Глаза звездного цвета

В конуре лежала старая искусанная палка, которую я дал Биму еще летом. Я взял ее в руки, подержал немного, затем положил обратно и решительно вышел на улицу.

Васьки больше не было – наверное, ушел домой. Я взглянул на окна его дома, но они были затянуты привычными бледно-голубыми занавесками, за которыми нельзя было ничего разобрать. Что же случилось с Васькой в лесу? Почему он стал таким странным?

И тут я вспомнил, что сопровождало его пропажу. В ночь перед этим я увидел падающую звезду – и был уверен в том, что однажды мне уже довелось встретить ее. Неужели Вася добрался до нее? Это было единственным ответом. Но почему он стал таким… странным? Я тоже видел ее, как и дедушка, и это на нас никак не повлияло.

От мыслей меня отвлекли Паша и Валентин: они шли по дороге и что-то очень оживленно обсуждали. Я обрадовался, что ребята тоже здесь – без них неделя каникул была бы совсем тоскливой.

– Дядя Кеша пропал, – сообщил Паша после приветствия. За то время, пока мы не виделись, он здорово подрос и расширился. В их тени я выглядел совсем маленьким.

– Пропал?

– Ага. Охотники пытались искать, но уткнулись в лес. Дальше следы исчезают. – Паша сплюнул себе под ноги и растер плевок носком сапога. – Мы вот думаем сходить туда, поглядеть на его дом.

– Дом – это слишком громко сказано, – сказал Валентин. – Скорее, землянка.

– Я с вами, – мгновенно ответил я, и мы пошли.

Дом дяди Кеши был на самом отшибе деревни – тропинку туда совсем заросла, а протаптывать ее было некому. Лишь примятая в некоторых местах буйная трава и следы сапог, отпечатанные в грязи, свидетельствовали о том, что кто-то недавно озаботился судьбой деревенского алкоголика и все-таки решил его навестить. Когда последний нормальный дом скрылся за деревьями, Паша, воровато оглядываясь, достал из кармана смятую пачку сигарет, зажигалку и деловито закурил. Валентин неодобрительно глянул на него, но ничего не сказал.

– Уже видел Ваську? – выпустив изо рта дым, спросил Паша.

– Видел. Что с ним такое?

– Да мы и сами не знаем. Держится так, будто сам себе на уме.

– А мне кажется, – сказал Валентин, – он все еще обижается на нас. Ну, из-за того случая осенью. Помнишь, когда он поспорил с тобой, а мы потом его найти не смогли и по домам разошлись?

– Да, наверное, – задумчиво ответил я, хотя понимал, что их предположения, скорее всего, ошибочны. Впрочем, не рассказывать же им про звезду?

Вскоре из-за деревьев показались развалины, в которых жил дядя Кеша. Покосившаяся дверь печально скрипела на единственной петле, раскачиваясь на ветру. В окнах не хватало стекол – их осколки щедро устилали прижатую к земле чьими-то шинами грязную траву. Неподалеку с важным видом ржавел старенький "москвич"; наверное, когда-то на нем ездил дядя Кеша – хотя нет, на нем катался Иннокентий, у которого были жена, дети и настоящая жизнь, а не тот, кем он стал после всего, что с ним приключилось. Никаких звуков, выдававших здесь присутствие человека, до нас не доносилось.

Мы разбрелись по окрестностям, внимательно изучая каждую деталь. Заброшенное место мгновенно возбудило в нас дикое любопытство, как и в любом мальчишке – с видом опытных детективов мы внимательно приглядывались к любой мелочи, осторожно перешагивали через препятствия и делились друг с другом находками.

– Смотрите! – Паша поднял с земли выцветшую бледно-розовую тряпку и расправил ее – тряпка оказалась платьем. – Дядя Кеша, похоже, скрывал от нас свои секретики.

Валентин хохотнул.

– А это, наверное, его семья, – сказал я, приглядевшись к пожелтевшей фотографии, валявшейся около входа, вернее, спуска в дом. На фотографии было четверо – красивая женщина в том самом платье, двое черноволосых мальчишек и сам Иннокентий, которого было совсем не узнать – тут он был молодой, высокий и с широкой улыбкой. Ребята подошли, чтобы посмотреть повнимательнее.

