественно, не Толей). Он мне сразу понравился. Спросил, с чем меня направили, потом сказал, что, мол, скоро в армию (меня бесит, что если тебе семнадцать, то чуть ли не каждый долдонит тебе о том, что тебе скоро в армию, точно я и сам не просекаю о такой «великой» чести). Но, к моей радости, Анатолий хоть не драндычал о том, что как это почетно послужить в армии. Он лишь сказал, что сейчас армия не то, что была при его времени, сейчас все по-другому, сказал он, вздохнув и вытаскивая из пачки сигарету, все вверх тормашками, перевернуто сверху вниз. Потом он пошел курить, добавив перед этим: «Молодец, парень. Если можешь не ходить в армию, то не ходи». У самой двери он повернулся ко мне и спросил меня, забаю ли я. Я сказал, что да, хотя на самом деле нет. Бывает, что я покуриваю, но это лишь когда я выпью хорошо (и то не всегда) или когда нервишки не к черту.
«Тогда пойдем потягаем. Врач в обход все равно не скоро придет».
«Идет». – Поэтому я можно сказать и наврал насчет того, что курю. Мне понравился Анатолий, хоть он и спросил про армию. Но он тут же высказал мнение, которого придерживался и я относительно армии, и поэтому я к нему почувствовал некоторую привязанность, которую чувствует внук к любимому деду (к своему, то есть отцу ДУБЛИКАТА матери, я испытывал что-то вроде этого, но только что-то вроде, а не именно это). Второй дед с практически лысой черепушкой так и не проснулся и продолжал кемарить, отвернувшись к стене лицом. На нем были трико, которые съехали и открывали резинку его цветастых трусов, и майка на выпуск. В сравнении с Анатолием он выглядел гораздо хуже.
Мы сокращали продолжительности наших жизней, а Анатолий тем временем рассказывал мне о своей жизни. Что он служил в армии с 1947 по 1949 года где-то рядом с Германией. Сказал, что мог там остаться, но не стал. Его ждала жена, которая, как я понял из его слов, уже больше его не ждала – ждала лишь надгробная табличка на кладбище с ее именем. Про себя я подумал, что лучше бы он остался в Германии. Хотя не следует думать, что на другом конце бутерброда колбаска лучше – всегда думаешь, что там где тебя нет, все намного красочнее и привлекательнее. Также поделился тем, что у него два высших образования (одно техническое и еще какое-то), а он работал около семи лет водителем автобуса и маршрутки (вот те и высшее образование!). Мне очень понравился Анатолий – он разговаривал со мной, как с человеком, как с равным, точно я был такой же взрослый, уже проживший почти всю жизнь. Со мной так никто не разговаривал из взрослых (а много ли я общался-то с ними?!) Это было так приятно, что внутри я почувствовал полноту и удовлетворенность – я стал на короткий промежуток времени нормальным, полноценным (а не разрозненным или половинчатым, полым) человеком.
Врач пришла только во втором часу. Она обследовала меня после Семёна Архипова (так звали полулысого старика, провалявшегося лицом к стене до самого ее прихода). Врачиха была лет сорока, лоб в мелких морщинах, а черный волосы собраны в хвост и стянуты резинкой. В руках она держала как раз ту карту, которую заполнял барамбек при моем поступлении. Она мне не очень-то понравилась. Честно говоря, я ожидал увидеть врачиху помоложе. Она представилась, но я имя не запомнил (значит, не больно-то надо было).
«Что беспокоит?» – На одном тоне произнесла она.
И я начал методично я впаривать, изображая из себя самого что ни на есть инвалида, который никак не может отправиться в «ад на планете Земля».
Сосредоточился, чтобы ничего не забыть из моих симптомов. Анатолий и его лысоватый приятель по палате Семен Архипович смотрели на меня (я чувствовал их взгляды) и, должно быть, поражались тому, как круто я завираю. Я пожаловался на частые головные боли, слабость, головокружения. Врачиха спросила меня, в какой промежуток дня у меня все это наблюдается больше всего. Я моментально ответил, что во второй половине и порой по утрам. Если бы я ответил, чуток замявшись, то она тут же бы просекла, что я вру – поэтому требовались осторожность и внимательность. Также сказал, что часто устаю особенно после нагрузок (типа мне полезно только на диване лежать и ни черта не делать, кроме как жать кнопки на пульте ), и бывает учащенное сердцебиение, когда даже поднимусь по лестнице.
