Ведунья

Монах

По книге Мэтью Генри Льюиса "Монах"

Часть 1

 
Он был святейший человек,
Мадрид ему весь преклонялся.
Когда он проповедь читал,
Зал от народа разрывался.
 
 
Настолько голос был красив,
Он проникать мог в души грешных.
 
 
Наставник Бога свет давал,
И выводил к дорогам честным.
 
 
В те годы знатные дворы,
Своих детей так обожали!
Служению Богу, малышей,
Святым, в опеку отдавали.
 
 
Им был неведан мир людской,
Воспитывались в строгих залах,
А кто в отступники пошёл,
Карались тяжко, на пожарах.
 
 
Не буду боле отступать,
К святейшему наш взор прикован,
Но кем его родные были,
Не знал никто, он был так молод.
 
 
Его младенцем на крыльце,
Аббат монастыря приметил.
Малютку быстро приютили,
В любви святой рос и в запретах.
 
 
Он вырос в стенах монастырских,
Ни разу их не покидал,
С ранних летОв любил учиться,
В наУках тАк преуспевал!
 
 
К уединению склонен был он,
Святым молился ежечасно,
Едва достигнувший взросления,
Принял монашество без страсти.
 
 
Никто так не явился
Назвать его своим.
Раскрыть тайну рождения,
Сочли его "Святым".
 
 
Обитель процветала,
С тех пор, как он пришёл,
Почёт принёс ей славу,
Людей привёл в собор.
 
 
Достиг тридцатилетия,
Но жизнь его строга.
Благочестив настолько,
Что искусить нельзя.
 
 
От мира удалился,
Плоть умершвлял свою,
Но в знания углублялся,
Был мудрым, как Гуру.
 
 
За свою жизнь Амбросио
Не нарушал уставы,
Был избран настоятелем
Обители, при храме.
 
 
На редкость красноречие
Его так убеждало!
Что грешники "текли рекой",
На проповеди, к храму.
 
 
По слухам он блюдёт завет,
Был чист, как Ангел поднебесный.
Не знал отличие полов,
Всех поражал, что так безгрешен.
 
 
Он был для всех настоль красив,
С холодной, гладкой, смуглой кожей,
Орлиный нос всё украшал,
Пленил собой он всех прохожих.
 
 
Большие, тёмные глаза
Сверкали строго под бровями.
Ланиты мёртвенно бледны,
Внушали строгость, страх мирянам.
 
 
Взор огненный пронзал насквозь,
Но благородством всё ж исполнен.
Так отличал высокий рост,
Казалось всем, что он так скромен.
 
 
До плеч красИвые власа
СтруИлись кУдрями чернЫми.
Собой сводил он дам с ума,
Соблазн не ведан был святыне.
 
 
Неведомы Амбросио
Суетные заботы люда.
Он был настоль суров всегда,
Что исцелял людей от блуда.
 
 
Собор был полон до краёв,
Свободных мест в нём не найти.
Проходы длинные, вдоль статуй,
Забиты были, не пройти.
 
 
На крыльях херувимов выше,
Повисли в воздухе мальчишки,
Речей Святого ждали долго,
Пришедших веселят детишки.
 
 
Святой Франциск со святым Марком,
На плечи зрителей вместили
И не смотря, что статуи,
С них видно далеко Святыню.
 
 
Двойную тяжесть каждый раз
Терпела статуя Агаты.
Амбросио так ждал народ,
Его слова были наградой.
 
 
Он мог в сердца вселить покой,
Надеждой наделял уставших.
Он боль снимал с больных людей
И веры придавал всем падшим.
 
 
Мог так часами говорить,
Но всем казалось, что минуты.
Любил Святого весь народ,
Мадрид гордился этим чудом.
 

Часть 2

 
Настало время, наконец,
Час службы за спиной остался.
Все прихожане разошлись
И кельи стали заполняться.
 
 
Так, настоятеля, толпа
Монахов в келью проводила.
И как обычно перед сном
Благословения просила.
 
 
Лишь только дверь закрыл монах,
Всех с превосходством отпуская,
Гордыня на него сошла,
Вела борьбу с смирением в зале.
 
 
Едва остался он один,
Как дал тот час волю тщеславию.
Восторга слышал голоса,
От проповеди – дверцы к Раю.
 
 
Так сердце излилось его
И преисполнилось блаженством.
Всю радость он сдержать не мог,
Как людям указал путь к дверце.
 
 
Воображение взялось
Картины рисовать величия.
Мечтал о будущем святой,
Подчёркивал своё отличие.
 
 
Он посмотрел вокруг себя,
Заликовался так святыня.
Гордыня громко говорила,
Он выше прочих смертных в Мире.
 
 
– Кто, – думал он,
– Кроме меня,
Прошёл все испытания
С детства?
 
 
Ничем себя не запятнал
И совесть чистая, как сердце?
Кто ещё смог смирить себя,
Разгул бурных страстей и нрава?
 