– Точно. Вот это его старший, он лет на пятнадцать нас старше, – Паша показал на одного из мальчиков. – Его, по-моему, Стас звали. А второго не помню.

– Кажется, Дима, – сказал Валентин, что-то припоминая. – Мне мама говорила.

А я все глядел на фотографию, на отца семейства и никак не мог поверить, что время и горе так сильно способны изменить человека – превратить его в тень самого себя, мрачное отражение, которым все мы знали дядю Кешу. Знал ли он тогда, как может измениться? И как смирился с этим изменением – молча и безропотно? Я не раз глядел на фотографии своих родственников, и замечал только внешние изменения – чуть меньше морщин, чуть выше рост, но глаза и улыбка не менялись никогда. Сейчас я глядел на то, что меняет человека сильнее времени. И возникла еще одна мысль: можно ли умереть до того, как ты, собственно, умер? Умереть внутри, но поддерживать иллюзию жизни? Мне вдруг стало жаль дядю Кешу – жаль, что я так и не смог узнать его получше, не узнал про его жизнь, про его детей. С другой стороны, захотел бы он со мной говорить? Даже если он и не забыл о прошлой жизни, утопив ее на дне бутылки, вряд ли бы он захотел обсуждать со мной все свои горести.

Еще какое-то время мы бродили по окрестностям и даже отважились спуститься вниз, в недра жилища. Там нас встретили все тот же безобразный бардак, мусор и застарелая вонь, и совсем ничего интересного. Уходя, я вдруг понял, что меня насторожило в самом начале – что за автомобиль здесь ездил? Следы колес были широкими, будто принадлежали внедорожнику, и уводили в сторону леса. Вряд ли такие следы мог оставить старый автомобиль дяди Кеши, даже если бы он воскрес хотя бы на одну поездку.

Возбужденно обсуждая увиденное, мы вернулись обратно в деревню. Ребята вспоминали кучу слухов, услышанных ими от своих родственников, соседей и друзей – Паша предполагал, что Иннокентия похитили инопланетяне, а Валентин был убежден, что однажды тот просто ушел в лес и умер. Перед тем, как разойтись по домам, мы присели на скамейку, где нас нашла подошедшая Дашенька.

– Привет, мальчики, – тоненьким голосом произнесла она. Мы удивленно замолчали: эта девочка редко заговаривала с нами. – У Васьки завтра день рождения, он хотел бы, чтобы вы все пришли. Если надумаете, то приходите к семи часам. Будет много гостей и вкусностей.

Мы сказали, что подумаем и передадим остальным.

Все ребята согласились пойти на день рождения.

Я тщательно подготовился, почистил одежду и ботинки и даже умылся. В качестве подарка бабушка приготовила коробку печенья – оно было очень вкусным и рассыпчатым, Васька любил такое. Да и я любил, что уж тут хитрить. Бабушка от приглашения отказалась, сославшись на усталость, и лишь попросила передать всем привет. Утром я хотел поговорить с дедушкой, но когда вошел к нему в комнату, он начал надрывно кашлять, и я, испугавшись, выбежал оттуда.

В семь вечера я вышел из дома с коробкой печенья в руках. Было еще очень светло, но в небе уже отчетливо было видно луну – она вышла пораньше, чтобы поторопить пришествие ночи. Я постучался в резные ворота Васькиного дома, дождался, когда тетя Надя откроет, и шагнул внутрь.

Просторный двор перед домом встретил меня смесью запахов – в основном, не очень приятных: у тети Нади водилось много животных. Мы прошли мимо курятника, в котором наседки оживленно обсуждали новых гостей, и сарая, из которого периодически раздавалось протяжное "му-у-у-у-у". В отличие от нашего красивого дворика, засаженного травой, этот двор был просто огромной грязевой лужей – неудивительно, что Васька каждый раз торопился как можно быстрее выбежать отсюда на улицу. Добравшись до крыльца, я снял обувь и зашел в дом.

В зале – так называлась самая большая комната в доме – уже было довольно много гостей – в основном, взрослых, но были и ребята: Паша, Валентин, Саня и Санек. Они, как и я, неуютно чувствовали себя в окружении такого большого количества старших. Васька сидел в центре стола, немного сгорбленный, а на лице у него было все то же странное выражение лица, на котором застыла отстраненная удовлетворенность.

