В заточении. Одиночество
Иногда я беседую сама с собой. Или веду бесконечные разговоры с Дином, спорю до хрипоты с Магнусом, смеюсь с Крэмом и секретничаю с Анисой.
А что ещё прикажете делать в этой консервной банке?
Мир – удивительная штука… Всю жизнь я прожила в городе, где общение сводилось к приветствиям да прощаниям. И только в последнее лето мне довелось узнать, что значит настоящая близость…
Даже одиночество среди близких людей совсем другое – укутывает, точно тёплые морские волны и ты всегда знаешь, что не пойдёшь ко дну, ведь рядом есть те, кто протянет тебе руку помощи.
Но всё кончилось. И руки никто не подаст. И от одиночества не спасёт.
И даже батарейки у фонарика тоже почти сели.
Как бы я ни старалась быть экономной, но свет постепенно тускнеет, луч становится всё тоньше, а вместе с ним угасает и надежда на спасение, что ещё едва-едва теплится во мне, подобно последней спичке на ветру: я укрываю её от боли и отчаянья, да только удел любой спички известен – в конце концов она всё равно потухнет.
Неужели скоро погасну и я?..
22 глава. Поцелуй со вкусом шоколада
Широкая лужайка перед Домом заставлена праздничными столами – их принесли с террасы и украсили живыми цветами. Просто и со вкусом. Среди белых, жёлтых, сиреневых и те самые васильки Крэма – с утра мы вместе сходили на склон и нарвали целую охапку.
– Фестиваль Свободы – это круто! – хлопая в ладоши, сообщает Крэм. – Тут тебе и представление, и песни, и танцы, и угощение! А когда стемнеет, мы выпустим свободу на волю! Крэм просто счастлив!
Глаза мальчика горят от предвкушения. И не только у него, кстати. Оглядываюсь, и вижу вокруг только счастливые лица. Отовсюду разносится звонкий смех. Атмосфера такая, словно все мы – огромная дружная семья. Вот так должен проходить праздник: непринуждённо и по доброй воле. В Эйдолоне, с его пафосом, гимнами и маршами всё было иначе.
Нас учили маршировать по свистку и хлопать по команде. Умер Регент – будьте любезны, изобразите вселенскую скорбь, а забудешь улыбнуться на празднике Мира –тебя отправят в тюрьму или разрушат твой собственный мир до основания.
– Как дела, Карамелька?
Ко мне подходит Фолк. Наверное, он единственный, кто из присутствующих не улыбается.
– Не зови меня так!
Прозвище звучит так приторно, что аж скулы сводит.
– Ну не кипятись… – он поднимает руки вверх, словно сдаваясь. Только я уже успела его изучить и понять – этот парень никогда не сдаётся и всегда говорит только то, что думает. – Я просто хотел спросить, как тебе Либерти?
Он уже вовсю улыбается, одними губами, так, что и сколотого зуба не видно. Сейчас Фолк выглядит даже симпатичным. Взгляд непорочного ребёнка и совершенно невинный тон. Что ж, пожалуй, я сыграю в эту игру.
– Мне здесь очень нравится! – отвечаю, растягивая слова. – Я и правда ощущаю себя свободной…
Фолк морщится, будто его заставили жевать жёлудь прямо с кожурой.
– Ясно…
– Тебе повезло, что ты живёшь здесь так долго! – продолжаю свою игру, наслаждаясь его реакцией. – Не всем так везёт.
– Это уж точно.
Его пальцы ныряют за ворот рубашки и выуживают шнурок. Фолк тянет за него, словно пытаясь порвать и избавиться от удавки, но лишь проводит пальцами по кожаному треугольнику, очень похожему на те, что я видела у Магнуса и Дина.
Язык чешется спросить, что там внутри, но я заранее знаю, он не ответит. Фолк хранит эту тайну столько лет, а мне возьмёт и сообщит? Вряд ли.
– Ладно, не буду отвлекать тебя от праздника, – он кивает за моё плечо: – Ты сегодня нарасхват.
Оборачиваюсь и вижу Дина. На душе сразу теплеет.
– Привет… – произношу одними губами, широко улыбаясь.