 
Чтобы потом
Закрыться так,
От мира, похоти,
Соблазна?
 
 
Уйти от Мира добровольно,
К себе девиц не подпускать.
Ведь зря ищу я человека,
Который смог, как я страдать.
 
 
Ни у кого кроме себя
Не вижу я подобной воли,
Ни в одной церкви нет такого,
Амбросио, как я – святого!
 
 
Как поразила проповедь,
Миряне не скрывали речи.
Толпились все вокруг меня
Крича, что: "Ты единственный на свете!".
 
 
Кого не тронул ни соблазн
И даже порча не скусила.
Я должен быть всегда таким,
Держаться нужно, что есть силы!
 
 
Как я всегда себя блюдил,
Так должен монастырь держать свой.
Следить за братиями там
И наставлять на путь понятный.
 
 
Что если вдруг, меня соблазн,
С путей сведёт настоль внезапно?
Нарушу всё, что соблюдал,
Как примет это всё аббатство?
 
 
Ведь я такой же человек,
Природа чья слаба, как ветер,
Природа склонна к заблуждениям
И может отменить запреты.
 
 
А мне придёться покидать,
Свой уединЁнный приют – кЕлью.
Красивых дАм в церквИ встречать,
И исповЕдовать на тЕмы!
 
 
Мадрида благородный свет,
Всё каждый день ко мне съезжает.
Желают видеть лишь меня!
Как с ними я один свладаю?
 
 
Я должен приучать свой взор
Ко всем соблазнам и одеждам,
К желаниям и роскоши,
Чего лишал себя я прежде.
 
 
Что если встречу в Мире ту,
В который я вступить обязан,
Прекрасную, как ты, Мадонна,
Не знаю, сердцу не прикажешь!
 
 
При этой мысли взор упал,
На образ, что висел напротив.
Он Богоматерь наблюдал
И восхищался, что есть мочи!
 
 
Уже два года образ сей,
Был тем предметом вожделения.
Восторг святому приносил,
Невидимое поклонение.
 
 
Так долго он святой лик зрил,
От восхищения не сдержался.
С собою вслух заговорил
И к Богородице прижался.
 
 
– Ты так красива, несравненна,
Так грациозна и нежна!
Какое всё же есть величие,
В твоих божественных глазах!
 
 
Склонилась на руку изящно,
Твоя красива голова.
 
 
Лишь только роза будет спорить,
Какой румянец у тебя!
 
 
Ни одна лилия на свете,
Не сможет и она равняться!
С той белоснежностью руки,
К которой я хочу касаться!
 
 
О, если бы такое чудо
Существовало в Мире этом.
Жила бы только для меня,
Могла бы снять с меня запреты.
 
 
К твоим пшеничным волосам,
Я каждый день хочу касаться.
И алые наши уста,
Не прекращали б целоваться.
 
 
О, Боже, милостивый мой!
Смогу ли устоять пред этим,
И променять одни объятия,
Нарушить тридцать лет запретов?
 
 
О, Господи, какой глупец!
Как ты позволил ей увлечься!
Амбросио! В своём уме?
Эта картина – Божье сердце!
 
 
Прочь мысли нечестивые,
Запомнить должен навсегда!
Что эта женщина навеки
Потеряна, вся, для меня!
 
 
Нет и не может быть такой,
Той смертной здесь и совершенной!
Как этот образ предо мной,
Очнись глупец и будь смиренным!
 
 
А вдруг такая существует?
Не устоит пред ней никто?
Я ведь Амбросио, я – лучший!
Не полюблю, как муж её!
 
 
Та, что сейчас меня чарует,
То идеал – Всевышний лик!
Внушит мне сразу отвращение,
Если такая будет жить!
 
 
Присущи смертным недостатки,
Запятнана ими вся будет.
Я поклоняюсь божеству,
И восхищён кисти на чуде!
 
 
Художник чудо сотворил!
Я восхищён его искусством!
Во мне он страсти пробудил,
В моей груди проснулись чувства!
 
 
Не уж не освободился я,
От слабостей всех человечных?
Всю силу, я, буду черпать
В уставах дальше долготечных.
 
 
Смело вступай в суетный мир,
Ты выше всех его приманок!
Неуязвим от козней тьмы,
Ловушки обойдешь, как надо!
 
 
Они все знают, кто ты есть,
Все духи тьмы, они не дремлют!
Пока монах так размышлял,
Услышал три удара в двери.
 

Часть 3

 
С трудом аббат вернулся наземь,
От мыслей сладких непростых.
– Кто там? – спросил святой спокойно.
– Росарио, – и голос стих.
 
 
– Войди, сын мой! Войди конечно!
Дверь в келью тихо отворилась,
Вошёл послушник не спеша.
Корзинку внёс святому в милость.
 
 
Послушник окружал себя,
Какой – то странной скрытой тайной.
Никто не знал, а кем он был?
Лицо скрывал под одеянием.
 
