Натали с неохотой сделала, о чем я просил. Лоб ее пронизывали морщинки недовольства, один глаз был полузажмурен, будто она плохо видела им.
Пожилая женщина в белой кофте и в очках на цепочке за окном, продавшая нам билеты, украдкой посматривала на нас. Я поймал ее взгляд. Щеки чуть приподняты, а в уголках глаз прорезалась сеточка морщин. То, что она наблюдала за нами с Нэт, толкало меня вести себя более по-озорному и спокойнее… словно я нормальный человек, который такой всегда. Я подумал о том, что скорее всего эта пожилая женщина вспоминает свои молодые годы, далекие и прекрасные. Перед глазами возник образ моей бабули. Грусть, тоска и сожаление потянули ко мне свои длинные скрюченные пальцы.
«Но позволь мне хоть заплатить за мороженое, чтобы мне ощущать себя более сносно».
«Что?»
«За мороженое» – Натали кивнула на уголок, где продавали мороженое, попкорн и напитки, а около кассового аппарата стояла девушка в красной кепке без дна.
«Договорились. Но я выбираю мороженое».
«Так уж и быть, доверю тебе это почетное задание, Дим». – Смеясь, проговорила Натали. А потом я и не заметил, как она меня обняла. Я ощутил запах ее куртки. В горле застрял комок – но не от боязни или черной тоски, а от наслаждения. Женщина за окном уже смотрела прямо на нас, не стараясь скрывать этого, и улыбалась, когда мы направились, чтобы выбрать мороженое, а может что-нибудь и попить. На короткое время женщина перенеслась далеко назад – в славные молодые годы, я в этом не сомневался.
Наблюдая за озорным, простым и чистым разговором (а не грязным и помойным, который я слышу каждый день в тюряге да и вообще кругом, а также могу и сам так трепаться, потому что я такой же грязный и потому что за этим матом и жаргоном скрывается трус, который тем самым хочет показать, какой он крутой – это как раз обо мне. Но есть и те субъекты, – Илья Нойгиров, этот паршивый засранец да и хотя бы его брательник со своим костоломами – которые, кроме ругани, собственного я да грубости ничего не знают и считают это в порядке вещей – это их суть, под которой они ничего не прячут) между парнем и девушкой; за пропитанным любовью, заботой и лаской разговором между бабушкой и ее внучкой или внуком лет пяти-шести; доброй беседой между престарелой женой и мужем (что является настоящим реликтом; я знаю это по моим бабушке и дедушке, они хоть прожили чуть ли не пятьдесят лет, но никогда не разговаривали так, чтобы я почувствовал любовь и понимание между ними. Они жили по правилу «Не наседай на меня, и все будет нормалек». Чё мне вести с тобой тут беседы какие-то и говорить о чувствах, я поэт тебе, что ль? Курицам вынесла, свинью накормила?… Хорошо. Давай жрать. Устал я что-то. Но, несмотря на все это, мне у них безумно нравилось), то словно занимаешь их место, становишься ими на момент, подобный вспышке, живешь в этот момент их жизнью, которая, по твоему мнению, так светла и отлична от твоей. Пусть этот момент такой и не долгий, но зато впечатления и согревающие мысли умирают не так скоро и какое-то время еще живут. А когда они умирают, то хочется прожить снова жизнь-вспышку другого человека, которого еще надо увидеть и у которого все, как тебе кажется, так хорошо. Здорово, что в этом скучном, развращенном, дьявольском и продажном мире такие милые сценки любви, как, например, та (я и не помню, когда это было, но давно), когда я видел на улице молодую жену, которую заботливо обнял муж, а она, в свою очередь, прижалась к нему, склонив голову и обвив рукой его за талию – от них так и исходила добрая заряжающая аура. Если бы кто-нибудь читал мой дневник, то он мог бы спросить, как я понял, что это были муж и жена. На безымянном пальчике у девушки я увидел кольцо, да и к тому же между парнем и девушкой это вряд ли могло быть (у нас с Натали временами что-то подобное, как, к примеру, сегодня, бывает, но между мужем и женой это выглядит совсем по-иному, они словно под оболочкой, два связанных друг с другом светлячка, которые, по моему мнению, не ощущают дыр и пустот внутри себя. Наверно, не ощущают – ну хотя бы в начале – а потом светлячки разлетаются, не излучая света и тепла, как отец Нэт, злобный лживый светляк). Если бы в этом сраном мире полностью отсутствовали эти милые сценки жизни, которые надо учиться замечать, то этот мир был бы не куском говна, а смердящим изуродованным трупом, темной катакомбой, в которой, кроме боли, жестокости, эгоизма, горя, одиночества и тьмы ничего не живет.
