«Обурел, что ль, пед?!» – Фыркнул Серый, когда Рик опять отнял у него мяч. Рик играл жестко, но он не нарушал правила, так что к нему не подкопаешься.
«Какие проблемы, друг? – Включил дурака Рик. – Мы просто играем». – Рик мстил Серому. Ему не удалось врезать ему по физиономии, вот он и решил отыграться на поле.
«Иди ты в задницу, ур-род!».
«Не зарывайся». – Сказал Рик, подойдя вплотную к Серому, который потирал бельма, пялясь на Рика, как на какое-то диковинное животное.
Мы вели со счетом 3:1. Один гол забил я, а два забил Лом. Последний Лом забил после их удачной распасовки с Риком. К концу игры я уже носился просто по инерции, толком ничего не соображая. Башка у меня отяжелела и была заполнена алкоголем. Серый все-таки не выдержал, когда Рик в очередной раз подсек его, и он шмякнулся на землю. Серый ринулся на Рика, но тот отпрыгнул в сторону и успел дать Серому пинка под зад, так что он проехался по земле рыльником. Все захахлились, но когда увидели пьяный взбешенный взгляд Серого, попритихли. Поднимаясь с земли, Серый опять грохнулся. Рик засмеялся. Лом и я – тоже.
«Ты уж полежи чуток, если уж силенок нет, сопля расхлябанная». – Проговорил Рик.
Серый отвернулся к воротам, шаря рукой по земле. Мы сначала не сообразили, что он там делает, и поняли лишь тогда, когда в ключицу Рику угодил небольшой камень. У Рика вырвался какой-то стонущий вздох. Серый по-пьяному заржал (противные железные смешки). Рик махом очутился у Серого, завел ему руки за голову, придавил и, усевшись на него коленями, стал колбасить правой рукой, крпеко сжатой в кулак. У Серого из носа брызнула кровь. Зависало скокнул со своей тупой улыбочкой придурка к Рику, который так увлекся вправлением мозгов Серому, что даже не заметил, как Зависало подвалил к нему и ударил ногой сзади. Я ринулся к Зависале. Он превратился в ДУБЛИКАТ папочки (Куды, я спросил, иль ухи мхом заросли?) на моих глазах. Меня снедала злоба, злоба разрушения, обиды и мщения. Я толкнул Зависалу, который пинал упавшего на бок Рика. Зависало замахнулся на меня ногой и начал махать своими вонючими ногами, точно насмотрелся боевиков. Я отступал. Передо мной было то два ДУБЛИКАТА папочки, то один. Наконец мне задолбалось отступать, и я ринулся на него. Получил удар по боку, было не слишком больно. Я врезал кулаком по пузу ДУБЛИКАТА папочки, потом снова. Тот застонал, упал на спину, схватившись за живот. Рик тем временем поднимался, отряхиваясь. Серый дрыгался, пытаясь подняться, почти вся рожа у него была в крови. Я вышел из какого-то ступора злобы и гнева, лишь тогда, когда меня отшвырнул от Зависалы Лом. Если бы не он, я бы, наверно, его задушил на виду чуть ли не у двадцати человек, и меня бы запрятали в настоящую тюрягу, а не образовательную. Все бы так и наблюдали за тем, как я бы душил Зависалу. Почему? Да потому что всем было насрать, их это никак не затрагивало. Если бы затронули каким-нибудь образом их прогнившую бессмысленную личность, то тогда они бы зашевелились, и говно бы посыпалось, но когда тебя не касается, то шевелить жопой ради другого (к тому же когда ты здорово поддал или нюхнул или курнул чего), особого желания нет, – лучше пассивно наблюдать, ведь такое событие, как удушение обкуренного придурка другим пьяным шизанутым дураком наблюдаешь не каждый день.
Если бы не Лом, то я не писал бы всего этого в своем дневнике – я бы сгорел заживо. Сейчас при мысли об этом мне становится жутко страшно, и еще раз я убеждаюсь, что вчера на поле был не Дима Вересов весельчак и изобретатель черных шуточек, скрывающий за всей этой ширмой свой страх и неуверенность; не Дима Вересов трус и лгун, боящийся практически всего, когда подступают Фрэссеры и сердце покрывается ледяной коркой, – а кто-то другой, третья личность, существующая независимо в своем собственном черном мире.