Ничего не могу с собой поделать – стоит его увидеть и в душе будто распускается цветок. На лице Дина сверкает ответная улыбка.
– Привет! – он кивает на поляну, где танцует куча людей, среди которых и Аниса с Тьером. – А ты почему не танцуешь?
– Э-э… – ну как сказать ему, что все мои уроки танцев сводились к маршам на площади Мира? – Честно говоря… я просто не умею.
– А я и забыл, что в городе тебе было не до танцев.
– Ну… в общем, да.
– Хочешь научу?
– Пожалуй, не в этот раз, – осторожничаю я.
– Тогда позволь хотя бы тебя накормить.
Он бережно берёт меня за руку и ведёт к одному из столов, где уже толпятся люди. Похоже, Крэм был прав – этот фестиваль не только праздник свободы, но и желудка.
Наблюдаю за тем, как быстро на тарелке Дина появляется гора бутербродов и фруктов.
– Не самое главное занятие в жизни, но с танцами куда веселее, – его пальцы порхают над угощением. – Да где ж они… а… вот! – и тут же ещё одна башенка вырастает на тарелке. На сей раз из сладких лепёшек с повидлом. – Теперь с голоду точно не помрём!
Мы отходим подальше и устраиваемся прямо на траве.
– Ты столько всего набрал… – качаю головой, уставившись на тарелку, которую Дин поставил между нами.
– Уверен, кроме танцев, в городе тебе не хватало и еды! – он берёт небольшой бутерброд и целиком отправляет себе в рот, а дожевав, продолжает: – Фестиваль Свободы бывает раз в году. В обычные дни нас не балуют, так что ешь давай, пока дают!
Беру первый попавшийся бутерброд, кладу в рот и закрываю глаза от удовольствия.
– Вкуснотища!
– А то! Ви-Ви знает толк в готовке! – рассуждает Дин, принимаясь за лепёшку с повидлом. – Дай ей хоть кусок коры, она и из неё что-нибудь приличное состряпает.
– Да, в городе она произвела бы фурор! – подтверждаю я. – Её бы точно в самый лучший ресторан работать взяли.
– Ага… в городе рабы всегда нужны.
– А теперь… – в центр поляны выходит Тина, – давайте споём?
В руках её музыкальный инструмент – вроде бы гитара, только совсем маленькая. Мне такая в Музее попадалась. Отовсюду раздаются аплодисменты. Тина улыбается, но, заметив нас, улыбка сползает с её лица, совсем как у Зефирки в день моего побега.
– Кажется, Тине не очень нравится, что мы проводим время вместе? – я украдкой бросаю взгляд на Дина.
– Просто она не привыкла делиться вниманием! – Дин стряхивает крошки с тарелки в траву. – Вот и злится.
Его объяснение немного успокаивает, и я снова перевожу взгляд на Тину. Больше в нашу сторону она не смотрит. Усевшись на табурет, заботливо принесённый кем-то, она спрашивает, какую песню спеть.
После недолгого противостояния побеждает песня о свободе. Тина медленно перебирает струны и звук выходит чистый и такой пронзительный, что душа трепещет.
Облокачиваюсь на ствол яблони, закрываю глаза и позволяю себе расслабиться. Голос Тины, обычно такой резкий и язвительный, сейчас преображается и звучит трепетно и нежно. К концу, припев уже подхватывают и зрители, даже Дин тихонько подпевает:
Нет больше чёрных стен
И нет стальных цепей,
Туман смывает кровь.
Пожар разгонит тень,
И наш прекрасный мир
Свободным станет вновь7.
Открываю глаза и любуюсь Дином – он походит на ангела во плоти. На какой-то миг даже становится страшно, что он внезапно исчезнет, испарится.
– Кара, скорее, пойдём!
Маленьким вихрем подлетает Крэм и тянет меня за рукав. Его лицо раскраснелось, совсем как солнце, что уже клонится к закату, футболка порвана у ворота, пилотка совсем сползла на бок, а рот перепачкан повидлом. Ни дать, ни взять – маленький разбойник!
– Куда, что стряслось? – не понимаю я.
Но Крэм, даже не потрудившись ответить, уже тащит меня на другой конец поляны. Наконец, мы оказываемся у крайнего стола. Сюда, кажется, стекаются все жители Дома.