«Куришь?»
«Нет». – Тут же отреагировал я. Врачиха хотела меня подловить: что я могу трепануть, что курю – и тогда сердцебиение можно списать на отдышку из-за курения.
Послушав меня, врачиха стала измерять мне давление. Мысленно я перенесся на одинокую дорогу, тянущуюся далеко вдоль поля с одной стороны и леса – с другой; пасмурно, моросит дождь; подувает временами противный ветерок, наводящий дрожь; скоро стемнеет – а найду ли я, где переночевать, неизвестно. В лесу полно Фрэссеров с озверевшими и уродскими лицами в каплях дождя и кусками черноватой свисающей кожи. ОНИ ждут, пока не нападают… ждут, когда я окончательно вымотаюсь, чтобы схватить и разделаться со мной. Запытать и превратить в кучу полуфарша. До пришествия темноты остается совсем немного, ты осознаешь это, но сделать ничего не можешь, потому что дорога так и тянется вдаль, ей нет конца, и тебе, следовательно, негде скрыться от Фрэссеров, ты у них как на ладони. Из-за этого доза адреналина в крови доходит до максимальной, тебе жутко страшно, так что хочется зарычать от отчаяния и боли, но ты не можешь, нет сил, и крик застряет в горле.
«Какое давление?» – Спросил я (чуть со страхом, потому что внутренне боялся, что если оно маленькое или вообще нормальное, то она скажет мне валить из больницы и тогда мне точно каюк).
«170 на 90». – Ответила она. Я возликовал. Вот что значит ассоциативное давление: если хочешь получить давление, которое требуется, то настрой свой разум на страшное, вводящее в трепет, закольцуй эти мысли и держись на них (иногда у меня может и не получится такое – когда смешинка попадет или нет настроя).
Затем врачиха велела мне завтра придти к восьми утра сдать кровь из вены на анализ; потом сказала, что сделают ЭКГ.
«А там увидим» – добавила врачиха. Я ненавижу, когда они так говорят. Эта фраза вносит неопределенность, и ты не знаешь, что будет дальше. Если же ты знаешь, что у тебя впереди, я имею в виду, какие анализы и процедуры, то перенести больницу намного легче. Поэтому, вероятно, многих еще и бесит больница – из-за подобной вот тормознутости в добавок к скотскому отношению.
И вот наступает тот момент, когда моя радость стала разрушаться, все разлеталось, не спеша на кусочки. Меня не охватила ни бешеная ярость, ни ненависть, ни желание убить (что весьма странно), а чувство холода и желание укрыться под несколькими одеялами, зарыться за них – спрятаться от всего, что вводит в дрожь, чувства нерешительности и боязни. Мне этого очень захотелось! А еще я подумал вот о чем: какими же скотами могут быть порой долбанные человечки, которые на первый взгляд показались тебе вроде бы на первый взгляд нормальными – но доверять никому нельзя.
ВСЕГДА БУДЬ НАЧЕКУ!!! ФРЭССЕРЫ ТАЯТСЯ ПОВСЮДУ И ЦЕЛЬ У НИХ ОДНА …
Пока ИМ не удается растерзать меня, хотя ОНИ были о-о-очень близки к этому, но ОНИ продолжают пытаться воздействовать на меня психологически и эмоционально. ОНИ знают мои мысли и манипулируют ими. Хотят довести меня. ОНИ секут, что я помышляю временами (а не частенько?) о… ОНИ знают об Александре. Утром они не могут открыто напасть (ОНИ могут лишь пугать видом), потому что бояться света, а ночью – им не давал пройти скотч, которым я заклеивал щели под дверью, над и с боков, а также мысли о моей Нэт (именно они спасли меня, когда Кунер лишь оставил на мне новый шрам, а не перерезал горло); сегодня я не буду рисковать и заклею щели сверху, снизу и с боков двери Натали. Одни лишь мысли могут не помочь – сегодня я убедился, как Фрэссеры могут влиять психически-эмоцианально утром. У НИХ изменилась тактика (я чувствую); ОНИ стали более агрессивными. ИХ достало просто играть. Кошке в итоге надоедает играться с мышкой – ей хочется крови, так же и этим ублюдкам. Но, чтобы заклеить щели, нужно сказать Нэт. Но я пока не решаюсь, мне боязно. Сегодня не стану, но завтра обязательно сделаю. ОБЯЗАТЕЛЬНО! Если я накроюсь с головой, то чувствую спокойствие и что отделен от Фрэссеров, можно защититься от НИХ в этот раз таким способом. Если он, конечно, не способ-обманка? ХА-ХА-ХА!!!