«Ты обезумел? – Спросил меня Лом, когда все почти разошлись, и остались лишь Рик, Мумия и Серый, который дохлебывал остатки пива. – Ты бы его убил».
« И поделом этой гниде, наркоману гребаному». – Ответил я, исподлобья глядя в лицо Лома.
«Зависало урод, но зачем ты стал его душить, у?»
Потому что я задолбался, Лом. Устал и ничего не понимаю. Зависало превратился в ДУБЛИКАТА папочки – вот почему я и решил задушить его… обрести покой, которого бы не обрел так и так, потому что трясина, в которой я торчу сейчас по самую шею, поглотила бы меня в итоге с головой.
Я молчал, глядя вверх на сероватое небо. В тот момент я не знал ответа на вопрос Лома. Я ничего не знал, был в некой форме прострации, мне хотелось исчезнуть.
«Ты мог бы его измочалить, но не душить. Всегда помни, что есть границы».
«Границы?»
«Да».
«Можно сигаретку?» – Лом протянул мне сигарету, дал прикурить.
«Границы, которые переходить не следует, как бы хреново тебе не было. Можно измордовать, потому что это все зарастет и исчезнет, но не убивать. Вернуть назад ничего нельзя, если переступил границу. Ты танцевал над пропастью сегодня, Диман, и ты бы полетел в нее, если бы я не остановил тебя, а продолжал бы пялиться, как и эта прочая шмаль. Сечешь, к чему я веду?»
«Секу, Лом. Спасибо тебе». – Хоть я и был здорово бухой, я понял из слов Лома, как близко я был от гибели. Мне хочется временами умереть, но те способы смерти, о которых я думаю не такие болезненные, как та, в лапы, которой я бы мог угодить (пять, а то и больше лет в провонявшей камере-пердюшке, в которой полным-полным обозленных кровожадных Фрэссеров, которые непрочь полакомиться свеженькой плотью, сделать тебя дерьмом, гораздо хуже и зловоннее их самих. Мням-мням-мням, какая вкуснятинка). Можно было бы постраться повеситься на шнурке, но если бы тебя откачали, то вряд ли у тебя оказались бы снова шнурки, а медленная сжирающая смерть, которая, кажется, никогда не прекратится, будет продолжаться и продолжаться. Тебе дадут по морде, упрут башкой в стены и справят свою похоть, и будут следить еще, чтоб ты не наложил на себя руки, потому что твоя плоть еще не износилась и скрашивает их рутинное черное существование.
«Эй, Диман».
«Что?»
«Ты когда-нибудь смотрел сквозь кривое зеркало?»
«Было дело». – Сказал я, выбросив окурок.
«Сегодня ты был по ту сторону этого кривого зеркала».
– Вы видите их?
– Да.
– Почему не пили лекарство?
– Потому что не мог работать, сидеть с ребенком – я не… я не мог быть мужем. Что, по-вашему, лучше?
– Придется назначить более жесткий курс инсулиновых шоков, надо лечь в клинику.
– Нет. Должен быть иной способ.
– Шизофрения прогрессирует. Могут быть дни без симптомов, но в целом вам становится хуже.
– Это всего лишь задача. Пока без решения. Решать задачи – это ведь моя профессия.
– Это не математика, нет формулы, которая изменит ваше мировосприятие.
– Нужно только мозги напрячь.
– Нет ни теорем, ни доказательств, болезнь нельзя победить разумом.
– ПОЧЕМУ ЭТО НЕЛЬЗЯ?!
– САМА ЗАДАЧА НАХОДИТСЯ ВНУТРИ ВАШЕГО РАЗУМА!
– Я решу ее. Обязательно. Нужно лишь время. Это ребенок?
– Ребенок у мамы, Джон.
– Без лечения, Джон, галлюцинации завладеют вами целиком.
«Игры разума», режиссер Рон Хауэрд.
В этот день посмотрел лишь этот фильм, из которого выписал этот диалог, который мне понравился. Досматривать «Игры разума» сегодня не стал, оставил на потом. Фильм классный, смотришь на одном дыхании. Такие жизненные реалистичные фильмы – редкие жемчужины, как и фильмы ужасов, которые могут приковать твое внимание и не отпускать до самого конца. Может, завтра или как-нибудь потом досмотрю конец фильма. Мне это хочется прямо сейчас, но я стерплю.