Останавливаемся позади группы из нескольких женщин, которых я почти не знаю – только встречала пару раз в столовой.
– Что мы здесь делаем, Крэм? – шепчу я, выискивая Дина.
– Ты Крэму ещё спасибо скажешь! – тараторит мальчишка. – Потому что сейчас Ви-Ви будет раздавать чоколад!
– Чего-чего?
– Самое потрясное лакомство на свете, вот чего! – затараторил Крэм. – На фестивале нам дают по кусочку, у Ви-Ви в кладовой хранятся запасы, которые остались ещё со старых времён. Конечно, чоколад ужасно твёрдый и немного горчит, потому что старый, но мы не привереды!
– Не чоколад, а шоколад! – раздаётся сбоку. Дин спешит к нам на всех порах. – Ты зачем украл у меня Кару?
– Потому что она принцесса, а ты – чудовище! А Крэм – рыцарь! – он звонко хохочет.
– Ладно, рыцарь! – Дин ерошит и без того лохматые волосы Крэма. – Уж лучше я тогда буду принцем!
Внутри меня разливается и выходит из берегов нечто обжигающее и до того приятное, будто я воспарила в небеса.
Наша очередь уже подошла. За столом с важным видом восседает Ви-Ви. Сегодня на поварихе вместо привычного белого фартука и колпака – цветастое платье и соломенная шляпка с узором, в глазах – крупинки радости, а на губах – счастливая улыбка.
На столе перед ней стоит овальное блюдо, доверху наполненное маленькими коричневыми квадратиками шоколада. Если складывать их один на другой – получится высоченная башня.
Я пробовала шоколад лишь однажды. Нас тогда заставили убирать территорию Питомника перед праздником Мира. В награду дали почётные грамоты и шоколад. Дольки были ещё меньше, чем эти. А вкус… просто потрясающий.
– Вот, птенчики, угощайтесь! – кухарка кивает на блюдо. – Но только по одной дольке! – добавляет она строго.
Мы берём по дольке и отходим в сторону. Крэм свою сразу же целиком запихивает в рот.
– Ммм… – причмокивает он.
Я откусываю совсем маленький кусочек шоколада и позволяю ему самому растаять во рту. Вкус бесподобный – такой, как я помню. Сладкий, но не слишком, а стоит шоколаду подтаять – он становится вязким и нежным.
– Может, прогуляемся? – неуверенно спрашивает Дин, старательно отводя взгляд. – Захватим по стаканчику яблочного вина, пока никто не видит. И… – он пожимает плечами, как бы говоря: а там посмотрим.
Я ошалело киваю и следую за ним. Проходя мимо столов с едой, Дин, пока никто не видит, хватает два стакана с янтарным напитком и один протягивает мне, а потом, прихватив ещё и пару лепёшек, тянет меня в густые заросли.
Там, где его пальцы сжимают локоть я ощущаю приятное жжение, а сердце будто запихнули в кабинку Арки и на самой большой скорости отправили по ту сторону канала Дружбы.
Мне бы подумать о том, что чувствую, но совершенно не хочется портить такой чудесный момент.
Оказавшись вдали от посторонних глаз, Дин тянет меня в сторону леса. Здесь совсем тихо.
После каждого нового глотка вина, которое на вкус оказалось просто божественным – сладковатое, но вместе с тем немного терпкое, внутри меня будто вспыхивает пламя… Оно растекается по венам и будоражит кровь.
Именно сейчас ощущаю себя свободной – от кончиков волос и до самых пят. Я как гусеница, превратившаяся в удивительную бабочку. Кажется, если расправишь руки, то обязательно взлетишь в небо.
– Дин, а ты счастлив? – спрашиваю, осмелев.
Он останавливается, выпускает мою руку и смотрит так, словно я для него – особенная. Под его взглядом снова отчаянно краснею: неслыханное дело – испорченная в прошлом, только-только обрела свободу, а чувствую себя особенной.
Делаю последний глоток и, поставив стакан у ближайшего дерева, развожу руки в стороны и начинаю кружиться, воображая себя той самой бабочкой.
– А что такое по-твоему счастье?
