– Что-то произошло? – Степан присаживается на пустующий стул, а Никольская раздраженно отворачивается.
– Пришел ответ из немецкой клиники. Они берутся за операцию, прогнозируют очень хорошие результаты…
– Это же прекрасно, – Громов делает глоток кофе и слегка прищуривается.
– Это прекрасно, мы не ожидали такого скорого ответа. Они предлагают транспортировать Ульяну уже на следующей неделе, считают, что затягивать не стоит.
– В чем проблема?
– Мы думали, что у нас будет время…
– В деньгах, – повышает голос, и довольно эмоционально произносит Олеся Георгиевна, – проблема в деньгах! Они просят очень болшую сумму, которую мы не успеем собрать до отлета.
– Сколько?
Артур Павлович протягивает Степану свой телефон с открытым письмом в электронной почте.
– Внушительно, – Громов кивает, – я думаю, что смогу помочь.
Никольская же смотрит на Степана с неверием, ждет подвоха.
– С чего вдруг такие жертвы, для чужой…
– Она мне не чужая. Смиритесь с этим.
– Смиритесь, – женщина фыркает и откидывает за плечи свои распущенные волосы, а покоящийся в Громовском кармане смартфон оживает.
– Секунду, – вытягивает указательный палец, – мне нужно ответить.
Степан знает, кто ему звонит, знает, что сегодня у него будет еще одна встреча, не самая приятная.
– Степан Арсеньевич? – голос в трубке отличается акцентом. – Сегодня выходят все сроки.
Громов поднимается из-за стола и отходит подальше, крепче прижимая телефон к уху.
– Деньги у меня. Я в Москве.
– Хорошо, наши люди есть везде. Чуть позже вам сообщат адрес места встречи, и я очень надеюсь, что вы не устроите нам неприятных сюрпризов. Например, в лице вашего друга подполковника.
– Можете не волноваться, я буду один.
– Вот и прекрасно.
***
На эту встречу Громов действительно едет один. Он сообщает Ивану обо всем за пару минут до выхода из такси, но настоятельно просит не вмешиваться, потому что Степану не нужны проблемы. Совсем, их сейчас и так больше, чем хотелось бы.
Он едет на окраину города, в довольно заброшенное место, которое, к счастью, знает таксист. Им не приходится вилять кругами, испытывая навигатор и нервы. Громов выходит на улицу по указанному адресу, вокруг горят фонари, а на город уже час как упала ночь.
В сумке, которую он перекинул через плечо, деньги. Много денег, совсем неподъемная для него сейчас сумма, и если быть откровенным до конца, то его клиника этого не стоит.
Через несколько минут рядом останавливается пара идентичных черных джипов. Они будто запирают пути отступления, лишая права выбора. Вскоре из машины выходит высокий, худощавый мужчина. Его лицо скрывается под накинутым на голову капюшоном. Он протягивает ладонь, в которую Громов отдает сумку. Получив желаемое, незнакомец открывает молнию и вытаскивает пару пачек с деньгами.
Пока он убеждается в том, что деньги настоящие, с соседней крыши в прицел винтовки их отчетливо просматривает снайпер. Происходящее пишется на камеру со звуком.
Токман сидит в машине неподалеку, черный мини-фургон, под завязку набитый аппаратурой. Иван видит каждое движение тех, кто приехал на встречу с Громовым, и самого Громова видит. Он за ним следил с момента, как сегодня он вышел от Азарина. Степан упрямый, но ему нужна страховка, еще неясно, что на уме у этого быдла. Не смотря на то, что Иван уже все решил.
– Когда будут разъезжаться, ведем Власовских до конца, – Токман отжал кнопку на рации и с прищуром взглянул в монитор.
Степан все еще стоял напротив долговязого мужчины, который с улыбкой на лице отдал сумку своим помощникам.
– Все в порядке? – интересуется Громов.
– Более чем. Степан Арсеньевич, с вами можно иметь дело.
– Не хотелось бы, – Громов сделал шаг назад, а люди рассыпались по машинам.
Степан посмотрел вслед уезжающим авто и вытащил телефон. На экране горело несколько пропущенных от Ульяны, он совсем забыл ее предупредить. Покачал головой и вызвал такси, не стал ей звонить, а смысл беспокоить или будить ее среди ночи. Лучше приехать лично, что он и собирался сделать.