Наверно, Фрэссеры тоже лишь плод моего больного, перевернутого сознания (Сегодня ты был по ту сторону этого кривого зеркала)? Не знаю. Они очень реальны. Но ведь и для Джона Нэша они были реальны?
Фрэссеры являются мне в разных и все более страшных обличьях, оставляют свои знаки. А последний порез на руке, не мог же я полоснуть себя сам и не помнить об этом? Я не был в хлам пьян, чтобы это вытерлось из моей памяти. И тем более этот шрам (чуть выше локтевого сгиба) отличается от двух других: он какой-то рваный по краям и неровный. Когда режешь себя ножом, то по краям шрамы получаются ровные. Значит, я не мог себя порезать сам. Чем меня порезали, это что-то вроде здорового острого ногтя… Кунер. Они настоящие. Они повсюду и умело скрываются. Фрэссеры не разговаривают со мной, как, к примеру, с Джоном в фильме, – они пытаются напугать меня, поглотить. И они не одинаковые (как Джон и понял, что они – иллюзия), они каждый раз новые. Интересно, кто-нибудь видит их еще? Я не могу спросить кого-нибудь об этом. Никто не поймет. Натали. Но я не готов. Я слишком боюсь.
Александр. Вероятно, они приходили к нему.
ФРЭССЕРЫ СУЩЕСТВУЮТ
10 апреля
Маялся в образовательной тюряге. Полная апатия и безразличие. Панического страха нет. Хочется лишь уйти куда-нибудь далеко, скрыться и не возвращаться, но куда я не знаю. Цифроед вызвал меня нарочно к доске (задача была как раз по той теме, на которой меня не было) и здорово прокатил. «Что же вы, Вересов, ничего не знаете. А ведь вам еще впереди ЕГЭ писать, или вы и здесь все продумали?» – Язвительно продрандычал этот урод.
Я стоял и молчал, глядя в сторону Нэт, но как бы и не в ее сторону, а вскользь нее. Все было мне безразлично. Меня точно накрыл медный (или водный) купол: ничего не волнует, чувствуешь полное спокойствие безразличия.
«Займите свое место, Версов. Что и следовало ожидать». – Довольно проворковал Цифроед. Ботаники на первых партах задрали башки на меня и тут же опустили. Я прошаркал на свое место к Рику.
«Ты чё, парень?» – Спросил Рик меня.
«Все так и задумано, поверь мне, – я даже постарался как-то ехидно залыбиться, но не думаю, что это у меня получилось, – потом я ему отплачу».
«Новая тактика: прикинься больной овечкой, а в другой раз, когда он того не ожидает, окуни в жидкий отстой».
«Верно». – Выдавил я из себя. Мне не охота была раскрывать рта, не хотелось даже выпить – внутренне я боялся, что мной может завладеть третья личность, и я совершу какой-нибудь дурной поступок. Эта третья скотская личность завладеет мной на короткое время, повеселится, сослужит службу Фрэссерам и свалит, а распутывать клубок дерьма придется мне.
Третья личность приходит на короткий период, подобный аффекту, и за это время может оставить большие сюрпризы, если она тебя уложит на лопатки (как она это сделала на футбольном поле со мной). И если бы не старина Лом, то сюрприз был бы огромен.
К сожалению, чувства страха перед гибелью, в которой я мог бы оказаться, весьма скоротечны, и вскоре забываешь о них и начинаешь вести себя как и прежде, пока не почувствуешь запах боязни, ужаса и холода снова или же пока третья личность (или Фрэссеры?) не добьется своего и не окунет тебя в темный омут, из которого почти никому не удастся вернуться прежним.
«Что с тобой, Дим?» – Спросила меня Натали на уроке истории (она села со мной на последней парте).
Мне захотелось зарыдать (и плевать, что тут двадцать с лишним человек), а потом рассказать Нэт все-все-все… дать ей ключ от моей ДУБОВОЙ ДВЕРИ.
– Плохо себя чувствую… я… устал. – Сказал я, опустив голову на руки.
Натали провела рукой по моим волосам. Когда она это сделала, то я не ощутил тоже ничего – ни наслаждения; ни приятного холодка, который пробегает по спине у меня, когда она ко мне прикасается; ни радости. Я словно задеревенел и внутри, и снаружи.