– Ну, давайте я скажу, – поднялся со своего стула невысокий дядя Коля – дедушка Васи и Дашеньки, который редко выходил на улицу и разговаривал с соседями, предпочитая сидеть дома и заниматься хозяйством. Остальные гости замолчали, позволяя ему произнести тост. Я с легким удивлением отметил, что сейчас, с рюмкой в чуть дрожащей ладони, он выглядел куда более веселым и оживленным, чем обычно. – Я всегда поднимал стакан только за две вещи: незыблемость российской государственности и здоровье своих любимых детей и внуков…

– Ага, конечно, – прервала его тетя Надя и под общий смех стала перечислять: – А еще: за Русскую революцию, за сменяемость времен года, за яблоню во дворе, за кур и их золотые яйца…

– Ну-ну, Надя, не перебивай, – отмахнулся дядя Коля. – Так вот. Хочу пожелать тебе, Васенька, богатырского здоровья и чтобы ты и дальше оставался таким же веселым, жизнерадостным и – главное! – находчивым мальчиком. А все остальное, как известно, приложится.

Все дружно зашумели, в воздухе поднялся радостный стеклянный звон, а я украдкой глянул на неизменившееся выражение лица Васьки и понял, что его дедушка либо слепой, либо глупый.

Вскоре все приступили к еде и разговорам. Периодически кто-то поднимался со своего места, все более пьяным голосом сплетая слова нового тоста, словно колдун – новое заклинание, получал свою порцию стеклянного звона и слов одобрения, а я каждый раз глядел на Ваську, которого почти полностью заслонила от меня могучая фигура его бабушки, и понимал, что эти заклинания никак на него не действуют – то ли из-за того, что в них было слишком мало веры, то ли из-за количества выпитого взрослыми алкоголя.

Стены зала не были почти ничем украшены – повсюду висели только портреты каких-то известных личностей, мне незнакомых. Дядя Коля давным-давно работал учителем в школе в соседнем селе, пока ее не закрыли. Из-за этого комната больше напоминала музей, а не жилое помещение. Моя комната мне нравилась куда больше – там были павлины и дворцовый фонтан, и игрушки, и разноцветные книжки…

– Как у тебя дед поживает? – прервал мое наблюдение дядя Гриша, сидевший по соседству со мной. Раньше они с дедушкой часто общались, пока дядя Гриша не утонул в заботах о хозяйстве. У него в усах застряла квашеная капуста, что меня немного забавляло. – Все болеет?

– Ага, – вздохнул я. – Спит и кашляет.

– Ничего, выкарабкается, – обнадежил меня дядя Гриша. – И не такое проходили… Когда мы с ним последний раз-то встречались? Уже и не упомнишь… А, осенью виделись, как же. Когда грибы у меня покупал. Здоровый был, как сейчас помню. Только гулял все время по лесу. С бабкой поссорились, что ли?

Я неопределенно пожал плечами.

– Ну, это правильно. Нечего сор из избы выносить. – Дядя Гриша смахнул с усов капусту. – И Бимку жалко, что уж тут… Хороший был пес.

Дядю Гришу толкнула в бок его жена.

– Да он еще найдется, – резко ответил я. – Всегда дорогу домой находил. Он же без нас не может.

Дядя Гриша внимательно и с неуместным сочувствием поглядел на меня, потом натужно рассмеялся и сказал:

– Конечно, найдется! Ты меня-то не слушай, Мишка. Совсем уже все из головы вылетело с этими внуками…

Я с каким-то раздражением доел несчастную куриную ногу и встал из-за стола.

– Ой, ребятишки-то заскучали совсем с нами, стариками, – всплеснула руками тетя Надя и выскочила из-за стола. – Дашенька, Васенька, идите поиграйте с ребятишками в мяч. Только за домом, ладно?

Мы с ребятами согласились. Конечно, никому сейчас не хотелось играть, но зато так можно было незаметно разойтись по домам.

Тетя Надя достала из сарая приличный футбольный мяч – подарок родителей, как она сказала – и мы отправились за дом, где была расчищенная полянка. Быстро разделились на команды – я оказался в одной с Васькой и Пашей – и стали играть. Дашенька, как всегда, заняла позицию наблюдателя.