КАК Я УСТАЛ! Я ЧУВСТВУЮ, ЧТО РАСПАДАЮСЬ ПО ЧАСТЯМ. МНЕ НЕ ХОЧЕТСЯ ЭТОГО, НО ГДЕ ВЫХОД? КАК БЫТЬ ЕДИНЫМ? НОРМАЛЬНЫМ? ОБЫЧНЫМ?
«А что это у тебя с левой рукой-то, а?» – Спросил таким чуть простоватым голоском Анатолий.
Мне было и не к чему, я совсем забыл про свои шрамы (те, которыми меня одарил ДУБЛИКАТ папочки, были замотаны марлей и заклеены умело Натали), но остальные были видны, и я до сих пор удивляюсь, почему врачиха даже не спросила меня про них, а спросил такой вот чересчур любопытный говнюк, который мне понравился так вначале.
«Несчастные случаи на производстве». – Ответил я, замешкавшись секунды на три (не больше).
«Какие-то они уж слишком ровные, не похоже на случайность, а? – Я быстренько нацепил футболку, а затем и рубашку через голову (терпеть не могу застегивать пуговицы и тратить на это время). – Ты случаем не сам себя… ш-ш-ш-ш-ш… – Издал свистящий звук этот говнюк, вонючий Фрэссер, замаскировавшийся так хорошо, что я его и не признал: забыл собственную аксиому моего рутинного существования – никому нельзя доверять, кроме Натали (да?). Но все-таки хочется верить-то кому-то. Хочется, но лучше не раскрываться, чтобы не получить тесак в сердце как в психологическом, так и реальном смысле. Кто знает, на что теперь способны ОНИ. – Чиркнул себя пару раз, у? – Больничный Фрэссер провел оттопыренным большим пальцем по плечу, словно ножом. – Но у тебя ведь не это, правильно?».
Повисла тишина. Я почувствовал, как к лицу подступает жар. Мне стало не по себе. Все те добрые чувства, которые я вначале испытал к Анатолию, как ветром сдуло, я ненавидел его. Как я мог так попасться? Как он меня подловил! Я ощутил себя жалким, брошенным, грязным и смердящим, точно труп. Вспомнил Александра. Накатили черные мысли… о завершении всего. Наконец мне удалось выйти из мрачного темного ступора, который протягивал свои мертвенные склизкие лапы ко мне, стараясь поглотить. Мне нужно было дать отпор этому вонючему Фрэссеру, которому удалось нанести мне ощутимый удар.
«Нет. – Твердо произнес я, глядя прямо в глаза этой любопытной свинье. – А вы и у безногого или беспалого спрашиваете, где он ногу или пальцы потерял?»
«А при чем тут это?»
«При том!» – Я почти сорвался на крик. Мне чуток трясло. Сердце скакало вверх вниз.
«Если надо спрошу».
«Спроси, хрен любопытный!»
«Следи за языком, малец!» – Анатолий-Фрэссер поднялся и злобно зыркнул на меня.
«А то что, а?! Убьете меня?!» – Я до сих пор не мог поверить тому, как точно этот ублюдок просек все, попал в самое яблочко относительно порезов. А также меня поражала назойливость и любопытство этого урода. Он, наверно, готов был засунуть свой нос в задницу лишь все разузнать в детальных подробностях.
«При чем ту это-то. Спятил, что ль?» – Анатолий опустился на койку, махнув слегка рукой.
Я вышел из палаты и чуть ли не побежал по коридору. Медсестра на посту, сидевшая за столом и заполнявшая какой-то журнал, подняла голову и глянула на меня (я заметил это боковым зрением – посмотреть на нее прямо я боялся; я безумно боялся).
До квартиры Нэт я доехал на автобусе. По двум причинам: 1) у меня осталась одна сотня, а ездить сюда мне придется дней десять в лучшем случае 2) если ехать в маршрутке, то Фрэссерам легче меня заграбастать из-за ограниченного замкнутого пространства – из автобуса можно выскочить, если что.