– Тебя подвезти? – за спиной раздался знакомый голос, и Степна повернулся.
– Токман?
– Я.
– Ты за мной следил?
– Конечно. Это слишком гнилые люди, чтобы я оставил тебя одного.
Громов разозлился, но тактично смолчал, не видел сейчас смысла что-то говорить. Главное, что все прошло удачно.
– У меня для тебя новость. Банк, через который Талашина проводила свои махинации, знаешь чей?
– Чей?
– Власова. Того, чьим людям ты только что бабки отдал. Светку развели, счет не был заморожен. Фактически они его просто завернули.
– И давно ты в курсе?
– Пару часов.
– Значит, я сейчас…
– Нет. Ты сейчас все сделал правильно, они забрали свое, а тебе вернут то, что «заморожено» на счету. Люди умеют быть сговорчивыми, поверь…
– То есть ты меня использовал для каких-то своих делишек?
– Я просто договорился. Все слишком сложно, но не отдать им деньги здесь и сейчас было невозможным.
– Сука ты, Токман.
– Я говорил тебе подождать, с самого начала. Говорил, – Иван раздраженно стащил с шеи галстук.
– Мог бы разъяснить, почему и…
– Не мог. Не в этой ситуации, работа у меня, знаешь ли, такая.
– Работа, – Степан злобно оскалился, – ну да.
Громов качнул головой и шагнул в сторону проезжей части, где уже остановилось такси.
– Степ…
– Пошел ты.
В дороге он много думал. Анализировал произошедшее. Он понимал и не понимал Ивана. Их дружба подрывала здравый смысл, с друга ты всегда требуешь большего, а иногда даже невозможного. К сожалению, именно так устроен человек, он требовательное и не самое приятное создание на этой планете.
У больницы Степан расплачивается с водителем наличкой и сразу вытаскивает пачку сигарет. Хочет курить, до дрожи в пальцах. Сегодня он потрепал себе нервишки на годы вперед.
Делает крепкую затяжку, выдыхая густой дым в небо.
Выбросив окурок, Громов поднимается к Ульяне, еще в первый день договорился (приплатил кому надо), чтобы пускали в любое время. Тихо открывает дверь в палату и замирает на пороге, сталкиваясь с ее огромными красными глазами. Она плакала.
Улька вытирает слезы и задирает голову, смотрит на него настороженно, но стоит ему сделать шаг к ней, как она вновь срывается на плач.
– Что случилось? – садится рядом, растерянно бегая глазами по ее мокрому лицу.
– Здесь была Света.
После этих слов мужские кулаки сжимаются, а глаза наливаются лютой ненавистью.
– Что она тебе сделала? Что сказала?
– Все, – Улька всхлипывает, – все… она рассказала мне все. О своем долге, о том, что ты продал клинику, чтобы его выплатить. О том, как ты переживал. Ты ее любишь, да? – Ульяна покачала головой в неверии. – Я понимаю, что, наверное, теперь уже совсем не хороша, – с размаху зарядила кулаком по своему бедру, – даже встать с кровати не могу. Но почему? Почему ты мне не сказал? Я бы все поняла. Зачем, Степ? Зачем ты говорил, что любишь меня, если это неправда?! Зачем?
– Стоп, – он накрывает ее рот ладонью, и поток речи прекращается, – что конкретно она тебе сказала? Давай по пунктам.
– Что?
– Говори, что она рассказала, живо, – последнее слово получается грубее, чем он хотел, и Улька вздрагивает от неожиданности.
Он так смотрит на нее, что ей вдруг становится не по себе. Его глаза, их заволокло какой-то тьмой. Разве так бывает? Разве это можно увидеть? Но она видит, видит скопившуюся в них ненависть. На кого он злится? На нее? Себя? Ульяна не понимает, лишь крепче сжимает одеяло в кулаках. Облизывает сухие, распухшие губы, которые щиплет от слез из-за царапин.
Когда сегодня в ее палату пришла Талашина, Никольская подсознательно знала, чего ожидать. Унижений и насмешек. Света не та, кто будет жалеть или хотя бы останется в стороне, она будет бить по больному, изощренно, наблюдая за твоими мучениями.