Узнав цену мороженого (60 рублей за вонючий ковшечек мороженого, в котором не было и семидесяти грамм), мы свалили от этого уголка. За такие деньги можно было бы купить четыре семейных у уличных мороженщиков, а это целых восемьсот грамм лакомства и кайфа. Мы поднялись по лестнице на площадку, где парень, напоминавший качка, надорвал нам билеты и кивнул в сторону входа в кинотеатр. Натали стояла позади меня. Я пропустил ее вперед (еще одна тонкость, до которой я додумался сам, исходя из того урока, который мне преподал давным-давно почти мой друг). Парень-качок глянул на меня точно на дурака. Я посмотрел прямо на него, в упор. В этот момент я был силен, готов был буквально испепелить его. Это был Фрэссер, и в некотором смысле я победил его, я посмотрел на него открытым взором, посмотрел страху прямо в лицо. Парень отвернулся, как-то ехидно лыбясь. Мне стало не по себе.
ОНИ НЕ УПУСКАЮТ МЕНЯ ИЗ ВИДУ, ПУСТЬ МНЕ И КАЖЕТСЯ, ЧТО ИХ НЕТ И НИКТО ИЗ ФРЭССЕРОВ, ЭТИХ МОНСТРОВ, ЗА МНОЙ НЕ НАБЛЮДАЕТ.
В зале практически никакого не было. На самом верху сидел какой-то дед с внуком, у которого в руках был игрушечный пистолет вроде бластера и из которого он беспощадно обстреливал своего деда.
«Ту-ту!!! Ту-ту-ту!!!» – доносилось сверху.
Я решил про себя, что если пацан не заткнется к началу фильма, то я заставлю его (если бы я был один, я бы, скорее всего, и сдрейфил, но когда рядом Натали, я способен на это). В середине с краю сидел паренек в очках примерно моего возраста. Он будто расплавился в кресле, сидел как сопля. То, что он озирался то и дело по сторонам, навело меня на мысль о том, что он нервничает, хочет, чтобы быстрее погас свет и начался сеанс. Также из этого можно было заключить, что он бывает в местах наподобие кино очень редко, потому что чувствует себя не в своей тарелке, чем-то он походил на ботаников из нашего класса, но даже те не выглядели так забито. Мне стало жаль парня. Частично в нем я увидел себя.
На два ряда пониже деда с внуком, который всадил в своего любимого дедушку пару десятков (а то и сотню, кто знает, давно ли они тут сидят?) воображаемых пуль, перешептывались две девчонки-старшеклассницы. Натали вначале хотела сесть повыше, и мы поднялись до ряда, где куковали две эти бабуинихи, но я попросил Нэт сесть пониже. Сказал, что когда ближе к экрану, то смотреть эффектнее, будто залезаешь в этот большой экран. А потом добавил на ушко Нэт, что если она согласится, то доставит мне большое удовольствие. Натали взяла мне под руку, и мы направились обратно вниз, с гордой походкой и смотря прямо перед собой – точно двое знаменитостей, которые присутствую на крутом приеме и ступают не по грязному ободранному линолеуму, а по дорогому красному ковру. За спиной послышалось хихиканье двух бабуиних. Мгновенная мысль была: смеются над нами. Но я подумал и послал дурацкие мысли куда подальше. Смеются?! Да и насрать! Они завидуют. Именно! Я с Нэт. С ней можно не бояться. Хотя бы сейчас. Я успел рассмотреть обоих бабуиних: накрашенные, точно два зомби, у одной был пирсинг в носу, а у второй все ухо было в железках, так что стоило ли реагировать на ржание этих зомби?
Мы заняли середину седьмого ряда. Перед нами никто сидел, и можно было смело вообразить, что в зале, кроме меня и Нэт, никого нет. Будто мы и вправду знаменитости, а это частный просмотр лишь для нас двоих.
Глянул на часы, до половины третьего оставалось пять минут. Парнишка наверху заглох, по-видимому, у него закончились патроны, или он решил перекурить перед тем, как выпустить в дедушку следующий десяток «Ту-ту» (что я бы ему не советовал). За две минуты до начала сеанса женский голос через динамик сказал, чтобы все отключили сотовые телефоны (сомневаюсь, что он вообще у кого-то имелся) и пожелал приятного просмотра.