– Не знаю, наверное, сама мысль о счастье – уже счастье? Раньше я о нём никогда не думала. Жила себе и жила…
– Но ведь ты можешь и не замечать, что счастлив, если оно, это самое счастье, всегда было с тобой?
– Может быть. Тогда это точно про тебя!
– Почему это?..
– Потому что для счастья у тебя уже всё есть!
Вскидываю голову вверх. Пушистые облака танцуют вместе со мной.
– Например?
– Ну… свобода, Дом, близкие…
Дин бережно берёт меня за руку и разворачивает к себе. Там, где сомкнулись его пальцы, кожа снова начинает гореть огнём. Теперь он смотрит на мои губы, наклоняется ближе. Так близко, что становится нечем дышать.
– И ты…
Поцелуй оказывается слаще шоколада.
Когда мы опускаемся на усыпанную мягкими сосновыми иголками землю, я точно знаю, каково это – летать.
В заточении. Клеймо
– Готовься! – голос надзирателя словно брошенный камень: отскакивает от кривых стен и отдаётся эхом.
Мне становится страшно. Что если не пойти? Забиться в угол и надеяться, что чудовище исчезнет, как бывало по ночам в Питомнике? Но вся соль в том, что настоящие чудовища никогда не уходят с пустыми руками.
Разминаю затёкшие одеревенелые руки и ноги, когда сверху падает лестница. Интересно, у меня хватит сил по ней подняться?..
– Пошевеливайся давай… – на сей раз слова тюремщика походят на целую горсть мелких камешков, брошенных с высоты.
Начинаю карабкаться вверх.
«Как бы там ни было, я по крайней мере увижу солнечный свет или звёздное небо… – и тут же одёргиваю себя: – Кто сказал, что в Кульпе выводят на улицу, прежде чем убить?»
Стоит долезть до верха, как чья-то мясистая рука хватает меня за воротник и раздаётся треск рвущейся ткани. Рубашку отчего-то становится очень жалко.
Но я тут же о ней забываю – меня выдёргивают из камеры, будто не человека, а несчастный мешок с костями. Рывок – и вот я уже на каменном полу, потираю ушибленную коленку.
Свисающая с потолка одинокая лампочка едва светит, но мои глаза слишком привыкли к темноте, так что сразу начинают слезиться, и я усиленно тру их кулаками, чтобы прогнать слёзы.
Проморгавшись, рассматриваю своего конвоира. Застывший передо мной громила смахивает на массивную гору.
– Поднимайся…
Разговаривает мой надзиратель исключительно глаголами: готовься, пошевеливайся, поднимайся.
Почему-то этот факт кажется до жути забавным. Настолько, что я начинаю смеяться. Сначала так робко и несмело, но постепенно голос крепчает, как мотор только заведённой машины, и я с ужасом понимаю, что заглушить «двигатель» мне не под силу.
Пытаюсь взять себя в руки, но истерический смех рвётся наружу, душит, мешая глотнуть влажный холодный воздух. Вероятно, что меня пристрелят здесь и сейчас, точно собаку.
Подобная мысль вызывает новый взрыв хохота. Хватаюсь за живот, потому что ещё немного – и он точно лопнет.
Совсем некстати в памяти всплывает выражение «смеяться смерти в лицо». В моём случае фразу можно воспринимать буквально. Я хохочу ей в рожу и приятной её никак не назовёшь: заросшие щетиной щеки при каждом вздохе надуваются, как кузнечные меха, маленькие поросячьи глазки, не мигая, смотрят со злобой, а из уголка перекошенного рта стекает тонкая струйка слюны.
Ещё парочка моих смешков и как пить дать – прикончит прямо здесь, в тусклом свете одинокой засаленной лампочки. От нелепости такой смерти мой хохот сменяется всхлипами.
– Скоро тебе будет не до смеха.
От обещания громилы приступ заканчивается сам собой, и я торопливо поднимаюсь на ноги. Горло саднит, а живот будто вскрыли и наскоро снова зашили… Как же глупо получилось…
Мы двигаемся по извилистому тоннелю Кульпы. По обеим сторонам вырастают наглухо запертые двери, похожие на мою, только располагаются они не в потолке, а в стенах. Под ногами чавкает грязь, а босые ступни царапают острые камни, и я то и дело вскрикиваю от боли.