Я поднял голову (перед глазами заплясали звездочки). Взял руку Нэт (мне далось это с большим трудом, меня окутывал свинцовый туман, который сковывал любое мое движение) и положил между моими холодными руками. Посмотрел в ее добрые зеленые глаза. Мне показалось, что она поняла, что у меня творилось в тот момент на сердце, поняла по моим глазам, в которых прочитала такие чувства как: апатия, безразличие, тоску, грусть и какую-то обреченность. А, возможна, что ничего она этого и не заметила – увидела лишь, что мои глаза покрыты водяной дымкой, предшествующей слезам, а это сразу о многом говорит.
Не помню, от кого я слышал, слова: « Глаза – это зеркало души», но мне понравились эти слова. Поэтому и запомнил. Действительно, по глазам можно многое сказать о внутреннем состоянии человека: грустен ли он, радостен, или что-то между, устал, ему скучно, а может, ему чертовски хреново и у него полнейшая апатия ко всему.
11 апреля
В уродскую образовательную тюрягу не поперся. Как мне не хотелось тратить мой отмаз (листок, который накатал мне ДУБЛИКАТ матери), я все-таки решил им пожертвовать – полное нежелание тащиться в школу и париться там.
Купил в книжном магазинчике книгу Мэри Шелли «Франкенштейн» в мягкой обложке всего за двадцать рублей. Мне понравился рисунок скалящегося скелета с черным балахоном на черепе на заднем форзаце, да и вообще я решил почитать действительно что-то интересное, а не ту хрень, которой нас пичкает Бочонок. Про Франкенштейна было достаточно фильмов, и слышал я не мало, но так и не удосужился почитать. Вернувшись домой, тут же отправился к себе в каком-то радостном предвкушении (на это время тоска, лень и апатия исчезли – я точно загорелся). ДУБЛИКАТ матери в это время обнимался с унитазом.
Книга увлекла меня почти на два часа. Она меня так захватила, наверно, еще потому, что я нашел в ней много мест, которые описывали мое внутреннее состояние. Как, например, во втором письме Роберта Уолтона, отправившегося в экспедицию, к своей сестре Маргарет:
«Тем не менее, одного мне не достает, у меня никогда и прежде не было возможности восполнить этот пробел, но сейчас я ощущаю это отсутствие как большое зло. У меня нет друга, Маргарет: когда меня распирает радостная уверенность в успешном исходе дела, то не с кем поделиться ею, когда мрачные мысли и одолевают меня и вгоняют в уныние, то некому поддержать мой дух в эту минуту. Да, верно, я могу поверять свои мысли бумаге, но это неважный посредник для передачи чувств. Я жажду общества человека, который разделил бы со мной мои чувства, глаза которого встречались бы с моими глазами. Возможно, ты сочтешь меня романтиком, дорогая сестра, но я с горестью ощущаю отсутствие такого друга. Возле меня нет никого с душою нежной и вместе с тем мужественной, с умом развитым и разносторонним, чьи устремления совпадали бы с моими, кто бы мог одобрить мои планы или внести в них правки. Как много мог бы подобный друг сделать для исправления недостатков твоего бедного друга! Я слишком поспешен в действиях и слишком нетерпелив перед лицом препятствий».
Когда я читал это место, то увидел в нем себя и свои черные поганые мысли, которые давят на меня день ото дня. Разумеется, у меня в отличие от Уолтона есть друг… Нэт, но общения между нами, как он описывает, нет. Очень редко я ощущаю что-то подобное, но это быстро забывается и кажется иллюзорным – словно и не было этого вовсе.
Я ТОЖЕ ЖАЖДУ НАЙТИ ТАКОГО ДРУГА, КАК ОПИСАЛ УОЛТОН, В ЛИЦЕ НАТАЛИ!!!!!
Естественно, чтобы иметь такого друга, нужно трудиться и прилагать большие усилия – в этом мире пинок под задницу не получаешь даром, а что уж говорить о друге! Но временами я начинаю верить, что такого друга найти нельзя, и чтоб заглушить сжирающие меня мыли разочарования и тоски, я начинаю вести себя озлобленно, напиваюсь и выделываю черные шуточки, чтобы подавить в себе эти вонючие мысли, навеянные непонятно каким дерьмом.