Ее первой фразой ствло: «Прости его, он не сможет быть с тобой. Ты и сама должна это понимать», ее взгляд коснулся Улькиных ног, и она все поняла. Все до последней капли. После был рассказ о долге, о том, как Громов ей помогает, из кожи вон лезет, чтобы Талашина осталась жива и невредима. Дальше Улька слушала эту речь сквозь густой туман, он окутывал ее тело и утаскивал в пучину страхов. Слишком глубоко, чтобы выбраться самой.
– Это все, что она рассказала? – переспросил Громов, встряхнув Ульяну.
– Да.
– По ее словам, я делал все ради нее?
– Да.
– Я делал это ради тебя. Та машина сбила тебя не случайно. Это было предупреждение.
Степан сглотнул и отвел взгляд.
– У Талашиной не было денег, а я имел глупость послать ее, когда она пришла за помощью. После нашей с ней беседы она перевела все стрелки на меня. Рассказала им о тебе и о том, что если они хотят денег, то за тебя я достану все, что им нужно.
Ульяна затаила дыхание. Громов все говорил, говорил, но она лишь смотрела ему в лицо, пыталась отыскать его взгляд, который он целенаправленно отводил в сторону.
В какой-то момент ее пальчики обвили его запястье, но так и не сомкнулись. Степан посмотрел на ее жест и вновь отвернулся. Ему было чересчур мерзко от всего произошедшего, теперь он не мог смотреть ей в глаза, как раньше. Чувствовал себя недостойным. Слишком много боли случалось в ее жизни, когда он в ней появлялся.
– Значит, она мне соврала? – Никольская робко улыбнулась, а чуть позже подалась вперед, обхватывая Громовскую шею ладонями. – Я не должна была ей верить, не должна.
– Ульяна, – Степан скривился, намеренно резко отрывая ее от себя, – ты меня слушала вообще?
– Слушала. Не каждый бы стал продавать свой бизнес ради той, с кем жил две недели, Громов. Даже из-за угрозы жизни.
– Ульян, – мужчина покачал головой, неотрывно смотря в ее синие глаза, зрачки которых расширились.
– Мама сказала, что на следующей неделе меня перевозят в Германию, врачи дают очень жизнеутверждающие прогнозы.
– Я знаю, я говорил с твоими родителями.
– Ты полетишь со мной?
– А ты этого хочешь? После всего?
– Очень. Ты очень мне там нужен, Степа. Ты всегда был мне нужен. Я люблю тебя, сколько себя помню, не отталкивай больше, не надо. Я просто не смогу со всем этим справиться без тебя.
– Сможешь. Ты можешь гораздо больше, чем думаешь, завтра закажу себе билет.
– Спасибо.
– За что?
– За то, что ты рядом.
Громов улыбается, а его пальцы слишком быстро погружаются в ее распущенные волосы, тянут на себя, а губы дарят сладкий и такой горячий поцелуй. Ульяна покрывается мурашками, они обволакивают ее хрупкое тело, вынуждая подрагивать. Громов отстраняется, смотрит в ее глаза, потирая остренький подборок большим пальцем. Его ведет от ее глаз, запаха, чувственных губ и тонкого, нежного голоса. Ладонь сжимает девичью грудь, обводя сосок до тех пор, пока его вершинка не заостряется, и слегка сдавливает ее пальцами, срывая женский стон.
Он безумно ее хочет и так же безумно соскучился. Кажется, они не виделись целую вечность. Руки хаотично сминают ее тело, язык касается шеи, проводя влажную дорожку к мочке уха, закусывая ту зубами. Никольская отстраняется, хмурится и тяжело вздыхает.
– Я… это глупо, Степ, – упирается ладонями в свои плечи, – прости, – по ее лицу проскальзывает тень печальной улыбки, и девушка отворачивается.
– Ульян, – тянет ее за руку, – посмотри на меня, Ульяна.
– Что? – всплеск раздражения заполоняет собой все пространство палаты.
– Все хорошо, – он говорит ей это уверенно, крепко сжимая в своих руках ее ладони, – слышишь?
– Слышу, – Никольская качает головой в неверии.