Когда я отпер дверь квартиры Натали (у меня это получилось не сразу, хоть Натали и показывала мне, как это делается раз пять), то я тут же захлопнул дверь. Мне почудилось, что я различил за спиной учащенное дыхание, смешанное с хрипением. А что если это мог быть Кунер? Он способен исчезать под землю, прятаться внутри стен и бетонных лестниц.
Натали еще не было. Я налил себе холодного чаю и жадно выпил. Голова кружилась. В груди был ледяной давящий ком. Я думал, что должен бежать. В башке звучало: «Беги! Беги как можно дальше!». Мне казалось, что я что-то должен сделать, но не мог вспомнить что именно. Я забыл. Это болезненно давило на меня. Меня бесило, что я не могу вспомнить, что собирался сделать. В мозгу у меня была огромная пропасть, не было ни одной мысли, никаких желаний или чувств – лишь огромная полость, а где-то за ней леденящий страх. Меня била дрожь. Я улегся на кровать Нэт, сжавшись в комок. Зубы стучали. Я натянул одеяло вместе с покрывалом, сжавшись сильнее. Все было каким-то прозрачным, точно мутная вода. Я вспомнил ДУБЛИКАТ папочки и как он ломился ко мне через дверь (Когда выйдешь из своего укрытия, кролик, а ты выйдешь, я знаю. Тебе лучше свалить вообще из квартиры, не то я сделаю это. Ты понимаешь, что значит «это», а) Подумал о ДУБЛИКАТЕ матери. Интересно, она выйдет из его власти? Да? Нет? Мне трудно сказать. Я не знаю. Я ничего не знаю. Не понимаю. Я полностью запутался. Вообще-то нет. Она уже можно сказать мертвая. Ей насрать на все. На меня, даже на себя. Хоть она и просила в первые разы, как напоролась прощения, но это были пустые слова. Она не чувствовала раскаяния, я в этом уверен. Она поганая лгунья.
ПРЕКРАСНО ВСЕ СТЕРЕТЬ И НАЧАТЬ ЗАНОВО. ИЗМЕНИТЬ ОКРУЖЕНИЕ, ОТНОШЕНИЕ, ОБСТАНОВКУ – СТАТЬ ИНЫМ.
Я так и не заснул, хотя очень хотел этого. Башка продолжала раскалываться. В нее воткнули что-то вроде лома и раскачивали туда сюда. Раздавалось потрескивание время от времени. Было сильное давление на глаза. Потом я почувствовал запах гниения вперемешку с чем-то еще (кажется апельсинов). Я поднялся и кое-как вышел из комнаты. Взял с полки журнального столика из топки газет несколько штук. Просунул несколько из них под низ, часть вверх, а потом стал разрывать остальные и мять, чтобы запихать в щели по бокам. Бумага по бокам просовывалась плохо и выпадала, а звук разрываемой газеты бил по ушам, так что одно ухо даже заложило. Я слышал биение собственного сердца, точно оно находилось не в груди, а в мозгу. Дверь не запиралась. Я прикрыл ее что было сил. Подергал. Достал дневник из ящика, где лежали простыни. Я спрятал оба дневника туда в первый же день. Мой второй дневник почти закончился. Из дневника торчал один листок – он был наполовину выдран. Я не помнил, чтобы делал это. Я раскрыл дневник на этой странице. Листок был помят. На нем, начиная с середины и чуть наискосок было написано следующее:
Ты начинаешь осознавать своим сознанием, где ты в действительности или еще не до конца? У тебя давно подозрения относительно всего этого и своей нормальности, ведь так? Согласись, что непонимание и незнание, где ты есть и что впереди жутковато?
Я знаю, где я и где ты. Там, где ты есть, ты уже побывал.
Я выдрал листок и смял его. Это точно писал не я. Но кто? Это все Фрэссеры, это их проделки. Я взял ручку со стола в комнате Натали. На столе у нее была подставка в виде ежика, в спине которого были специальные круглые отверстия, и в них было воткнуто четыре ручки и два простых карандаша. Сквозь бившую меня дрожь я стал делать записи, надеясь, что тем самым мне хотя бы немного станет легче. Когда я пишу в своем дневнике, то словно заполняю что-то в своем сознании, убираю грязь, торопливость, рутинность и волнения и заполняю спокойствием – упорядочиваю как бы все в своем сознании. Это получается не всегда. Порой башка так раскалывается, что это не помогает. Тогда я делаю записи, потому что надо, потому что привык. А бывает, что меня охватывает волнение, что трудно сосредоточиться, приходится буквально заставлять себя хоть что-то делать (все мне кажется бесполезным, пустым и ненужным).