Довольно быстро выяснилось, что Васька, которого Паша решил поставить на ворота, не был заинтересован в игре. Он пропустил абсолютно каждый удар по воротам, нисколько не стараясь отбивать их, а когда мяч оказывался в воротах, лишь безучастно смотрел на него. Всем было очевидно, что игра ничем хорошим не закончится.

Вскоре кто-то из ребят отправил мяч далеко за границы поля. Я, чертыхнувшись, побежал за ним. Когда после героической борьбы с дикими зарослями крапивы я наконец вернулся на поле, почти все участники уже собирали вещи. Дашенька и Васька стояли у ворот, а ребята собирались уходить, когда я их окликнул.

– Пашка! – Я подбежал к ребятам, которые тут же прекратили о чем-то шептаться. – Вы чего, уже уходите?

– Да брось ты, Мишка, – шепнул Валентин, злобно оглянувшись на Ваську из-за плеча. – Всем понятно, что Васька не хочет играть. Обиделся на что-то, вот и ведет себя так странно. Я-то думал, раз на день рождения звал, то все закончилось… Тьфу. Идем, парни.

Вскоре они ушли, и мы остались втроем на уходящем в послезакатную темноту поле. Васька сел на землю и уставился куда-то перед собой. Дашенька молча смотрела то на меня, то на брата. Я медленно подошел к Ваське и сел рядом с ним.

– Ребята ушли, – сказал я первое, что пришло в голову. И зачем-то соврал: – Говорят, устали.

– Ага, – равнодушно ответил Васька. – Уже темнеет.

Мы долго сидели на траве, которую покидало последнее тепло, и смотрели вдаль, туда, где сизым туманом покрывался лес. Между нами троими повисло молчание, которое никто не хотел прерывать. В доме, напротив, веселье переливалось через край, гости хором затянули какую-то песню – один раз оттуда даже выскочил дядя Коля, босыми ногами прошелся по двору, посмотрел в небо и, напевая все ту же песню, забежал обратно в дом.

– Васька, – сказал я, решившись. – Посмотри на меня.

Тот, приподняв брови в легком удивлении, послушно поглядел на меня своими стеклянными глазами.

– Я знаю, что с тобой стряслось той осенью, – твердо сказал я, поглядев прямо в эти стекла. – Я знаю, что ты видел.

Тот вдруг вздрогнул, съежился и отвернулся.

– Я знаю, что ты видел, Васька. Я тоже это видел.

Он мелко задрожал, а во мне будто поселилась какая-то странная, дикая радость – что я наконец смог расшевелить его, заглянуть за те стекла, которыми он ото всех закрылся, расцарапал и покрыл их трещинами, и я продолжил горячо шептать, пытаясь заглянуть ему в глаза:

– Я тоже это видел, Васька… Летом, вместе с дедушкой…

А Васька все сильнее съеживался и говорил что-то неразборчивое:

– Уходи, Мишка… Я хочу спать… Я устал…

Вдруг меня кто-то тихонько толкнул. Я оглянулся – это была Дашенька. На ее лице застыл гнев – несвойственный для ее гладкого детского личика и красивых бездонных глаз, и оттого еще более пугающий.

– Уходи, Мишка! – воскликнула она тоненьким голосом.

Но я отмахнулся от нее и продолжил оживлять Ваську своими словами, пытаясь пробиться туда, где он еще жив, этот озорной и упрямый паренек, который так и не стал мне другом. Поняв, что я не уйду, Дашенька топнула ножкой и побежала в сторону дома.

– Ты видел звезду. Это ее свет сбил тебя с толку, Васька! – я схватил его за плечи и развернул к себе. – Я тоже видел этот свет! Посмотри, ты еще можешь стать прежним! Посмотри на меня!

Васька взглянул на меня, и в его глазах я увидел печаль и страх, будто над ним нависло что-то безглазое и клыкастое, от которого уже не сбежать.

– Мне… Мне холодно, Мишка! Холодно и… и страшно… Я… Я больше не стану прежним… – Его губы задрожали, и он медленно произнес: – Я сгорел в тот день…

Васька зарыдал, его плечи заходили ходуном. Так плачут, наверное, только несколько раз в жизни – так искренне, полностью отдавшись своему горю. Я крепко обнял его, и мы просидели так, в обнимку, несколько минут, пока не прибежала тетя Надя, за ней стояла Дашенька, испуганно глядя на брата. Охая и ахая, она отняла у меня Ваську и гневно приказала мне убираться домой.