Наконец-то останавливаемся возле одной из дверей, врезанной в скалу. Не снимая связку ключей с пояса, надзиратель выбирает один и довольно скоро я слышу щелчок, возвещающий, что дверь открыта. Мы входим вовнутрь.
Здесь жарко. В углу стоит громадная открытая печь, в которой корчится пламя, облизывая края каменной кладки. Зачем я здесь?.. Откуда-то издалека, будто из-под земли, раздаётся крик.
Несмотря на жар, меня бросает в холод, а кожа покрывается мурашками. Что делают с заключёнными, если даже каменные стены не могут заглушить стенания несчастных?
Позади раздаётся шум.
Резко обернувшись, в отблесках огня я вижу приближающегося к нам худого старика. Он едва переставляет ноги, шаркая по каменному полу. Из оборванных рукавов кофты торчат жилистые руки; длинные седые волосы плавно переходят в бороду, которая доходит до пупка; морщинистое красное лицо напоминает смятые простыни, а мутные глаза выпучены и в них как будто плещется безумие.
– Добро пожаловать! – голос его скрипит несмазанными петлями.
От улыбки старика становится жутко: вместо зубов – гнилые корешки, будто их проредили грейдером.
– Надеюсь, мы подружимся… – проскрипел он.
Оттого, как хмыкает громила, страх атакует моё тело тысячью игл. И одна из них вновь и вновь жалит вопросом: что со мной сделают?
Старик манит кривым длинным пальцем за собой и, после знатного тычка в спину от моего провожатого, я послушно следую за ним мимо печи.
«Уж лучше бы убили как собаку!» – проносится в голове.
За печью стоит железная койка, которую я не заметила, когда вошла. Облизываю пересохшие губы. Мне это не нравится. Совсем не нравится.
– Ложись… – надзиратель толкает меня на койку, и я падаю, проехавшись подбородком по металлу. – Перевернись…
На сей раз короткие приказы громилы не вызывают во мне ни тени улыбки. Я мечтаю лишь об одном: вернуться в свою камеру, закрыть глаза и забыться.
Говорят, благодаря инстинкту самосохранения человек позволяет творить с собой всё что угодно, лишь бы остаться в живых. Так и есть. Я могла бы броситься на них, могла бы попытаться выцарапать сумасшедшие глаза старикашке и вцепиться в рожу охранника, в надежде, что меня тут же пристрелят.
Но вместо этого я послушно переворачиваюсь на спину, за что презираю саму себя.
Охранник тем временем фиксирует моё тело по рукам и ногам прочными ремнями. Дёргаюсь, в тщетной попытке освободиться. О, мой эйдос… Что они со мной сделают?! В голове проносятся десятки вариантов: от изнасилования до отрезания конечностей.
– Как в древности помечали предателей, знаешь? – старик с трудом пододвигает стул ко мне, присаживается и, взяв меня за руку, прикладывает влажную ткань чуть выше запястья. В нос ударяет едкий запах лекарства.
Отрицательно машу головой, потому что ответить просто не могу – язык словно примёрз к небу.
– На самом деле способов была уйма. А всё почему? – он скребёт сморщенный подбородок свободной рукой. – Знаешь?
Я снова кручу головой из стороны в сторону.
– Потому что предатели были всегда, да. С самого сотворения мира.
Он продолжает усиленно тереть кожу на моём запястье. В отблеске пламени его глаза тоже блестят, будто от слёз. Иллюзия, потому что такие не плачут. И не знают жалости.
– Так вот, убить предателя – это слишком просто… – шершавые пальцы что-то отмечают на моей коже. – А если нужно выбить важные сведения, то и убивать нельзя… – философски замечает старик. – Опять же… Преступник может попытаться сбежать.
Мой взгляд молнией метнулся к зияющему темнотой выходу.
– Не-е… Даже не надейся! – проследив за моим взглядом, предупреждает он. – Теперь ты навсегда принадлежишь Кульпе. Кульпа вытрясет из тебя душу и уничтожит тело.
От его слов что-то внутри сжимается в крошечный комочек – уж не душа ли?..
Наконец-то старик оставляет руку в покое и снова уходит, но довольно быстро возвращается, держа в руках металлический стержень с круглой пластиной на конце.