– Мы просто немного подождем, вот и все.
– Или это навсегда. Прости, я такочень боюсь. Вдруг это и правда…
– Нет.
– Ты же врач, Громов, скажи, что я встану.
– Ты встанешь.
Ульяна прикрывает глаза и откидывается на подушку. Ей страшно, очень и очень страшно. Степа ее подбадривает, верит в позитивный исход. А если нет? Что она будет делать, если все выйдет с точностью до наоборот. Как ей жить? Как с этим живут люди? Она не знала, не знала, и оттого ей казалось, что, если ее не поставят на ноги, это будет конец. Конец всего.
Глава 18
Ранним утром, через неделю, Никольская открывает глаза в палате немецкой клиники. Она чувствует себя уверенней, верит. По крайней мере старается. На часах еще нет и шести, но она не может сомкнуть век, ее трусит. Операция назначена на сегодня, на два часа дня. После этого в при любом из исходов ее ждет мучительная и кропотливая реабилитация. Даже если все пройдет успешно, она не сможет сразу встать на ноги, ничего не сможет. Ей придется долго и упорно тренироваться, через боль и судороги в мышцах.
Иногда интернет кажется Ульяне злом, если бы не он, она бы не начиталась всех этих страшных историй о том, сколько боли пришлось вынести тем, кто сумел встать. Но, несмотря на муки, они смогли вернуть себе прежнюю жизнь, в отличие от тех, кого судьба решила оставить в кресле.
– Вы уже не спите? – англоговорящая медсестра заходит в палату с улыбкой, ставит укол и, поинтересовавшись, не нужно ли чего, удаляется за дверь.
Ульяна же вновь тянется к телефону, смотрит Лизкин инстаграм, труппа уже в Америке, в Нью-Йорке, в месте, куда она так хотела попасть, где так хотела станцевать. Но кто-то решил все за нее. Отбросив гаджет подальше на кровать, девушка поправляет подушку под своей шеей, которая начинает затекать, и растирает напряженные мышцы немного резковатыми движениями пальцев.
К часу в ее палате собирается целый консилиум. Родителей и родственников к ней сегодня не пускают, либо хотят сохранить идеальную стерильность, либо не подрывать ее моральное состояние, правильного ответа на этот вопрос у Ульяны нет, одни лишь глупые догадки.
Коридор, по которому ее перевозят лежа на койке, нескончаем. Он длинный и ослепительно белый, лампы режут глаза, потому приходится щуриться.
***
– Она точно будет в порядке? – Олеся Георгиевна не находит себе места, ходит из стороны в сторону, поднимая эмоциональную бучу во всех присутствующих. Ей тяжело смириться с тем, что ей не позволили увидеть дочь, тяжело принимать отказы, но еще невыносимее то, что она не знает, чем все это закончится. Как пройдет операция, смогут ли они помочь ее девочке? А если нет? Что им делать? Что им всем тогда делать?
Грозный женский взгляд касается Громовской фигуры. Мужчина сидит в кресле комнаты ожидания, упираясь затылком в стену. У него закрыты глаза, и он не видит того, что она на него смотрит. Он помог им, заплатит основную часть за операцию и практически за всю последующую реабилитацию. Олеся не знала, да и не хотела знать, откуда он взял столько денег, потому как даже для них сумма оказалась вовсе неподъемной. Цены всколыхнули сознание.
– Перестаньте мельтешить, – подал голос Степан, когда старшая Никольская в очередной раз прошла мимо него, поднимая своими движениями потоки воздуха, – от вашей беготни ничего не изменится, – продолжил, все еще не открывая глаз.
Олеся насупилась, хотела было открыть рот, но муж ее одернул. Взглянул слишком резко и потянул за руку к дивану, вынуждая жену опуститься на него.
– Если все будет плохо, – прохрипела женщина в плечо мужа, – что, если…
– Прекрати, – шикнул Артур Павлович, – здесь отличные специалисты, у нее хороший прогноз. Просто верь, верь, Олеся!
Через час ситуация не изменилась, они все так же сидели в ожидании. В этом самом ожидании прошло более пяти часов.