На том месте, когда я описывал, как больничный Фрэссер подловил меня со шрамами и начал копать, меня охватил еще больший озноб, в глазах потемнело и пришлось посидеть какое-то время, ожидая, когда это прекратится. Меня захлестнула злоба, почти первобытный страх, чувство отчаяния, безнадеги и одиночества. Когда я продолжил писать, то все это немного отступило, перешло на более низкий уровень – мне стало полегче. Но в башке так и пребывал беспорядок, там было темно. Я спрашивал себя: «Что я делаю? Зачем? Почему? Для чего я существую? Почему я такой, и мне так страшно?» Также я задал себе вопрос, который тревожил меня и никак не валил из моего сознания, как я не пытался его выпнуть оттуда: «КТО оставил эти записи на полувырванном листке?»
Натали застала меня, делавшем записи. Я поднял голову и кивнул ей. Она сделала едва заметный кивок. Выглядела она вымотанной даже больше, чем я. Она повертела головой из стороны в сторону, потянулась. Я молча смотрел на нее и ждал, когда она что-нибудь скажет. Первому мне почему-то не хотелось начинать. Видя Нэт такой изнуренной и сонливой, я почему-то почувствовал себя лучше. Наверно, это произошло, потому что, видя, что и другим также трудно, как бы смотришь на свое положение и дерьмовое состояние с другого угла, не такого темного и кровавого, будто получаешь от этого частицу света, который разбавляет мрак.
ВИДЯ, ЧТО ДРУГИМ ТАКЖЕ ТЯЖЕЛО – БЫВАЕТ, ЧТО И ТЯЖЕЛЕЕ – И ТРУДНО, КАК И ТЕБЕ, ПЕРЕОЦЕНИВАЕШЬ СВОЮ ОБСТАНОВКУ И ОТНОШЕНИЕ К НЕЙ – НЕ КОНЦЕНТРИРУЕШЬСЯ НА НЕЙ. А ГЛАВНОЕ ЖАЛОСТИ К СЕБЕ. УЖЕ НЕ КАЖЕТСЯ, ЧТО ТЫ ЕДИНСТВЕННЫ, КОМУ ХРЕНОВО В ЭТОМ ТЕМНОМ СУЩЕСТВОВАНИИ.
ЕСЛИ ДРУГИЕ ДЕРЖАТСЯ, ТО И ТЫ СМОЖЕШЬ.
«Ты ел, Дим?» – Спросила Нэт с закрытыми глазами и зевая. Она была чертовски усталой.
«Неохота. Фигово было? – Задал я вопрос после недолгой паузы.
«Я так устала: все тело ноет, словно меня пытали через таскание тяжестей, а после устроили промывку мозгов. – В сознании всплыл недавний день в тюряге, когда я еле дождался завершения дня, черкая что-то на огрызках листков, заменявших тетрадь (все-таки уходя из дома, я не мог предусмотреть всего). Спросил себя: а этот день был, или мне это лишь пригрезилось, подобно сну, сладкому или кошмарному? – Как рука?»
«Рука… – повторил я, точно не расслышал (вот кретин!) – Сносно. – Лицо Натали расплывалось. Я почему-то был уверен, что она Фрэссер. Но мне удалось отогнать эту гложущую меня мысль.
«Надо будет поменять повязку-то попозднее. – Натали смачно зевнула. Глядя на нее, я сам подумал о сне, который не хотел одарить меня своим присутствием, а лишь дразнил. «Допишу все и попытаюсь вновь – вдруг повезет?». – Пойду я тогда сейчас помоюсь да поем. – Нэт приоткрыла зеленоватые глаза и посмотрела на меня.
«Валяй». – Сам того не осознавая, я прикрывал дневник, в страницу, на которой я делал записи, была заложена синяя ручка с чуть шершавым колпачком (неужто Нэт его грызла?). Нэт развернулась и пошаркала прочь. Я продолжал писать еще около тридцати минут. Хотелось бросить записи: башка варила с трудом, и тело сковывала апатия, усталость и лень, но я твердо решил довести то, что начал, до конца. Каждую минуту думал, что сейчас появится Натали, и спросит, что я пишу.
НАДО СКАЗАТЬ
???