Свет медленно погас. Когда он гас, мне стало приятно, будто все умерло, и существовал лишь один экран, перед которым были мы двое. Натали положила свою ладонь на мою (ладонь, словно окунули в прохладную ласкающую воду). А потом спустила ее с подлокотника (я даже не почувствовал этого) и взяла в свои нежные и мягкие руки. Я хотел поглядеть на мою подругу, но почему-то не хватило мужества. Я думал, что в таком случае Нэт уберет мою ладонь и перестанет проводить по ней кончиками ногтей. Я все-таки повернул голову и взглянул на Натали. Ее взор был устремлен на экран, на котором показывали матч по бейсболу. Она была потрясающе красива. Вокруг нее точно был ореол из бело-желтоватого цвета. Я очень медленно отвернулся. Нэт снова провела кончиками ногтей по ладони, мне стало щекотно, и я улыбнулся (как можно менее заметно). Подумал о том, что Натали не должна гладить так классно и ласково мою ладонь: она грязная и, наверно, потная, и нужно срочно убрать ее, но я этого не сделал. Было сильное желание внутри, чтобы Нэт так и продолжала проводить ноготками по ладони.
Может, Натали мне мстит за то, что я не дал ей заплатить за себя, и настоял на своем?
ПРИДУРОК!!! Будь нормален хоть на этот день и не видь ты во всем черное и подвох! – послал мне кто-то посыл, подобный прожигающему лучу.
«Раскол» понравился как Нэт, так и мне. Сюжет заключался в том, как парень с девушкой повздорили из-за пустяка, после которого посыпались упреки («Ты на меня не обращаешь внимания!» «Да ты что?! Я работаю как проклятый, чтобы обеспечить нас всем необходимым, и что я получаю в результате? Полную неблагодарность. Устал сегодня, и поэтому не воздал тебе должного внимания». «Да ты всегда уставший!» и т.д.), а в итоге они объявили друг другу войну. Наделав друг другу много разных пакостей, парень сказал девушке о своих чувствах, что он ценит ее и ему не хочется больше жить в постоянной вражде, но у ней внутри все умерло. Они продали шикарную квартиру и разъехались (образно говоря, раскололись). В самом конце фильма они случайно наталкиваются друг на друга на улице. По их взглядам и улыбках можно предположить, что они снова могут съехаться (они могут себе это позволить, судя по фильму, у них обоих приличные работенки).
Из фильма я отметил для себя, что нельзя жить лишь для себя и чтобы все было, как тебе того хочется – надо считаться и с другими. После подобного фильма у меня появилось желание быть хорошим и делать все правильно, но этот огонек вскоре угасает – его надо то и дело подпитывать.
Остаток дня я провел в ступоре и безразличии. Все было до фени. Наорал ДУБЛИКАТ папочки. Вмочил смачную подзатрещину.
«Мог бы и убрать этот срач, – указал ДУБЛИКАТ на гору посуды, – скоро жрать, блин, не из чего будет. Шляешься и ни хера не делаешь, как мамаша!».
Мне и в самом деле следовало помыть посуду, но я и забыл, хоть и записывал в дневнике, чтобы запомнить. Да и было чертовски лень. Если не ошибаюсь, то после звонка Натали, когда я закрылся у себя, то вспомнил о посуде, и сказал себе, что вымою завтра.
КАК ЭТО ТИПИЧНО ДЛЯ МЕНЯ ОТКЛАДЫВАТЬ ВСЕ НА ПОТОМ, КОГДА НАДО ДЕЛАТЬ ЭТО ТУТ ЖЕ → ПРОБЛЕМКИ.
Меня пожирала тупая злость. Перед глазами стали возникать картины, в которых ДУБЛИКАТ мучался в агонии, я смотрел на это и мне было не по себе, но мне это нравилось, потому что я был свободен, не чувствовал давления и попирания. Я помотал башкой и потер глаза. Черные мысли были реальнее, чем когда-либо. Я перенесся в те кровавые сцены и стал их частью. Было это прямо как, когда я проживал жизнь-вспышку, только эта был кровавый брызг, на котором я прокатывался. Мне они не нравились, и я знал, что их посылают Фрэссеры, но ничего не мог поделать. Они приходили ко мне без предварительного звонка, когда для них создавались благоприятные условия. Они есть всегда, как раковые клетки, но бывает, что им надоедает сидеть спокойно и хочется навестить тебя.