Я ушел, и его последние слова еще долго отзывались эхом в моей опустевшей голове.

За те несколько весенних дней, что я провел в деревне, мне так и не удалось пообщаться с дедушкой. Бабушка посещала его трижды в день, относя ему еду, но почти всегда пища оставалась нетронутой; мне она не позволяла тревожить его, но несколько раз я все же украдкой попадал к нему в комнату, и каждый раз дедушка спал.

По ночам, когда все звуки стихали, я слышал его сдавленный кашель и тяжкий скрип кровати. Иногда, совсем глубокой ночью, я слышал, как он выходил из своей комнаты, оставлял еду на столе и медленно возвращался назад.

Бим так и не вернулся.

Без дедушки и Бима было совсем грустно, поэтому почти все время я проводил с ребятами на улице, возвращаясь домой лишь под вечер. Васька тоже выходил на улицу в сопровождении Дашеньки – она была похожа на его стража и отгоняла всех, кто пытался с ним заговорить. В конце концов, мы перестали звать Ваську в наши игры. Ребята думали, что он все еще обижен на нас всех из-за того случая осенью, а я продолжал умалчивать правду. Да и не поймут они. Я бы и сам не поверил, если бы не испытал это на себе. Украдкой поглядывая на неподвижного Ваську, который, будто старик, частенько садился на лавочку возле своего дома и глядел в небо, я думал о его словах: "я сгорел в тот день". Думал – и не хотел понять, что он имел в виду.

В последний день своего пребывания в деревне, за час до того, как за мной приехали родители, я снова прокрался к дедушке в комнату. Если бы я снова застал его во сне, то хотя бы мог посидеть возле него, вслушиваясь в неровное дыхание; мне было бы достаточно и такого свидания с дедушкой. Но, к моему удивлению, когда я вошел в комнату, то увидел, что дедушка не спал. Он внимательно глядел в стену напротив кровати, а когда я вошел, медленно повернул ко мне голову.

– Мишка… – Он слабо улыбнулся. – Ты, что ли?

– Я, дедушка, – прошептал я.

Я подошел к нему и тихонько обнял за плечи. Дедушка снова зашелся кашлем, а когда кашель прекратился, он внимательно поглядел на меня и сказал:

– Рискуешь ведь, Мишка. А что, если бабушка поймает? Она меня ух как сторожит… Не хуже Бимки…

Когда он упомянул пса, на его лбу промелькнули глубокие морщины – лишь на мгновение.

– Как у тебя дела? – спросил я, не зная, что еще сказать.

– Да неплохо, как видишь, – ответил дедушка, снова улыбнувшись. – Иду на поправку. Скоро встану на ноги.

– Чем ты заболел, дедушка? – обеспокоенно спросил я. Из всех возможных болезней на ум пришел почему-то только грипп: – Гриппом, да?

– Гриппом, гриппом… – кивнул он. – Поэтому ты не стой возле меня. А то сам заболеешь…

Я помолчал. Дедушка как будто утратил ко мне интерес и снова уставился в стену. Его голубые глаза стали похожими на те, что я видел у Васьки – такие же пустые, стеклянные и равнодушные.

– Тебе грустно, дедушка? – спросил я, заглянув в них. – О чем ты грустишь?

– Какая грусть, Мишка? – слабо спросил он. – Всего лишь болезнь… У нас, стариков, болезни проходят тяжко…

Я опустился на один уровень с его глазами и снова тихо спросил:

– О чем ты грустишь, дедушка?

Его подбородок немного дрогнул, потом он крепко сжал губы, будто боясь что-то выболтать.

– Не грусть… – он помолчал, подбирая слова. – Я скучаю по одной вещи… Но боюсь, ты еще не можешь понять меня. Хоть ты и очень умный, Мишка…

– Ты грустишь по звезде?

Он громко втянул носом воздух и снова зашелся тяжким кашлем.

– По ней, Мишка… – тихо произнес он, когда кашель прекратился. На его глазах блеснули слезы, но он быстро вытер их подушкой. – Какая же она была красивая… Нам еще очень рано видеть такую красоту…

Его глаза снова уставились в стену, сквозь меня.