!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
Но она так и не появилась. Наверно, закемарила в ванной, в теплой водичке. Возобновила атаку мысль, страшненькая идея, что она Фрэссер.
Голова раскалывается. Сознание расслаивается. Трещина за трещиной. Кусочек за кусочком.
Осталось совсем ничего до того момента, когда от моего сознания ничего не останется. Это звучит странно и безумно, но я начинаю верить в это сильнее день ото дня. Там точно скребет кто длинными когтями.
Уберу дневник в ящик под белье. Спущусь на лежанку, которую мне сварганила Нэт и сделаю новую попытку отдаться во власть сна. Если ничего и не выйдет, то просто полежу. Неподвижно, спокойно, едва дыша…
по-мертвецки…
ТЕПЛЫЙ ШЕРОХОВЫТЫЙ ПЕСОК. ШУМ ВОДЫ. ДУНОВЕНИЕ ВЕТРА. И БЕЗГРАНИЧНОЕ ЯСНОЕ НЕБО.
КАК ДОЛГО?
ГДЕ КОНЕЦ?
ОН СОВСЕМ БЛИЗКО
29 апреля
На деревьях начинают набухать почки. Солнечно. Пыльно. Люди, точно муравьи, вылезают из своих хибар, чтобы погреть свои задницы после стуж.
Мне хочется, чтобы была мгла или серость, как в дождливые осенние деньки. Почему? Потому что там, как я думаю сейчас, не так беспокойно. Все расцветает, все просыпаются от «спячки» и включаются в бешеный ритм, и этот дьявольский в некоторой степени пугает меня – мне бы что помедленнее. Ритм вроде зимних коротеньких деньков (но в то же время страшных: если ты не дома, когда сгустился черный мрак, а ты на холоде где-то в этой мгле).
Свет освещает то, что нельзя разглядеть при тусклом свете. И я полагаю, что Фрэссеры уже больше не ждут темноты, чтобы напасть на меня, – они стали обитать и в свете.
Я теперь страшусь света. Я имею ввиду дневного. При простом свете мне находиться небоязно, если, конечно, помещение, которое он освещает не слишком объемное. Я предпочитаю вторую половину дня сейчас – часов с четырех. Тогда мне уже не приходится уламывать себя, чтобы идти на улицу.
Раньше я думал, что ОНИ больше любят тьму, но в настоящий момент я не знаю. Я в полнейшем замешательстве. ИМ подходит все: как тьма, так и свет. Промежуток времени с четырех примерно до половины восьмого своего рода нейтральный. В этот период я не чувствую их близости так явно, как утром или ближе к ночи (после семи тридцати), когда ОНИ близко. В сознании нет особого тревожного предупреждающего огонька, но все равно не покидает мысль о том, что нужно опасаться гибели.
Заставляли меня кардио гонять на велюсе, налепив различные присоски с проводами. Это у этих больничных Фрэссеров называлось Велоэргометрической Пробой. Тебе сажают на велосипед (вроде тех, которые в спортивных залах и фитнес-клубах для тех, кто жаждет стрясти жирок с брюха, бедер и задницы) и заставляют гнать, что есть мочи в течение определенного времени (меня заставляли три минуты). Дают передохнуть и повторяют процедуру, увеличивая мощность. Моя врачиха-Фрэссер переключала переключатель мощности на ручке велюса. После первого раза я чувствовал себя еще ничего, но все равно приврал, сказав, что чувствую себя просто Фигово (голова кружится, перед глазами плывет и мутит). Меня заставляли гнать что есть мочи три раза. После третьего, когда мощность была сто ватт, и у меня чертовски ныли ноги, давление у меня было 200/115.
Из слов врачихи-Фрэссера и другой (той, которая работала в кабинете, где был этот велюс) я понял, что эту пробу на велюсе я прошел не очень (то есть хорошо: ведь мне и нужно было все плохо, чтобы не попасть в «ад на земле»). Затем меня отпустили, нацепив такой приборчик, который дал бы результаты суточного мониторирования артериального давления. Этот приборчик через определенные промежутки времени (45 мин.) начинал измерять мое давление, издавая пищащие звуки. «В такие минуты нужно застыть на месте и не двигаться» – как объяснила мене врачиха-Фрэссер. Мне нужно было, чтобы он показывал повышенное давление, и вскоре до меня докатило, что минут за пять до того, как он начнет измерять давление, надо отжаться раз тридцать, поприседать и побегать на месте и тогда давление у меня будет что надо. Это я уже проделал четыре раза. Давление самое большое пока было 155/90. До нового измерения осталось тринадцать минут. Сейчас нужно постараться, чтобы у меня было давление 160. Побить рекорд, так сказать.