«Впрочем, эти жалобы бесполезны; мне уж точно не найти друга на океанских просторах, ни даже здесь, в Архангельске, среди купцов и моряков».
Из романа я наконец-то понял, что Франкенштейн – это не монстр, а творец этого монстра, которого он собрал по частичкам, – Виктор Франкенштейн, происходящий из знатной элитной семьи. Хотя раньше, смотря фильмы ужасов о Франкенштейне, я полагал, что монстр с болтом в башке и сморщенной кожей и есть Франкенштейн. Как это поганое кино любит все искажать!
«Я провел ужасную ночь.
Иногда пульс мой бился столь часто и сильно, что биение отдавалось в каждой артерии; порой я почти валился на землю от усталости и слабости.
К моему ужасу примешивалась горечь разочарования; мечты, что так долго питали и приятно тешили меня, обернулись ныне адом, перемена совершилась так быстро, погибель была столь полной».
Понравилось описание чувств Виктора Франкенштейна, когда он создал свое творение, своего урода.
«Приезжай, Виктор, но не с мыслями о возмездии убийце, а с миром и кротостью в душе, которые залечат, а не растравят, наши души. Войди в дом скорби, друг мой, но с добром и любовью к тем, кто любит тебя, а не ненавистью к своим врагам».
Я выписал и это место из книги в свой дневник, который у меня теперь коричневого цвета и побольше. Зеленый закончился еще тогда, когда я таскался в больницу (его спрятал его под гору всяких бумаг и иного хлама в моем ящике). Я почувствовал в словах отца Виктора Альфонса правильный настрой и исходящую от него жизненную мудрость, несмотря на ту боль и утрату, которую он ощущал, потеряв своего сына Уильяма, которого убил монстр Виктора Франкенштейна.
«Я покидаю жестокий и безрадостный мир, и если вы будете вспоминать и думать обо мне, как о невинно осуждено, я примирюсь со своей участью». – Слова Жюстины, которая помогала в доме отца Виктора по хозяйству и которую обвинили в убийстве Уильяма, а она, как полная дурочка, созналась в том, чего не совершала. В день убийства Уильяма она захварала, а потом в платье у нее нашли портрет матери, который был в день убийства у Уильяма – значит виновна. Тогда как портрет ей подбросил демон, созданный Виктором Франкенштейном, после того как укокошил паренька и увидел спящую в сарае Жюстину (непонятно, почему она там спала. Наверно, в дом не пускали).
После прочтения сотни страниц я сделал передышку. Вымыл гору засратой посуды, за которую ДУБЛИКАТ папочки вмочил меня подзатрещину. Глаза у меня малость отдохнули. Интерес книге у меня пропал, но я должен был дочитать ее до конца, потому что ненавижу оставлять что-то, что начал, незаконченным. Дальше было что-то вроде сказки, на типа той, которыми нас потчует Раиска-эволюционистка: Виктор Франкенштейн и его творение-демон мирно беседующие точно дипломаты; демон, научившийся говорит, читать, узнавший о формах собственности, чинах и т.д. – прямо вундеркинд (должно быть, Франкенштейн пересадил ему какие-нибудь суперкрутые мозги, поэтому он так и схватывал все на лету, лишь слушая и запоминая); чувства вины урода Франкенштейна после убийства Уильяма (какой чувствительный убийца! Странно, что не пошел с повинной!). Если так подумать: какие у мертвяка, сшитого из останков от мертвых тел, могут быть чувства, эмоции, способность к обучению? Жалко, что когда жила Мэри Шелли, не было еще Джорджа Ромеро – она бы посмотрела его фильмы и сразу поняла, какие на самом деле должны быть мертвяки.
В конце книги творение Франкенштейна переубивало всех, кто был дорог Виктору, и выпрыгнуло из каюты Уолтона, которому Виктор Франкенштейн и рассказывал историю своей жизни (от начала и до того момента, когда его монстр замочил всех, кого он любил, и он отправился преследовать его, сделав это целью своей жизни). Демон скрылся во тьме на ледяном плоту после того, как произнес патетическую красочную речь над трупом своего хозяина и, попрощавшись с ним и Уолтоном.