 
Свой он огромный капюшён,
От братьев опускал так низко.
Боялся быть раскрытым он,
Чудной, молоденький мальчишка.
 
 
А в монастырь его привёз
Какой – то странник неизвестный.
Про знатность, экипаж гласил,
Одежд его великолепность.
 
 
Внёс в монастырь солидный вклад,
Юнца просил принять он к братьям.
Два года пронеслись стрелой,
Не приезжал тот путник в платьях.
 
 
Юнец был очень нелюдим,
Он сторонился всех и мира.
Обряды сторого соблюдал,
Святой лишь был его кумиром.
 
 
С Амбросио он был собой
И говорил весёлым тоном.
Учился знаниям у него,
Смышлёный парень из сословья.
 
 
И с ним святой менялся сам,
Покой давал подростка голос.
Про боль аббатства забывал,
С ним он смягчал свою суровость.
 
 
Менял свой строгий тон на лад,
Был мягок, ласков он к Росарио,
Который был, как ангел чист
Под этим строгим одеянием.
 
 
Как сына полюбил его,
С отцовской нежностью общался.
Невольно жаждал лик узрить,
Но вспоминал запрет аббатства.
 
 
– Простите, отче, что я здесь,
Что потревожил келью вашу.
Просителем я к вам пришёл,
Мой брат опасно болен в братстве.
 
 
Смиренно вас прошу молить,
О его скором исцеление.
И если Бог внемлет мольбе,
Не призовёт к вратам на небе.
 
 
Сказал послушник и умолк
На стол корзинку он поставил.
Упал к Амбросио к ногам
И капюшон слегка поправил.
 
 
– Ты знаешь сын уже давно,
Просить меня можешь о многом,
Что в моих силах, помогу,
И к Богу укажу дорогу.
 
 
Как брата твоего зовут?
– Винченцо, отче, делла Ронда.
– Достаточно, буду молить.
Святой Франциск поможет просьбе.
 
 
Что у тебя в корзинке той,
Росарио, послушник мудрый?
– Цветы для вас я в ней принёс,
Чтоб келью вам сделать уютней.
 
 
– Твоя заботливость, сын мой,
Меня чарует, восхищает!
По вазочкам цветы расставь,
Как нравится тебе, Росарио.
 
 
Пока послушник украшал
Святого келью, непростого.
– Сын мой, тебя не видел я,
Сегодня вечером в соборе.
 
 
– Поверьте, Отче, я там был,
За вашу милость благодарен!
Не мог не стать свидетелем,
Как все вас восхваляли в храме.
 
 
– Причин для этого, их нет.
Мои уста лишь то гласили,
Что Бог хотел им всем сказать.
Заслуга вся его, мой милый!
 
 
Так понял, что и ты друг мой,
От проповеди моей в восторге?
– Вы превзошли себя во всём,
Как в прошлый раз. – Когда, Росарио?
 
 
– Когда покойный настоятель
Ушёл с недугом непростым.
Вы красноречием блистали,
Я восхищён тогда был им!
 
 
– Я помню этот случай, правда!
Прошло с тех пор не мало лет.
Как слышал ты меня, Росарио,
Тебя тогда не знали здесь?
 
 
Клянусь же Богом предпочёл бы
Не дожить до того я дня.
Каких всех мук, какой печали
Я избежал б в свои года.
 
 
– Какие муки в твои годы?
Амбросио не мог понять.
– И, что тогда с тобой случилось,
Что начал, ты, с тех пор страдать?
– Все муки эти непростые,
Мой Отче, вам их не понять.
О, если б вы их испытали,
Могли, как я и вы страдать!
 
 
Они тогда б в вас пробудили,
Гнев, сострадание за миг,
Но, что сейчас меня терзает,
Приносит радость в мою жизнь!
 
 
О, если бы не эта пытка,
За опасение всего.
Покой обрёл б я в этой келье,
Но вечный страх лёг на плечо.
 
 
Отринул всё, навек оставил
Весь свет и радости свои я.
И не осталось ничего,
Лишь ваша дружба мне по силе.
 
 
Её ценю и дорожу ей,
И не дай Бог лишусь её!
Вы содрогнётесь перед силой
Отчаяния, пленит оно!
 
 
– Ты опасаешься за дружбу,
Сын мой, о чём ты говоришь?
Ты доверять во всём мне можешь,
Прошу, откройся, облегчись!
 
 
– Поверьте, только вы способны
Облегчить душу мне во всём,
Но всё раскрыть я вам не в силах,
Я не готов пока ни в чём.
 
 
Боюсь с презрением, отвращением,
Прогоните тогда меня.
И не дай Бог отринитесь
От чувств моих, и что тогда?
 
 
Не заклинайте, не молите,
Не должен и не смею я!
И колокол звонит к вечерне,
Благословите, мне пора!
Послушник быстро удалился
Благословение получив.
Амбросио отвёл вечерню,
Не мог забыть его визит.