Я жутко устал. Мне было очень дерьмово и тоскливо. Я находился в какой-то тихой скрытой злобе ко всем и вся. Все имели нереальные иллюзорные оттенки. Это происходило не со мной. Конечно, это не мог быть я, просто-напросто не мог.
Лучше бы ты мне так врезал, чтоб я моментально сдох, – подумал я сквозь зеленоватый туман, заполнявший мою тыкву.
7 апреля
Таскался в больницу. Меня выписали. Что и следовало ожидать. У них там ведь отводятся определенные сроки, больше которых не поболеешь (если, естественно, не лежишь почти полумертвый, подобно рыбе выброшенной из своей родной стихии на суше). Я попросил врача (так как бы между делом, словно это меня и не колышет вовсе), чтобы она дала мне справку, в которой бы указала, что я болел с 3 по 8 апреля. Мне в лом было переться в субботу в школу (у меня еще осталась записка без даты, которую нацарапал мне ДУБЛИКАТ матери, но ее лучше сохранить для дня, когда в тюряге побольше уроков, а не четыре). Врач согласилась. Я добавил к тому же, что за это время я хоть вылечусь, а то я чувствую, что и нос вдобавок начинает пошаливать. Я смотрел врачу прямо в глаза (хорошенький Дима Вересов). Попросил ее выписать что-нибудь от насморка. Врач согласилась, довольно улыбнувшись. Я распрощался с врачом, широко улыбаясь и глядя в глаза (если ты их прячешь или отводишь, то ты что-то скрываешь или боишься, а мне не нужно было показать ей, что я боюсь до безумия). Когда я поднялся со стула, мне привиделось, что у врача через щеки проткнута ручка. Затем я прожил кровавый брызг, от которого мне стало жутко. Были позывы блевануть. Я сдавил рукой шею врача, запрокинул ей голову, а другой рукой взялся за конец ручки, высовывающийся из правой щеки, и начал раскачивать: вверх-вниз, влево-вправо. Из-за крови было не видно, но я чувствовал, как разрывается кожа на щеке. Домой я добирался нехотя. Было желание распластаться прямо на улице – все равно всем по барабану, обойдут, ничего особенного.
Чувствую себя усталым, настоящим дряхлым стариком. Ничего-ничего не хочется. Кажется, что я испытал в этой жизни все, и нет смысла больше жить. Это скучно, не интересно – зеленая блевотная тоска. Странно. Мне лишь семнадцать, а у меня появляются эти черные мысли, которые мне любезно предлагают Фрэссеры. Я уверен, что даже восьмидесятилетний старик жаждет жизни, хоть и понимает, что недолго ему осталось … что в скором времени придет смерть. Смерть – это страшно, и не боятся ее, просто нельзя. У каждого к ней разные степени страха, но страшатся ее все. Моя бабуля говорила, что ей хотелось бы умереть быстро, главное бы не залежаться, добавляла она (она так и ушла, как хотела). Наверно, все бабушки так говорят. Смерть, подобная отходу ко сну. Заснешь и не проснешься. Это еще не так жутковато, но все равно холодок пробегает от одной мысли, что тебя больше не станет, что на следующий день не проснешься, не станешь заниматься обычными повседневными, порой надоедающими делами. Но если предположить, что сляжешь на пару лет, будешь не в состоянии сделать ни одного малейшего движения, кроме как моргать глазами, а говорить тоже не сможешь, потому что тебя не слабо шандарахнет инсульт – вот настоящий до жути кровавый ужас смерти, о котором люди знают, но не хотят думать и гонят эту черную из черных страшных мыслей, повторяя порой вслух, а иногда про себя: Со мной такого не случится, я умру спокойно. Не со мной. Вряд ли такой кому-то нужен. Никто не захочет кормить такого, ворочать, чтобы он не загнил, не появились пролежни – это противно. Легче отправить такую обузу куда-нибудь, куда люди отправляют такие человеческие останки, у которых работает лишь сознание и которые в лучшем случае могут сами подняться кое-как с кровати и сходить в туалет. Там ты будешь лежать в собственном дерьме и гнить, потому что в больнице, куда тебя отправят ты никому не нужен, кто ты для них? Еще одна что-то соображающая с трудом груда костей с плотью, которая не может дать сдачи. Тебе дадут пожрать какое-нибудь дерьмо (вернее, затолкают в глотку), поворочают (в лучшем случае) и брезгливо поменяют тебе засранные простыни и портки, матерясь и брюзжа типа: Козел старый. Хрен тупой. Убирай тут за тобой всякое говно. Не мог что ли концы-то сразу отдать, не напрягая меня, словно ты до одурения хотел валяться на обосранной койке и лежать как бревно и чтобы за тобой ходили, как за годовалым ребенком. И ты будешь молить лишь об одном: чтобы это прекратилось, чтобы ты скорее умер. Действительно ужасная смерть, похлеще любого кровавого фильма ужаса, потому что фильм ужасов длится самое большое часа два, а это может продолжаться годами.