По завершении чтения во мне снова появилось чувство тоски, неудовлетворенности и пустоты. Я потратил время в пустую. Начало книги было интересное, но потом пошла сказка и полная ахинея – это и испортило все впечатление. Но зато теперь я могу смело сказать, что прочел эту крутую книжку как «Франкенштейн» и знаю, что Франкенштейн – это не сам монстр, а его создатель (ХА!). Еще я подчеркнул пару мест, хорошо описывающих внутренние чувства и чувства страха. Надо будет выписать их как-нибудь в свой дневник, но не сегодня: я и так много страниц исписал. Рука ноет и вся потная.
17:21
12 апреля
Возвращаясь вместе с Риком из тюряги (с последнего урока литры мы свалили, канал его на этого Бочонка да и Рика тоже), встретили Илью Нойгирова, этого наглого самодовольного ублюдка. Я хотел пройти быстро, но этот кусок дерьма остановил нас.
«Что из школы, детки?» – осведомился он таким нахальным тоном.
«А откуда же, еще». – Ответил я. Мы с Риком переглянулись бегло.
Рик хотел протиснуться через Нойгирова, но тот взялся за рукав его спортивной куртки и не дал ему пройти.
«Э, ты чё?». – Возмутился Рик.
«Не горлань – вот чё, перец!» – Нойгиров залыбился.
«Ладно, Илья, какие твои проблемы?» – сказал я, стараясь не показывать тоном голоса, как он меня бесит. Как же мне было охота врезать по его наглой нахальной роже! Но я не мог – он тут же доложит братику.
«У меня их нет».
Молчание. Слышно было лишь, как подувает ветер.
«Ну чего тогда тебе надо?»
«Спокуха, Диман. Что вы так напряглись?» – Нойгиров положил мне свою вонючую поганую пятерню на плечо, точно закадычный приятель.
«Да мы ништяк, Илья». – Сказал Рик, доставая из кармана брюк пачку сигарет.
«Вот и славно. Мы же просто общаемся. Дай-ка мне затянуться-то, не будь жидом-то».
«На». – Нойгиров вытянул сигарету, прикурил от сигареты Рика и начал пыхать. Я отвел взгляд, чтобы не видеть эту наглую рожу с двумя бельмами.
«Эй, Диман».
Как мне не хотелось поворачиваться и отводить взгляд от окна первого этажа, где на подоконнике возле бегонии сидел рыжий кот, но пришлось сделать это.
«Чего?»
«Не чего, а что, Версов?»
«Что, Нойгиров?»
«Вот так-то лучше».
Рик докурил сигарету и бросил в газон дома. Я засек по нему, что он на взводе и готов разорвать Нойгирова.
«Помнишь ту девчонку, ну… которую еще парень-то послал, сказав, что он был лишь третьим?»
«И что?» – Спросил я. Я помнил, что этот козел мне что-то рассказывал (а скорее, даже хвастал тем, какое он говно, и как может играться с различными простачками).
«В больнице лежит».
«А что за девчонка?» – Задал вопрос Рик.
«Одна идиотка из десятого класса залетела. Мы ее подпоили хорошо, а потом побарабанили – кто сколь влезет. Естественно, остальные были после меня, ведь…»
«Ну и что с ней?» – Прервал я этого похотливого извращенца.
«Парень, по ее мнению, являвшийся папочкой, послал ее…
«Ты уже говорил, ну и что дальше?»
«Твой приятель зато не знает. И запарил перебивать Версов, гнида болотная! -
В этот момент я решил любой ценой отомстить этому паразиту, зловонному клопу Нойгирову – и плевать, кто прикрывает там его жалкую задницу. Нужно лишь мозги напрячь, как сказал в Джон Нэш в фильме «Игры Разума». Задело меня, наверно, всех больнее слово «гнида», которым меня не так давно одарил ДУБЛИКАТ папочки. – В общем, предкам она ничего естественно не скажет, потому что сдрейфит да и сечет, что ей башку снесут, а в больнице, в гинекологическом кабинете, ее, мягко говоря, послали, сказали, что нужно с родителями. – Нойгиров затянул с улыбкой во всю харю. Плюнул, точно верблюд. – Хотя я знаю девчонку, ей тринадцать, сделали без всяких родителей. – Нойгиров вытянул вперед лапу и перебирал какое-то время большим пальцем по указательному и среднему. – Подмазывать надо уметь. Так тебе все что угодно сделают, если, конечно, не наткнешься на твердолобого принципиала».