Нэт лишь улыбалась и смеялась на меня, когда видела, как я выделывал что-то вроде зарядки перед пищанием приборчика. Кстати, я ей сказал, что пишу дневник, когда она появилась в комнате. Она ответила лишь: «Ну что ж? Ладно. Хорошее дело. Бочонок был бы в шоке».
«Это точно».
Почему я стал вести дневник и про Фрэссеров, я пока ничего не сказал.
30 апреля
Заглянул к Серому. Взял у него аудиокассету с песнями Брайна Адамса, под которые я вырубился у него.
«Ты где щас отвисаешь? В больничке, что ль, прохиндей?» – Серый толкнул меня легонько в бок, протягивая кассету.
«Я бы не сказал «отвисаю». Маюсь».
«Мне Нэт сказала». – Опередил меня Серый (я только собрался спросить, откуда он знает).
«Секу». – Я вначале хотел разозлиться: что Натали треплет всем, где я, но потом решил, что того не стоит. Она не сделала ничего особенного. Я лишь малость испугался, что она болтнула, что я пока у нее кантуюсь. Тогда бы она резко грохнулась в моих глазах, но дальше все эти очередные тупые подозрения развеялись.
«А ты чё на звонки не отвечаешь, а, Димыч? Около двух дней, наверно, звонил, чтобы пригласить отвиснуть, а у тебя никто не снимал. Там Мумия организовал небольшой туснячок в небольшой кампашке на квартире у одного паренька, с которым Мумия сошелся из-за того, что у того есть чем разжиться. Вот уж мы там напоролись! – Серый присвистнул. – Был этот парень, я и Мумия, а также четыре телки. Коза этого парня, у которого мы бухали, притащила одну такую скромницу… на первый взгляд. После пива с водочкой она тут же раскрепастилась и такое выделывала под музон, что все горит и стоит, ну ты понимаешь? – Я кивнул. Меня подмывало харкнуть этому Фрэссеру в лицо. Серый точно был Фрэссер. Я увидел, как у него отслоился кусок кожи на щеке, обнажив темно-коричневую, цвета копченой ветчины, плоть. – Потом Юлька отрубилась и остальные телки тоже, кроме этой скромницы, ее кстати Аленкой звали. Потом она уже умаялась и только гогалилась, когда мы ее мацали. Потом Мумия спросил меня, не против ли я, если он прокатится разок сзади на Юльке, я уж не помню, что я ответил, вот, а! Помню еще прежде чем долбануться в пропасть бессознания после очередного стаканчика водки с колой, после которого кочерыжка стала потрескивать и в итоге, кажись, и треснула, и я вырубился. Последнее, что я запомнил, как этот паренек, с которым якшается Мумия, размахивает своим боингом. Я уж не знаю, куда он собирался его употребить, кажись, спустить кому-то, пфу!. – Серый хмыкнул как полная срань. – Братик Илюши так ничего и не разнюхал, ходили, конечно, слухи, я что знают, так что Рик чуток подструхнул, но все это были пустые байки. Теперь эта вошь не возбухает, его и не видать особо-то. Чай, сидит дома развлекается с огурчиком своим, борзой говнюк!»
Когда я уходил с застывшим сердцем, то с другой щеки у Серого тоже начала потихоньку отслаиваться кожа. Серый (этот Фрэссер, я знал давно это, очень давно) протянул свою пятерню для пожатия, я ему лишь отсалютовал. Боялся, что из его руки выскочат какие-нибудь нити, которые вопьются мне в ладонь и разорвут ее, или еще какая-нибудь дурь.
В квартире Нэт был старый магнитофон, на котором я и послушал кассету. Под одну из песен у меня так сдавило сердце, что захотелось заплакать, но я этого не сделал – сдержался. Снова почувствовал себя самым жалким и одиноким в этом вонючем мире.
Никто мне не поможет… даже Нэт. Я, разумеется, расскажу ей о Фрэссерах и страхах, но вряд ли это что изменит. Расскажи Фрэссеру о том, что ты боишься Фрэссеров – разве он свалит?