Если бы это случилось с одним из ДУБЛИКАТОВ родителей, то я бы заботился о них, несмотря на отвращение (а это естественно), я бы не отправлял их, как делает большинство, когда нечего взять, в дома для стариков, которые никому не нужны (Ты пердун старый! Перечник. На кой ты нам, а?! Ты дал нам все, мы тебе благодарны, но тебе лучше полежать в больничке, а я к тебе буду забегать раз в месяц. Ты мне будешь в тягость, ты же понимаешь?… Ну и хорошо. Уж не обижайся). Пусть я и ненавижу ДУБЛИКАТ матери, меня бесит ее пьянка, к которой я уже привык, и она мне кажется вполне нормальной (так и должно быть); пусть я порой готов (когда взвинчен, мозги заполняет бешенство, а перед глазами все красное) убить ДУБЛИКАТ папочки, когда он меня постоянно пилит, дает подзатрещины и бубнит о том, что я за ненужное говно (что я и сам знаю, и мне приходится жить с этими долбанными мыслями каждый долбанный день), но если подумать, то поймешь, что это ведь Фрэссер, завладевший его мозгом. Ведь отец сделал для меня столько хорошего, он был моим почти другом. В деревне он организовывал, это я прекрасно помню, различные игры для нас (Гены, меня и остальной нашей братвы); один раз приехал за мной в деревню прямо на грузовике (у кого он его взял, не знаю), и я поехал домой на переднем сидении, ветер дул через окно на меня, а я сидел рядом с водителем (моим почти другом) и кайфовал (я был горд); он был рядом, когда я пошел в тюрягу в первый раз и когда мне было страшновато, потому что я никого не знал. Он мог бы не приходить, но он пришел, и только из-за одного этого я буду заботить о нем, пусть сейчас мы с ДУБЛИКАТОМ папочки, и настоящие враги. Мама помогала мне со школой в начальных классах (когда я хотел учиться, но потом понял, что все это говно); разговаривала со мной, водила меня в различные классные места (музей, зоопарк и кино); успокоила меня и помогла справиться с болью, когда я сломал ногу в классе втором. Поэтому я буду о ней заботиться, если что, пусть ее и нету в данный момент, лишь ее тело, оболочка.
ВИДЬ ХОРОШЕЕ – А НЕ ЗЛОЕ. СТАРЙСЯ СКОНЦЕНТРИРОВАТЬСЯ НА ЭТОМ, КОГДА ЭТО ТРЕБУЕТСЯ, ХОТЬ ЭТО КАЖЕТСЯ НЕВОЗМОЖНЫМ.
Да даже если бы родители ничего и не сделали для меня, а всегда были ДУБЛИКАТАМИ, которыми владеют Фрэссеры и которые хотят до меня добраться и разделаться, я бы не бросил их. В конце концов это обязанность детей заботиться о родителях, так надо, пусть это и противно. Надо помнить то, что сам можешь оказаться в таком же говне и тебя также могут выбросить. А может, я бы и не стал заботиться о родителях, если бы они всегда были ДУБЛИКАТАМИ. Точно не знаю. Трудно судить о чем-то, не прочувствовав это и не оказавшись в этой ситуации. На практике все отличается от тупой теории. Но мне хочется верить, что стал бы. Чем я тогда не Фрэссер? Тогда я точно бесполезный кусок дерьма, который непонятно для чего живет и не приносит ни малейшей пользы. Для чего тогда существовать, если от тебя нет проку? Маяться непониманием, одиночеством и пустыми мечтами, которые никогда не сбудутся – ведь они просто иллюзии?