«А почему она в больнице-то оказалась?» – Спросил Рик.
Я стоял и смотрел на него, а боковым зрением на Илью Нойгирову (когда он рядом нужно быть начеку и ожидать чего угодно).
«Какая-то ее подружка надоумила ее поковыряться, сам понимаешь где, вешалкой, прикинь? – Нойгиров треснул Рика наполовину сжатым кулаком в грудь. Рик приложил руку к груди. – Больно, что ль, девчонка?»
«Нет». – Рик приблизился вплотную к Нойгирову, вперяя в него взор.
«Эй, Рик. Дай-ка и мне сигаретку». – Сказал я, отводя Рика от Нойгирова. Рик был мощнее Нойгирова (он не был толстым, просто коренастым, почти на голову выше Нойгирова и выглядел солидно), и эта шкодливая крыса (Илья Нойгиров) не устоял бы против него. Ну избил бы он его, потешил свое самолюбие, что я тоже мог бы сделать, но в итоге мы бы получили лишь проблемы на задницу и остались в дураках. У меня зарождался отличный план, как проучить эту шкодливую, заносчивую крысу, которую мы давно могли бы раздавить, если бы не тот, кто стоял за нею, и не делали этого только потому, что, возможно, побаивались (никто не хотел связываться с братом Нойгирова), но сегодня я решил во что бы то ни стало расквитаться с этим ублюдком Ильей Нойгировым. За такими заносчивыми крысами стоит кто-то больший, и крысы-серуны (вроде Нойгирова) этим хорошо пользуются. Такова одна из реалий этой гадкой штуки… жизни, но настает время, когда уже не спрячешься за спиной побольше и помассивнее.
«Вот она и наковыряла. – Ехидно сказал Нойгиров, жмурясь, точно хотел подпустить в воздух зловонных паров. – Открылось кровотечение – вот ее и спровадили в больничку. Мне эта рассказала девчонка, которая и надоумила ее заниматься такой хренью. Она сама так себе делала что-то вроде абортов на дому, пока папы с мамой дома не было, раза три, и все нормально. Наверно, эта дура запихнула вешалку слишком глубоко. Хм! – Издал хрюкающий звук Нойгиров. По его роже было видно, что его подмывает засмеяться. Маленький божок, который и умеет то, что только совать свой член, куда ни попадя, шкодить да заставлять других людей чувствовать себя жалким дерьмом.
«А что смешного-то? Ты же ей оставил подарочек-то со своей ватагой трахальщиков, – я не выдержал, больше не мог терпеть эту заносчивую борзую крысу, – ей же больше ничего не оставалось. Не идти же ей было к предкам?»
«Ты что зарываешься, Версов? – Нойгиров посмотрел в мои глаза, в которых было бешенство. – Проблем хочешь? У тебя они будут».
«А что он такого сказал, а, Илья?» – Спросил Рик, также глядя в упор на Нойгирова.
«Не фига дельного, девочка».
«Да я тебе…»
«Ну давай-давай, говно коренастое! – Нойгиров ударил Рика несколько раз в грудь крепко сжатым кулаком. – Тронешь меня, и мой брат тебе потом кости-то переломает!»
«Да знаем мы про твоего брата, можешь не трепать. – Пренебрежительно произнес я. – Просто мог бы не ржать, как лох полнейший, рассказывая про эту девчонку».
«А я хочу и ржу, Версов. И мне насрать на то, что тебя это бесит». – Нойгиров пнул меня ногой. Он вытянул ногу как-то лениво, точно это происходило в воде или что-то вроде. Он мне испачкал джинсы и руку. ПОДОНОК.
В тот момент в моем больном мозгу родилась фантазия, черная гадкая и кровавая. Я наношу хороший удар кулаком Нойгирову в нос. У него течет кровь. Он падает на колени. Коленкой наношу новый удар в зубы. Рик держит эту крысу-серуна, чтоб не брыкался (хотя после таких ударов он вряд ли бы брыкнулся), и я запихиваю в его грязный сволочной рот землю (а лучше говно как то, которое мы разбросали в лифте и когда еще дед-пед заграбастал Серого, но для это мне бы потребовались резиновые перчатки, чтоб не изгрязниться), чтобы навсегда заткнуть его поганую глотку.