Степан сидел почти неподвижно, даже не ходил курить, словно погрузился в какой-то сон. Он слышал, как перешептываются Улькины родители, как где-то вдалеке хлопают двери, ходят врачи, слышал и хотел, чтобы все это поскорее закончилось. Его нервы были на пределе, все происходящее вокруг дико раздражало. Улькина мать в этой эстафете заняла первое место, иногда ему хотелось сорваться именно на ней, но он держал себя в руках, стараясь вообще с ней не говорить, боялся сказануть лишнего.
Еще через час к ним вышел доктор. Громов открыл глаза, поднимаясь с места, ощущая дискомфорт и то, как затекли его мышцы, тело казалось каменным и неповоротливым.
– Здравствуйте, – Циммерманн улыбнулся и сцепил пальцы в замок, – операция прошла успешно.
Олеся зажала рот ладонью, опираясь спиной на мужа.
– Она будет ходить? – торопливо прошептала на немецком.
– Прежде ее ждет долгая реабилитация. С травмами ее типа нужно много работать. Кажется, девочка – спортсменка?
– Балерина.
– Силы воли у нее предостаточно, я уверен, она справится.
– А танцы? Она сможет…
Циммерманн вздохнул, каждый спортсмен и танцор всегда задавал один и тот же вопрос, впрочем как и их родители.
– Для начала ей необходимо встать. Вашей дочери придется учиться ходить заново, поймите это. Меня ждет следующий пациент, до свидания.
– До свидания.
– Что он сказал? – спросил Громов, который не понял ни слова на немецком.
– Все прошло успешно, – Олеся выдохнула и стерла со щеки слезинку. Пока в ее голове никак не могло уложиться, что ее дочь тоже вылетела из балетной гонки, как и она в свое время.
– Хорошо.
После этих слов Громов наконец-то вышел на улицу. Закурил. Первая затяжка показалась запредельно крепкой, дурманящей мысли. Он стоял в зоне для курящих, стряхивал пепел в железную урну и смотрел ровно перед собой.
Его слегка попустило, с плеч свалился груз ожидания, а слова врача вселили надежду на что-то хорошее и светлое. У его девочки есть шанс на нормальную жизнь, и он сделает все, чтобы она смогла использовать его по максимуму.
***
– …в общем, я не забил, – Демьян рассмеялся, а Ульяна тепло улыбнулась брату. Она так его ждала, у них всегда была какая-то кармическая связь, несмотря на разницу в возрасте. – Ты хорошо выглядишь.
– Уже да. Знаешь, я просто поняла, что если не буду думать о плохом, то все обязательно наладится.
– Это правильно.
– Степа тоже так говорит.
– Как мама переносит ваши отношения?
– Стойко, – девушка прыснула со смеху.
– Ну и на том спасибо.
– Точно.
Никольский сжимает ладонь сестры, замечая в ее глазах радость. Сегодня она улыбается искреннее, нежели месяц назад. Когда он впервые зашел к ней в палату, это было через сутки после операции, проведенной здесь, в клинике, Улька была не собой. Бледная, худая, подавленная. В ней угасала жизнь, он видел это, словно кто-то медленно вытягивал ее из Ульяниного тела.
Сегодня же картинка была другой. Она улыбается ему, ее глаза горят, светятся чем-то невероятно воодушевляющим его самого.
Родители улетели домой через две недели после операции, Ульяна не захотела их обременять, к тому же Громов остался с ней. И что-то Демьяну подсказывает, что присутствие этого мужчины гораздо лучше влияет на выздоровление сестры, в отличие от нахождения тут мамы и папы.
Дверь в палату распахивается, и молодые люди одновременно смотрят в сторону издающегося звука.
– Степа, – Улька склонила голову вбок, улыбка стала еще мягче, взгляд теплее, в нем вспыхнуло обожание и любовь.
Демьян встал со стула, пожал Степану руку и как-то незаметно для всех покинул палату.
– Привет, – Громов целует Ульяну в губы и садится рядом, – готова?
– Да.