ПЕРЕВЕРНУТО ВВЕРХ НОГАМИ НАПЕРЕКОСЯК
МИРАЖ ОТРАЖЕНИЕ
БЕЗУМСТВО В МЕРТВОЙ ТИШИНЕ
9 апреля
Вчера позвонил Серый (был бухой). Спросил, что со мной, не скопытился ли я вовсе. Не звоню, не даю о себе знать. Он взбесил меня, и мне захотелось послать его, но вместо этого я сказал, что и вправду болел, а телефон у нас не работал пару дней (ЛГУН).
«Не все еще бабки-то просадил, а?» – Проговорил поддатый голос.
«А ты, пьяный кусок дерьма козлиного?»
Серый заржал:
«Узнаю нашего Димана. Хорошо выдал, чудик».
«Еще раз меня «чудиком» назовешь, глотку разорву, мудак».
«Ладно, извини. Я чё хотел-то?».
«Фиг его знает, чё у тя там в башке-то?»
«А вспомнил. Там компашка собирается, хотим в футбольчик сыгрануть. Поваливай к шестьдесят третьей школе, рядом с которой еще говняная девятиэтажка, в которой мы так здорово развлеклись, помнишь?»
«Само собой. Но кому-то там могло и достаться здоров, забыл что ль?»
«Иди ты в жопу, – Серый закашлялся (наверно, вливал в себя пиво или еще какое-нибудь бухло). – В общем подваливай. Оттянемся. Посмотрю хоть на твою рожу. Уж и забыл, как выглядит наш шутник».
«Все так же. А Рик будет?»
«Хрен его знает. Я его сегодня не видал. Когда отдерет по полной Светку, может нарисуется».
«Закрыл бы ты пасть свою, свинья». – Я повесил трубку.
Я уж и отвык от трепа Серого, но быстро въезжаешь и начинаешь говорить, как он. Вначале чувствуешь какое-то смущение, но потом не обращаешь внимания и ведешь себя, как и он. Если сравнить мой вчерашний разговор с Нэт и сегодняшний, то разница разительная, будто существует два Димы Версова – один для разговора с Натали, а второй для трепа с моим дружком. Я двуличен. Чуть ли не все в этом мире двуличны, а то и троичны (Ха!). Но с другой стороны, с этой свиньей (Серым) нельзя говорить также, как с Натали – он не просечет. Я снова почувствовал себя нормально после нескольких дней рецидивов. В голове стали возникать черные шуточки, по телу пробежал холодок, и захотелось засмеяться. Фрэссеров я не чувствовал поблизости, об одиночестве не думал, о друге жизни тоже. Я решил послать все мысли к такой-то матери и не думать вообще ни о чем, просто двигаться вперед и не смотреть назад – к черту! Взял денег (при игре в футбольчик без выпивки нельзя, никак нельзя).
«Куда потрепала, гнида?» – буркнул ДУБЛИКАТ папочки, выходя из сортира. Я вспомнил тут же мою вчерашнюю запись о том, что я бы заботился о ДУБЛИКАТЕ папочки, если бы он слег. После такого утреннего приветствия (да если так посудить, то эти приветствия почти всегда одинаковы), я подумал, что за дурак я был вчера. Меня всего передернуло, мысленно я представил, что у меня в руке битая бутылка, и я начинаю орудовать ею, или бы было бы круто, если бы я скинул ДУБЛИКАТ папочки в огромную мясорубку.
Я был в бешенстве. Меня затрясло.
«Куды, я спросил, иль ухи мхом заросли?»
«На улицу. Прогуляться». – Сглотнув, ответил я.
Если бы он еще что-нибудь вякнул, то я бы точно не сдержался. Я бы набросился на него, и ему пришлось бы убить меня – только так он бы сумел меня угомонить. И никак больше.
Мысли о том, что я ничтожен, жалок и беспомощен накинулись на меня подобно стае взбешенных пираний. Мне захотелось уйти и никогда не возвращаться. Но куда мне идти? Я бы мог уехать в деревню, но там меня больше никто не ждет, люди, у которых мне было бы хорошо, умерли, исчезли, оставив после себя лишь воспоминания.
Долбанул три раза по стене в подъезде. Полегчало. Голова до сих кружилась, но тяжесть и обида отступили. Мне захотелось кого-нибудь избить, сорвать на нем свою злость. Меня продолжало колбасить.
