Когда поэт с своей музой переезжает в Париж, то ни одна черта, ни одна подробность шумной столичной жизни не проникают в их общее творчество. Напротив, стихи и романы, которые они создают вместе, больше, чем когда-либо заполнены прошлым, воспоминаниями о пережитых годах в Бельгии, Генте, Брюгге, с их пустынными улицами, неподвижными каналами, колокольным звоном и пр. Оставаясь с музой вдвоем, среди не нарушаемой никем тишины кабинета, они переживают и переливают в стихи «царство молчания»: неодушевленные предметы не в силах скрыть от них своих, едва уловимых переживаний, бездушная, как кажется сначала, комната ласково принимает их мечты в свои владения, точно дорогих отсутствующих: кисейные белые занавески представляются им первыми причастницами и говорят о тщете земной жизни, о быстро промелькнувшем счастливом дне и о неминуемых страданиях; красивая хрустальная люстра, точно мимоза стекла, трепещущая при малейшем толчке, так ясно говорит о несбыточных желаниях, о невидимых слезах, скрытых в ее хрустале, о страдающих людях без всякого стона и жалобы; зеркала вспоминают о тех лицах, которые они отражали когда-то; пианино, мрачно стоящее в углу, ожидает непорочных рук; старинные портреты на стенах со взглядами, устремленными вдаль, в прошлое, с крепко сжатыми устами, скрывают какую-то тайну; неумолимые часы, оттеняющие своим холодным стуком кончину времени, говорят о неизбежности смерти.
Эти старинные комнаты, которых не может поэт забыть, находясь в Париже, оживают в его стихах. Муза тоже страдает, – всякий резкий шум приносит ей почти физическую боль, – она словно предчувствует свой преждевременный конец и отдается мечтам. Ах! ее любимая стихия – вода! И в своих мечтах, когда даже увядание букета приносит страшную муку, ей хочется думать о воде, стать ее психологом, изучить ее больное и непостоянное сердце, которое также страдает. Ее печальные взоры обращаются в сторону могил; она вспоминает с поэтом неподвижную воду в каналах старинных городов, эту воду, которая, подобно им, отреклась от всего, даже от отблесков на ее зеркальной поверхности остроконечных крыш домов, мачт кораблей, и наслаждается только своим одиночеством, страдает безгласно, безропотно и только изредка отражает небо с его мечущимися облаками. Муза, уносясь в мечтах в свое прошлое, вспоминает ту безмолвную обстановку мертвого города, которая с ранних лет отравила в них обоих любовь к наслаждениям жизни. Дорогие городские пейзажи! Все в них точно окутано траурной дымкой, все безмолвно, все замерло, печальные дома стоят безжизненно, удрученные непонятной тоской, лишенные прежней красоты, предназначенные к скорой кончине, так как все исчезает, ничто не вечно! Старинные набережные, обсаженные деревьями, возле вод, полных разлуки, пустынны и мрачны, в особенности зимой! В воскресные дни колокола, точно голос мертвого города, раздаются и говорят в унисон с душой поэта! Разве они не хотят своим звоном подчеркнуть оттенки «царства молчания», подобно тому, как поэт чувствует себя еще более одиноким, чужим для всех и грустит еще сильнее? Разве они не звучат невольным упреком для поэта и города, не советуют покорно ждать смерти, отрешиться от всего земного? Да, да, пусть замолкнут колокола, пусть прекратится звон, душа города и поэта давно ничего не ждет от жизни, давно ни на что не надеется, давно считает окружающую жизнь только пустынным садом терний, давно не жаждет славы, господства над толпой и стремится только к тишине, любит только то, что могло бы быть и чего не было, находится во власти одинокой тоски и затаенной печали. Но как же существовать? как жить дальше? Зачем умышленно рваться вдаль, слушать призывы отдаленного рога? Нет, надо искать покоя, сил только в мечтах…
Душа моя скорбит, лишенная высот;
Ей счастья не найти в утехах жизни дольной
И в ложной радости, что звон лишь колокольный
В недвижном воздухе ее печали шлет.
Но утешается она мечтой волшебной;
На скорби пелену кладет обман целебный.
Довольно я страдал на жизненном пути
И вечно для меня продлится исцеленье.
Конец надеждам всем! их больше не найти,
Чтоб дать моей душе немного возрожденья
И в винограднике своем позволить ей
Собрать хоть несколько оставшихся кистей…
Достанется другим весь этот сок душистый,
У них уже в тисках готовится вино;
А жизнь моя – лишь сад пустынный и тернистый –
И виноградных лоз судьбой мне не дано.
Но грезы создают мир светлый и наивный,
Где можем скрыться мы от жизненных невзгод;
Пускай зовет нас жизнь, пусть рог звучит призывный,