Никольская быстро кивает, а после закусывает нижнюю губу. Ее язык проходится по оказавшейся во рту коже, а зубы сжимают ее чуть сильнее. Девушка нервничает. Сегодня у нее состоится первое занятие в зале. Ей придется встать, с помощью и под прицелом нескольких пар прикованных к ней глаз. В данной ситуации одна мысль об этом казалась пугающей, а поверить в то, что она сможет… было нереально. Плюс после операции прошло не так много времени, и это ее настораживало. Конечно, ей не хотелось лежать прикованной к постели полгода, но и оказаться сейчас в зале, осознавая, что ей практически заново нужно учиться ходить… Пока это просто не укладывалось в ее голове.
Конечно, на протяжении того времени, что она здесь находится, врачи постоянно с ней занимаются, возвращают чувствительность. И пока, она достигла своего предела в виде сгибания ног в коленях.
– Ты сможешь.
– Я смогу, – девушка втягивает в себя чуть больше воздуха и обвивает крепкую шею Степана руками.
Он оперативно пересаживает ее в кресло. Ульяна кривится, потому что за все те месяцы, что она здесь, ее мозг отказывается воспринимать эту штуку нормально. Когда она в коляске, все ее чувства обострены до предела, а отвращение к себе достигает своего эмоционального пика. Слезы, они наворачивается на глаза, и, она перестает видеть коридор, он длинный, простилается прямо перед ней, но она различает лишь какие-то силуэты, блики ламп. Ей хочется зажать уши, слишком шумно, вокруг так много людей, и на нее все смотрят. Ей кажется, что они смотрят.
На плечо ложится тяжелая ладонь, и Ульяна крепко стискивает ее своими дрожащими пальцами.
Когда они оказываются в зале, то девичий взгляд сразу находит перекладину. Она крепче сжимает ручки кресла, упирается в них ладонями, чувствуя, как сильно напрягаются ее мышцы.
А дальше, дальше она ощущает боль и тяжесть. Она стоит на своих ногах, держится за эти чертовы перекладины, а по ее лбу то и дело скатываются капли пота. Она вымокла насквозь, одежда стала влажной, руки занемели, ощущение, словно она никогда больше не сможет разогнуть пальцы.
Нейрохирург стоит за ее спиной, как и Громов, в зале много зеркал. Все это помещение усыпано только ими. Все стены.
– Ты можешь выставить ногу вперед, – врач говорит на английском.
– Я не могу.
– Можешь. Делай.
Никольская улыбается от отчаяния. Так легко сказать «делай», сказать и стоять позади, смотреть. Смотреть на то, как она здесь мучается. В этот момент она начинает злиться, и на Громова тоже, ведь он как статуя, стоит там, даже не шевелится, не говорит, просто смотрит на ее мучения.
Выругавшись, Ульяна закрывает глаза и вытягивает ногу вперед, по крайней мере дает своему мозгу такую команду. Она уверена, что ничего не произошло, а когда смотрит на носок своей ножки, по ее щекам начинают катиться слезы.
– Ты видишь? – спрашивает у Степы, заглядывая в его глаза через отражение в зеркале. – Видишь?
Улька растерянно раскрывает рот, часто моргает. У нее шок.
– Теперь другую ногу, – команды врача звучат жестко, иногда ей кажется, что он пришел сюда, чтобы над ней поиздеваться, – у тебя сильные руки, ты выдерживаешь свой вес отлично. И хорошо стоишь, крепко. Шагай, – поясняет ей, огибая параллельные друг другу перекладины.
Циммерманн внимательно наблюдает за каждым ее движением, кивает, когда она делает шаг, а после еще.
– Отлично. Ты большая молодец, четыре занятия, и мы переходим на костыли.
– Что? Нет, я…
– На сегодня занятие окончено. Приготовься, завтра мы будем заниматься втрое дольше, – с этими словами он выходит из помещения.
Громов делает несколько шагов к Ульяне, обхватывая ее талию ладонями. Она облокачивается на его спину, наконец-то расслабляя руки, на которых уже выступили вены, они вздулись и кажутся инородными.
– Ты справилась, я же говорил.
– Я очень хочу есть.
– Что тебе принести?
– Пиццу.
– Хорошо, – Степина ладонь накрывает Ульянину грудь, а губы касаются влажной шеи, – вернемся в палату, и я отыщу тебе пиццу.
– Как добытчик мамонта?
– Как он самый.