Чтобы успокоиться, я купил две маленькие баночки сидра. Умял их по дороге к шестьдесят третьей. Разделавшись с баночками, я почувствовал себя сильнее, обиды больше не было, ДУБЛИКАТА отца больше не существовало. Он буркнул там что-то мне, да и настрать! Мне это только привиделось. Его нет. Этого злобного Фрэссера не существует.
Когда я подвалил к школе, то там на поле уже собралась изрядная компашка (человек двадцать). Серый стоял с Павликом Грабировым, которого все звали мумия (все лицо у него было в угрях, скорее кто-то и придумал ему такую кликуху), и смолил, хлебая пиво. На турнике подтягивался с сигаретой в зубах и татуировкой на плече (в виде цепи) Антон Кетров, его звали Лом. Он был связан как-то с бандой брата Ильи Нойгирова. Он никогда не говорил об этом, но все знали. Ко мне он относился ништяк, ему нравились мои шуточки, о которых ему рассказывал Серый, и, наверно, я сам (если меня не трогать, то я первую тоже не полезу, но если коснулись или задели меня, то пойду в разнос – у него был такой же характер). Я пожал пятерню Лому, Серому и Мумие, остальным кивнул. В кустах было свалено бухло: пиво (полторашки штук семь, и чуток жрачки). Я отдал сотню Мумие, который всегда занимался покупкой алкоголя.
«При деньгах, Диманыч?» – Сказал он, засовывая сотню в карман.
«Типа того». – Ответил я. А потом проорал: «Ну когда же будем гонять в футбол, вашу мать?!»
Послышались одобрительные возгласы и смешки.
Я чувствовал себя кайфово. Я забыл обо всем: о Нэт, об ДУБЛИКАТЕ отца, которого готов был недавно убить, о Фрэссерах и одиночестве. Я изменился, перевоплотился – это был совершенно иной Дима Версов, словно я страдал раздвоением личности. Такая часть меня нравилась мне больше в тот момент (съехавшая с катушек и эгоистичная), хоть сейчас я и в некотором смысле стыжусь того, что я вчера натворил. Действительно, вчера на футбольном поле был другой Версов, прототип Серого в более суровой и жестокой форме.
«Наш Диман верняк базарит. Пора начинать игрище. – Сказал Лом, вытирая лицо рубашкой. – Примем для подзарядки и приступим».
Лом плеснул пива в пластиковый стакан и залпом выпил, потом подл мне. Я также выпил залпом. Потом повалили остальные, чтобы подзаправиться и чтобы игралось веселее. Я тем временем бросил куртку на гору курток и кофт, валявшихся на земле. Стянул с себя рубашку. На мне осталась лишь футболка без рукавов (у Лома футболка была на типа моей).
«Э, Диман, ты ся кончить, что ль хотел, весь изрезанный?» – Спросил парень с крашенными, как у бабы, волосами. Я не помнил его имени.
«Смотри, ты не кончи! И к твоему сведению, это не твое собачье дело, ЛО-О-ОХ!!! – Я толкнул парня, он замотался, но не грохнулся. – Может, хошь дать в мордальник, а, гандон?!»
«Да чё ты, Диман. Чё ты?»
«Чё ты чё ты, тараторка вонючая! И к твоему сведению, если хотят покончить с собой, то перерезают запястья, свинья!».
«Да забей ты на него, Диман. Разошелся». – Лом положил мне руку на плечо, держа под мышкой футбольный мяч.
Я весь был на взводе, казалось, что если бы на меня напало человека четыре, я бы уложил их как не фига делать.
«ИГРА-А-ЕМ!» – Рыкнул я, повалившись на Лома. Тот поддержал меня.
Мы разделились на две команды. Лом и я были в одной команде, мы всегда играли вместе. Он хорошо владел мячом, не забывал давать пасы – был командным игроком, а не вонючим единоличником, как, к примеру, Мумия. Если к нему попал мяч, то хрен он даст кому-нибудь пас, будет прорываться к воротам, как чертов бульдозер, словно играет один против целой команды. В нашу команду еще попал парниша с крашенными бабскими волосами. Я глянул пристально на него и провел указательным пальцем по горлу (не могу объяснить, зачем я это сделал. Определенно вчера на поле играл не я… это был кто-то другой). Парниша отвернулся, опустив бельма в землю. Серый был в команде-противнике. Минут через двадцать, а то и меньше, после того как мы начали игру, появился Рик.