– Какая же она была красивая, – одними губами прошептал он, и морщины на его лице разгладились.

– Мы обязательно встретим ее снова, – горячо прошептал я. – Дедушка, вот увидишь! Не грусти! Мы снова пойдем в лес, и ты сможешь ею полюбоваться… Так ведь, дедушка? Вот, держи, – я снял с груди свою игрушечную звездочку и вложил ее в ослабевшие ладони, – она почти такая же красивая, как и та звезда, я видел! Ты только выздоравливай, дедушка!

Дедушка закрыл глаза, слабо кивнув. Я понял, что мне нужно уходить – похоже, он слишком устал. Уходя, я еще раз обернулся и прошептал:

– Ты только выздоравливай, дедушка.

***

Всю весну я усердно занимался в школе и даже выправил все свои оценки. Иногда мама звонила своим родителям, чтобы узнать о состоянии дедушки, на что бабушка отвечала: он медленно, но верно идет на поправку. Правда, приехать в гости отказалась, сказав, что тогда все хозяйство встанет. На лето мама отправила меня в школьный лагерь, чему я был не очень-то рад – разве каникулы придумали не для того, чтобы отдыхать от одноклассников?

Я вернулся в город в конце августа и почти сразу же попал в водоворот воскресшей школьной жизни. Воспоминания о таинственном сиянии, деревне, бабушке с дедушкой стали постепенно блекнуть, уступая место новым. Когда пришла пора писать ежегодное сочинение на тему "Как вы провели это лето", я во всех красках расписал наш с дедушкой охотничий поход – и в моей версии этой истории мы вернулись из леса с добычей, как настоящие герои. Об упавшей звезде я умолчал, понимая, что никто из слушателей просто не поймет, о чем идет речь.

Со светлой печалью мы проводили бабье лето, сентябрь сгорел в красно-желтом мареве. Октябрь поминал ушедшее тепло совсем уже повзрослевшим ветром. В ноябре наступила самая отвратительная пора – поздняя осень. Бесконечные унылые дожди, медленно превращающие город в топкое болото, скорбящее и совсем холодное солнце, вечно грязные ботинки и промозглый ветер – это время года решительно не за что было любить или хотя бы уважать. Осень была похожа на одного моего одноклассника, длинноволосого, вечно ноющего и совсем недавно узнавшего о значении слова "депрессия".

Родители пропадали на работе почти круглые сутки, возвращаясь лишь под вечер. В то немногое время, отведенное им до сна, они пытались восполнить разлуку друг с другом и со мной, устало даря остатки любви. Я никогда не требовал от них лишнего внимания для себя, считая это эгоизмом и понимая, что у них и без того много проблем; мне хватало, что хотя бы утром и вечером мы с ними находимся вместе. Кроме того, присутствие родителей ощущалось тогда, когда их не было рядом – будь это надпись на салфетке о ждущем меня в холодильнике ужине, второпях выведенная заботливой маминой рукой, или же какая-нибудь новая безделушка, подаренная отцом. Я знал – время осенней неразберихи вскоре пройдет, уступив место зиме, а оттуда уже рукой подать до следующего лета. Домой я возвращался ровно перед приходом родителей, чтобы они не предприняли мер по сокращению моей свободы, а большую часть времени проводил в компании таких же праздно шатающихся одноклассников.

В один из множества омерзительных дней дождь пошел в самый разгар нашей игры. Спрятавшись под козырьком подъезда ближайшей многоэтажки, воровато оглядываясь на спешащих домой взрослых, мы печально осознали, что ливень зарядил до самого утра и уже не даст нам сегодня повеселиться. Словно шпионы, пойманные с поличным, мы стали разбредаться по своим остановкам, разбрызгивая грязь и шлепая по лужам мокрыми ботинками.