Через двадцать минут Никольская оказывается одна. Громов уходит встречать курьера, и, пока его нет, девушка гипнотизирует свои ноги. Смотрит, смотрит, понимая, что сегодня, сейчас совершила что-то невероятное. Кажется, она никогда так ничему не радовалась.
Следующий месяц Ульяна находится в клинике, реабилитация протекает более чем успешно. Они возвращаются в Питер в середине декабря, без коляски. Никольская может передвигаться на костылях, еще, конечно, достаточно неуклюже и медленно, но ее характер просто не позволяет ей сесть обратно в кресло.
Мама встречает их накрытым столом. Никольская уже и забыла, когда родительница делала праздник в ее честь. Может, это было ее десятилетие? Торт, банты, гости, а вечером жуткий скандал, потому что Ульяна порвала платье. Красивое, розовое, с длинной пышной юбкой, вот ей-то она тогда и зацепилась за куст малины в саду.
– Наконец-то, мы вас так ждали, – Громова, мать Степана, расцеловывает Улькины щеки, женщина излучает свою радость, нежность, – ты невероятно выглядишь. Такая свеженькая.
– Спасибо, – девушка краснеет, потирая нос.
– Проходите к столу, – хозяйка дома появляется неожиданно, смотрит на дочь, после переводит взгляд к Громову, – мы вас и правда заждались.
– Привет, – Ульяна улыбается маме немного натянуто, она не планировала застолья с чужими людьми, которых сейчас видит. В гостиной мельтешат материнские подруги, а еще она зачем-то позвала балетмейстера, Ульяниного балетмейстера.
Все это вгоняет девочку в тоску, она не знает, куда себя деть, как себя вести. Что мама захотела ей доказать? Зачем устроила это шоу? Она так боялась, что ее дочь не встанет, что теперь готова рассказать об Улькиной победе всему миру? Но она не учла главного – мнения своей дочери.
Пока Ульяна борется с эмоциями, Степа крепко сжимает ее руку, подбадривает. Улька уже давно привыкла, что Степа немногословен, и, если честно, в какой-то момент ей это начало очень импонировать. Он не говорит о глупостях, но всегда дает высказаться ей. Слушает, умеет слышать и, самое главное, понимать. Он понимает ее, чувствует на каком-то неземном уровне. Раньше она думала, что такая связь может быть только между родственниками, как у них с братом, а теперь, теперь знает, что это не так.
Громов – ее человек, настоящий, правильный, принципиальный, он помогает ей справиться с такой сложной жизнью, поддерживает и никогда в ней не сомневается. Думая об этом, Ульяна ловит себя на мысли, что если бы в ее детстве у нее была такая колоссальная поддержка и вера, все могло бы быть по-другому…
– Ты не устала? – Степа склоняется к ней, понижает голос. – Если хочешь, мы можем уехать ко мне, в дом.
– Это будет некрасиво. Нужно немного посидеть.
Степа кивает и отодвигает для нее стул в гостиной, забирает костыли.
Отец сидит во главе, он смотрит на дочь, понимая ее состояние и чувства, он уговаривал Олесю не приглашать лишних людей, но когда его жена кого слушала? Она устроила грандиозный скандал и все равно сделала по-своему.
– Пап, – Улька немного подается в сторону отца, она сидит недалеко от него.
– Что?
– Я, наверное, лучше буду жить у Степы, – переводит взгляд на мать, – мне так спокойнее, и вам проблем меньше.
– Доченька…
– Пап, – девушка сжимает отцовскую ладонь.
– Конечно, милая, как тебе удобней.
Артур Павлович кивает, одаривает дочь теплой улыбкой, а после зовет Громова покурить. Оказалось, что несчастье Ульяны не смогло удержать его от пагубной привычки, он вновь пристрастился к табаку, пытался успокоить нервы.
Мужчины вышли на улицу, Громов подкурил сигарету и протянул зажигалку Никольскому.
– Спасибо тебе, Степа, ты очень многое для нее и для нас сделал. Она сияет вся.
Степан лишь кивнул, не видел смысла отвечать. Что он может сказать? Пожалуйста? Он делал это для нее, не для них. Ее родители слишком поверхностно отнеслись к травме дочери, по его мнению, и если Никольский еще как-то старался, хотя он Степан ждал от него большего, помня этого мужчину как прекрасного педагога, то Улькина мать не переставала показывать себя во всей красе.