«Кончил барабанить-то Светуху свою? Мог бы и побыстрее, тут игра вовсю». – Подбежал к нему Серый, пошатываясь. Глаза у него были затуманены. Рик размахнулся и хотел врезать Серому в рыло, но тот, несмотря на состояние, сумел быстро среагировать и увернуться. Кулак Рика прошел прямо перед самой его рожей.
«Не зарывайся, сучонок». – Прошипел злобно Рик.
Серый тупо как-то металлически заржал. Провел пятерней по вспотевшим волосам. Развернулся и рванул к своим игрокам в другой конец поля. Все переводили взгляд с Серого на Рика. Парниша с бабскими волосами, которого, как я узнал звали Костян (Кость), бросил беглый взгляд на Рика, а потом на меня, когда я бежал к Рику через поле, что-то бормоча или даже матерясь.
«Здорово, братан. Как делищи?»
«Ништяк. Все в нормаке».
«Присоединяйся. Подзарядись только перед игрой, чтоб носиться как супермен», – указал я на выпивку и жрачку (в основном чипсы или хрустящий картофель).
«Ты будешь?» – Предложил мне Рик.
«Давай».
«Пиво?»
«Ага».
Рик налил пива в стакан, из которого, наверно, уже пили человек десять (стаканов всего было-то около шести), но мне было до лампочки. Рик плеснул себе водки, а затем запил пивком – сварганил себе что-то вроде ерша.
«А ты откель?» – Бросил я между делом.
«Со Светкой гуляли?» – Поморщившись и стуча себя по груди, сказал Рик.
Я не стал дальше ничего спрашивать – на кой фиг. Я сам ненавижу, когда меня спрашивают, где я был да что делал, точно сердобольная мамаша, которая до десяти лет сынку или дочке задницу подтирает и хочет знать все в его (или ее) жизни, чуть ли не до того, когда он пернул. Мне вообще не следовало задавать Рику этот вопрос, но он вырвался сам. Когда тебя это спрашивают время от времени, то и сам начинаешь задавать подобные говеные вопросы, будто требуешь отчет. Конечно, можно это спросить, но как бы невзначай (нехотя, с такой ленцой), чтобы другой не чувствовал, что ты переступаешь границу, залезаешь на его личную территорию.
Мы схвали пакет картофеля. Рядом уже валялось несколько таких пакетов, по-варварски разодранных, и пустых бутылок пива. На земле были растоптанные чипсины.
Рик попал к нам в команду. Он все время подрезал Серого и отнимал у него мяч. Серый уже здорово закосел, а Рик пока еще был нечего. Да к тому же я засек, как он подходил к Мумие и паре других чуваков, пока у нас был небольшой перекур в связи с появлением Рика. Возможно, они дали ему чего-нибудь нюхнуть, потому он и стал более взвинченный и резкий в движениях, лыбился как полный лох – в общем, выглядел он так, будто ему палку вставили в задницу, а вынуть он ее не может и поэтому бесится, как черт.
В тот вчерашний день на поле еще был парень, у которого верх башки был сбрит, а по бокам волосы он оставил. Его звали Зависало, но настоящее его имя было Гена (не смешно ли, а? Прямо как мой старый друг детства в деревне. А что если это он и есть? И он обратился в одного из Фрэссеров?). Так у Зависалы всегда имелась какая-нибудь дурь. Он жил ради этого. Если он не завис, хоть разок на дню, то по сути он прожил зря. Когда у него не было бабла на наркоту, то он покупал в магазине клея, и отвисал таким образом. Я сам однажды попробовал дышать из мешка, мне не особо понравилось. Я потом ходил, точно пришибленный. Мне приглючилось, что на меня падает девятиэтажка, а потом привиделись два сношающихся мужика и как грузовик с какой-то немецкой надписью переехал собаку, от которой осталась гора кишок с шерстью. Также мне приглючилось, что в моей коже поселились здоровенные муравьи, сжирающие мою плоть, и мне срочно нужно сдирать кожу. Должно быть, Зависало и угостил Серого по-дружески (Ха!). Зависало постоянно принимал или вдыхал всякую хрень, поэтому у него и была на харе какая-то идиотская улыбочка (будто его попросили улыбнуться во всю пасть и врезали со всей дури старым чугунным утюгом), а глаза чуть косили.