На остановке, как назло, было пусто – значит, автобус уехал совсем недавно, и нового придется ждать очень долго. Минут через пять под козырек заглянул растрепанный мужчина; одежда на нем сидела как на сбежавшем из магазина манекене, уставшем терпеть ежедневные примерки, но взгляд был живым и искавшим того, кто мог бы его выслушать. Когда он направил этот взгляд на меня, я осторожно отступил к дальнему концу остановки и приготовился бежать. Но мужчина, увидев, что перед ним всего лишь ребенок, мгновенно утратил интерес, вытащил из кармана своего огромного, явно не по его размеру пальто пачку сигарет, выловил одну и медленно, с видимым наслаждением, прикрыв глаза, закурил. Выпустив изо рта струйку дыма, он скрипучим голосом негромко запел:

– Осень жизни, она всегда внеза-а-апна… – Длинная затяжка. – Осень жизни, так много дел на за-а-а-автра…

Основательно продрогнув в своих тонких и отсыревших школьных брюках, я наконец смог прошептать правильную молитву и вызвать автобус. Он был забит людьми, но я все же смог прорваться к поручню и мертвой хваткой уцепиться за него, заслужив право всю поездку глазеть в мутное стекло. К несчастью, рядом со мной пристроился и тот певец с остановки. Мельком взглянув на меня, он ухмыльнулся и уставился в окно. От него пахло сигаретами и, почему-то, грецкими орехами.

За окном захлебывались улицы моего города. Темнело теперь рано, и в этой расползающейся тьме я видел бесформенных людей, каждую секунду меняющихся в текущих по стеклу дождевых каплях. Мимо меня проносились десятки автомобильных огней; именно огней, потому что автомобилей не было видно. Если постараться забыть об этом, то можно представить себя в роли космонавта, заблудившегося среди обезумевшего звездного скопления. Звезды ведь тоже могут сойти с ума?

И тут я вновь вспомнил об упавшей звезде из деревни. Может, и могут, подумал я. Почему та звезда покинула своих собратьев и попала к нам? Может, она устала летать по небу, или решила узнать, как у нас дела. Но ее красота притягательна лишь тогда, когда мы видим ее на круглом небосводе, далеко и высоко – вблизи она слишком чужая и слишком холодная. Это было похоже на костер: около него хочется греть озябшие руки, но не стоит подносить их к пламени слишком близко – сгоришь. Выходит, дедушка сгорел? Хотелось надеяться, что это было временно, и он все же сможет пережить исчезновение звезды.

– Вот так смотришь на них и думаешь: а куда они все едут-то? – Вмешался в мои размышления певец с остановки, царапая воздух своим ржавым голосом. Он не смотрел на меня, словно бы разговаривая со своим отражением в стекле. – Там ведь нет ничего… Только еда, туалет, кровать. И завтра по новой. А ведь нас готовили не к этому. Космонавтами мы должны были быть! Покорять космос!

– Мужчина, прекратите орать, – прервала его женщина, стоявшая с другой стороны от него. – У вас изо рта воняет.

За этими тягучими мыслями приблизилась моя остановка. Я вышел на улицу и облегченно вдохнул свежий воздух – в автобусе было очень душно. Интересно, почему так говорят? Душно – значит, много душ, понял я. Когда в одном месте собирается столько душ, привыкших парить в воздухе, а не трястись в ящике на колесах, их недовольное гудение начинает отравлять все вокруг.

От мыслей меня отвлек отчаянно завибрировавший телефон. С удивлением отметив, что звонит бабушка, я поднял трубку и поздоровался.

– Как у тебя дела, Миша? – Голос у бабушки был очень тихим и грустным. – Не звонишь совсем.

– Все хорошо, бабушка! Учусь, гуляю, – ответил я. – А у вас как дела? Дедушка ходил на охоту? Как он себя чувствует?

Бабушка замолчала. Я подумал было, что связь прервалась, поэтому хотел переспросить, но понял, что она всхлипывает.

– Бабушка? – встревожился я. – Что случилось?

– Дедушка умер, Миша, – глухо ответила она.

– Как… умер? – не понял я.

Бабушка дрожащим голосом начала что-то объяснять, но я уже не слушал. В голове у меня вдруг отчетливо появился его образ – тот, прежний, до встречи с проклятой звездой; он снова был молодой, полный сил и энергии. Его подмигивание – особое, заговорщицкое, которое было в ходу только между нами. Его особая походка. Добрые и мудрые глаза. Его немного скрипучий, но такой родной голос. Вот он смотрит, чтобы я не ударил себе по пальцам тяжелым молотком. Вот он подбрасывает меня в воздух и показывает мне три пальца. Три пальца, потому что мне тогда исполнилось…