Мне в лом тащится завтра в больницу, полную Фрэссеров. Я хочу лечь, и чтобы неподвижность меня обняла и приласкала. Хочу посмотреть крутой фильм. Почитать захватывающую книгу при свете лампы, в то время как на улице сгущается мгла, или же моросит октябрьский дождь. Мне бы хотелось больше не тревожиться и… не видеть ИХ и эти ночные видения, появляющиеся день ото дня все чаще и страшнее.
Наверно, это ИХ новая уловка.
ВСЕ МЕНЯЕТСЯ И ПРЕОБРАЗУЕТСЯ – ИХ МЕТОДЫ НЕ ИСКЛЮЧЕНИЕ
Скоро придет Натали со своих танцулек. Снова мне шепчет мой «дружок» ДЕМОН, что она одна из НИХ. А может, это и не Демон, а третья личность, которая завладела мной, и когда я чуть не задушил Зависалу? Не знаю.
Смотрю на шрамы на левой руке, которые сделал я себе сам и на те, которыми меня одарил ДУБЛИКАТ папочки. Я не понимаю, откуда они у меня появились. Я не в силах объяснить, почему я порезал себя. Понятно, что когда я себя кромсал, я хотел унять боль внутри меня, но разве нельзя было найти альтернативу? Иной выход из этого сраного положения? По мне так эти шрамы у меня на левой руке были всегда, как родимые пятна. Я пытаюсь припомнить хоть частично детали тех моментов, когда я взял нож, но мне дается это с трудом – встает сероватое пятно или преграда.
От Вансинна, близкого приятеля Версова,
Ха-ха-ха, живот не надорви!
Здорово, чокнутый!
Я думаю в те моменты, когда ты себя кромсал, то ты не был полностью собой, а делил свободное место в своей голове с кем-то еще, согласен? В те моменты тобой завладевала третья личность (не в той мере как при удушении Зависалы), а, это значит, я с тобой немного общался, – и в результате ты становился безумны, и это было забавным видеть твою беспомощность. Сознание покидало тебя, оно улетало, подобно птице и оставляло тебя с чем-то другим, с тем, что ты есть в действительности. Оно давало возможность всем составляющим повеселиться и принять участие в веселухе, Димуха!
Тот, кто в критической, пиковой ситуации, после стычки с ДУБЛИКАТОМ, который трындел-трындел и трындел, уча тебя, как жить, а потом пересчитал ребра, взял нож и резанул себя, а затем зашел в туалет и закрыл педантично дверь и со всей дури врезал по стене, нормален? Странноват? Чуть не в себе? Или же полнейший псих? Шизик? Думаю, ответ тебе говорить не надо, Диман.
Что есть безумие? Это, когда выбегаешь в дранной одежке, вопишь, как резанный, извиваешься и дерешь себя за всколоченные волосы? Это явное безумие. Но ведь у безумия, на мой взгляд, несколько обличий, как и у смерти. Согласен, Диман, со своим близким приятелем Вансинном?
Человек, который стоит перед зеркалом, смотрит на свое отражение и представляет, что там кто-то другой: его коллега по работе, начальник или одноклассник, который сорвался на него или унизил, и он начинает говорить ему разные оскорбления и делать действия, которые был бы непрочь проделать, будь у него сила и возможность – такой человек в какой-то мере не безумен?
Тихое безумие, или скрытое безумие. Тебе кажется, что все окружающее вполне обычно и нормально, но это совсем не так – ты давно переступил пределы обычного и стал перевернутым, теперь ты смотришь снизу вверх, вверх тормашками. Ты видишь различные видения и галлюцинации – вначале немного, но потом больше и более ужасные, которые повергают в дрожь, но это лишь отголоски того, что кроется дальше за всем этим. Ты ведь это видишь Версов, стал замечать? Тихое, или скрытое безумие, чем и забавно – со временем оно разрастается все больше и больше, обретает плоть. Откуда оно пошло? Но ответа не находишь, как и нельзя найти начало в круге. Почему ты такой? Можно примерно постараться найти причину, но до конца этого сделать невозможно, по-моему. Где эта небольшая точечка отправления к зарождению сумасшествия? Не так-то легко ее откопать. Когда мы с тобой стали общаться, болтать, так сказать, когда подворачивался случай, а? Я не помню. А ты? Если да, то дай знать. Идет, человек, живущий кверх ногами?