– Может быть, ты отговоришь ее от переезда? Она и так полгода почти не была дома.
– Вы уверены, что для нее это будет лучше?
– Мы ее семья, она еще совсем девчонка. Я понимаю, у тебя чувства, но пойми и нас, она ребенок и ей нужен соответствующий уход в такой ситуации. Ты сейчас выйдешь на работу и с головой уйдешь в поток дел. Сколько часов в сутки ты будешь находиться рядом с ней? Шесть, восемь? Сколько?
– Я вас услышал. И подумаю. Сегодня мы уедем вместе. Я выхожу в клинику только с понедельника.
– Спасибо за твое понимание.
– И вам спасибо за понимание, – голос стал чуть грубее, и Степан выкинул недокуренную сигарету в урну.
Громов не дожидался Никольского, зашел в дом, лицом к лицу сталкиваясь с собственной мамой.
– Боже мой, как давно я тебя не видела, – миниатюрная женщина обняла сына, – заезжайте к нам завтра, папа вернется из командировки. Не могу больше смотреть на этот театр абсурда, – Громова кивнула в сторону гостиной, – домой пойду.
– Иди, мы забежим, когда будем уезжать.
– Хорошо, мой родной.
Оксана Олеговна уходит, а через полчаса в направлении дома стремятся улизнуть и Степан с Ульяной.
Артур Павлович провожает их до машины, пожимает Громову руку, целует дочь, надеясь, что она примет правильное решение и, как только Степан выйдет на работу, вернется к родителям. Машина выезжает за забор, и Никольский возвращается в гостиную.
– Найди в бардачке дистанционный ключ, – просит Громов, и Улька быстро отыскивает его, – на верхнюю нажми.
Улька тыкает на первую кнопочку, и ворота в таунхаус родителей Степы оперативно отъезжают вбок.
В доме Громовых девушка чувствует облегчение, больше не нужно улыбаться маминым подругам, строить из себя железную леди, которая преодолела что-то невозможное. Она понимает, чего добивается мама, Олеся Георгиевна, как и всегда, хочет возвести свою дочь на пьедестал после такого глупого падения мордой в пол. Она вечно любила хвастаться достижениями Ульки, но эта травма поменяла все. Теперь мама хочет вернуть былую славу.
Здесь же, в доме Оксаны Олеговны, Ульяна может быть собой.
Женщина предлагает чай, расспрашивает, как они жили в Берлине, и задает кучу вопросов, которые напрямую касаются Улькиного здоровья. Она озабочена ее выздоровлением и хочет поддержать.
Никольская рассказывает, медленно, иногда ее пробивает на слезы, и она много извиняется, привыкла. Дома слезы были чем-то запретным, тем, что лучше не показывать на всеобщее обозрение, не проявлять слабость.
– …значит, она прилетала. Наверное, это моя вина. Света приезжала ко мне в тот день, когда Степка улетел в Москву. Пришла сразу после нашего с ним телефонного разговора, он дал мне адрес больницы, я тоже хотела тебя навестить, а потом побоялась, такое чувство вины нахлынуло. Я же адрес записала в блокнот, а потом оставила его в прихожей, Света слышала наш с тобой разговор, сынок. Я и подумать не могла, что она прочтет его и нагрянет…
– Ничего страшного, – Улька сжимает женскую ладонь, – все уже позади.
– Надеюсь. Я очень рада, что ты выздоравливаешь. Мы с папой так за вас переживали.
– Мам, нам уже пора ехать.
– Конечно-конечно, – Громова начинает суетиться, собирает какие-то контейнеры с едой и вручает детям целый пакет пластиковых баночек.
– Мы еще заедем, – Улька тянет свои руки к Оксане, и та обнимает ее в ответ.
Степан прощается с матерью и помогает Ульке выйти на улицу.
– Я так устала сегодня, – она говорит ему это уже в машине, – сумасшедший день.
– Не поспоришь.
– Хочу домой, но я уже настолько привыкла к больнице.
– Отвыкнешь. Кстати, я хотел с тобой поговорить о том, где ты будешь жить.