Бодрящая фантазия, и я в тот момент всем своим существом желал бы превратить ее в явь, но я понимал, что это невозможно – не в середине дня, ни перед окнами домов, где ты как на ладони. Не зря же говорят, что все гадкие дела делаются ночью – чтобы не быть замеченными, а также потому что боишься, ведь знаешь, что это противоестественно. Лишь полный псих, у которого съехала крыша и которому нечего терять, возьмет топор или пистолет и начнет орудовать им направо и налево. Мне тоже особо было нечего терять, но все-таки никогда не сделал бы того, о чем думал средь бела дня. Брат Нойгирова придумал бы мне еще более жестокую пытку, чем я его братику.
Человеческий разум – это темная шахта, в которой рождаются ужасные жестокие и больные мысли и желания, и в этой шахте, кажется, нет конца – лишь начало.
Нойгиров, потрепавшись еще чуток и побесив нас своим зловонным присутствием, свалил, высказав в крутых заносчивых выражениях, какой он крутой пацан, мягко говоря. Рику я пока не стал раскрывать фишки относительно плана мщения Нойгирову, который надо было претворить в жизнь уже давно.
Домой я вернулся изнуренным и взвинченным. Чувствовал усталость и зябь, пробегающую по коже. ДУБЛИКАТА мамочки не было. На кухне он оставил свои следы: на столе капли от чая, а в мойке грязная сковородка с остатками подгоревшей яичницей. На плите, чуть съехав на бок, стояла маленькая кастрюлька. Я поднял крышку. В воде плавал какой-то серый комок, который словно не разварился или что-то в этом роде – настоящий дрищ (клейкая масса, навевающая мысли о дерьме).
«Жри сам такое дерьмо, ДУБЛИКАТ чертов, – подумал я со злобой. – Ты что думаешь я и ДУБЛИКАТ папани свиньи подзаборные?! Свиньи бы не стали жрать, что она тут забадяжила».
Эта, должно быть, был какой-нибудь суп быстрого приготовления, и она залила его спьяну-то холодной водой (из-под крана – не удивлюсь). Хорошо еще, что квартиру не спалила, а то оказались бы на помойке. Этот ДУБЛИКАТ совсем спятил! Но не могу же я сидеть и сторожить ее, точно годовалого ребенка?
Посмотрел минут двенадцать «Игры Разума». Затем меня сморил сон. Я уснул, находясь в неком умиротворенном состоянии (Все хорошо; спешить некуда; страшиться ничего не нужно – ПОЛНЫЙ ПОКОЙ) Сквозь окутывающий меня сон вспомнил, что забыл запереть дверь комнаты (ФРЭССЕРЫ!!!).
Повернул замочек на ручке и проплелся с почти закрытыми глазами к постели (мне следовало заклеить скотчем щели между окладками и дверью, а также щель между полом и дверью, но у меня совсем не было сил. Я надеялся, что Кунер не нападет в дневное время, а если нападет… то желал лишь, чтобы смерть была мгновенной), завернулся в одеяло и отключился. Мягкая теплота, неподвижность и лень крепко обняли меня.
Пробудился я с гудящей тыквой, вспомнил о встрече с Нойгировым (об этой марионетке Фрэссеров, подославших его, чтобы забрать у меня оставшуюся силу на этот день и заставить чувствовать меня говено и никчемно, чтобы я походил на вяленную муху – ДЛЯ НИХ ЭТО СМЕШНО) и моем намерении расквитаться с ним. Показалось, что в башке у меня кто-то разговаривал, потом голоса замолчали, и остался лишь гул.
ДУБЛИКАТ папочки был на кухне. Заглатывал яичницу (сегодня у ДУБЛИКАТОВ был яичный день, как я просек), запивая пивом. ДУБЛИКАТ матери отсутствовал. Налил чуть теплого кипятку из загаженного чайника и вылил остатки заварки. ДУБЛИКАТ папочки злобно зыркнул на меня и запихнул кусок яичницы себе в глотку. Меня подмывало блевануть. Я влил в себя по-быстрому чай, который лучше охарактеризовать как ослиная моча, взял так, чтобы ДУБЛИКАТ не заметил, кусок черного черствого хлеба и исчез. Я бы не вынес еще столкновения с ДУБЛИКАТОМ, со злобной марионеткой Фрэссеров, в этот день!