– Что это, знаешь?
И снова я отвечаю мотанием головы.
– Мой рабочий инструмент.
Он подносит железяку к моему лицу, поглаживая пластину. Теперь я могу разглядеть её как следует: пересекающиеся между собой три полукруга, образуют по центру ещё один.
– А знак этот… – пластина замелькала перед моим носом. – Когда-то указывал на биологическую опасность. Н-да… выбросы там всякие, вещества. А теперь вот используется для таких, как ты! Потому что каждый из вас отравляет наше общество!
Его мутные глаза стали ещё больше и в отблесках пламени я вижу то, что пугает меня до глубины души – наслаждение от происходящего.
– Сейчас… – он ковыляет к печи и опускает инструмент в её жерло, – только нагрею его как следует… И начальство как раз подоспеет.
Рот старикашки заходится в безумном смехе, а меня охватывает ужас. А ещё – неверие, ведь этого просто не может быть, так не бывает.
Спустя вечность в комнату входит женщина. Явно из особенных – тучная, с заплывшим от жира лицом.
В полумраке я не могу разглядеть её как следует. Неужели то самое начальство? Почему-то я представляла седовласого мужчину, но никак не представительницу слабого пола. Во мне зарождается надежда, ведь женщины мягче, добрее.
Разве нет?..
Старикашка пододвигает стул начальству, а сам возвращается к печи. Женщина присаживается рядом и в свете отбрасываемых языков пламени я могу рассмотреть её лицо. Если у Тины лишь угадывался намёк на азиатские корни, то глаза-щёлочки этой дамы, вокруг которых раскинулись веером морщины, говорят сами за себя.
– Меня зовут Фугу Чири, – голос её звучит утробно, точно кто-то дует в трубу. – Ну-с, пожалуй, начнём… – хохотнув, она в предвкушении потирает ладони, а моя надежда мигом рассыпается в прах – осталось только по ветру развеять.
То ли от жара печи, то ли от страха, бросает в жар. Чувствую, как по спине струится пот и тут же впитывается в ткань рубашки.
– Что… что вам нужно?.. – пересохшие губы не слушаются.
– Информация, что же ещё? – она смотрит на меня со скучающим видом, будто я – самое большое недоразумение, которое могло с ней произойти.
– Я не понимаю, о чём вы… – произношу, опуская глаза.
– Возможно, ты забыла, что с тобой были трое, когда ты сбежала? Мне нужны имена. Откуда они, чем занимаются. Всё.
– Я их не знаю, честное слово!
– Я так и думала… Ничего, мы тебе память-то освежим. Террин, приступай!
– Конечно-конечно!
Шаркая, возвращается старикашка, держа в руках раскалённый огненный шар, будто осколок солнца. Желудок сжимается, готовый распрощаться с содержимым, но там и так пусто.
– Пожалуйста, не надо… Я сделаю всё что вы скажете… Пожалуйста…
Женщина подаётся вперёд.
– Расскажи, где ты провела лето, и я подумаю, что можно сделать.
Имею ли я право отвечать предательством на предательство?
«Имеешь, ведь они тебя предали!» – нашёптывает внутренний голос.
Убеждаю саму себя, что не должна страдать за тех, кто меня предал.
И я сдаюсь.
Открываю рот и… закрываю.
Я вдруг так ясно слышу голос Крэма, даже головой верчу, чтобы убедиться, что его здесь нет.
– Либерти подарил нам свободу.
Зажмуриваюсь и маленький Крэм уже передо мной – весело смеётся, поедая дольку шоколада. Он так близко, что я даже могу сосчитать веснушки на его носу. А потом я вижу Анису, танцующую в объятиях Тьера, Ви-Ви, раздающую угощения. Скажи я правду, что будет с ними?
– Я скрывалась в Диких землях! – произношу без эмоций, словно робот.
– Где и с кем?
– Одна.
Мы обе знаем, что я лгу. Но вот страдать придётся только мне.
– Террин!
– Я здесь.
– Сделай всё красиво!
Поднявшись со стула, Фугу покидает комнату. Отчаянно хочу остановить её, сказать, что я передумала, но всё, что я себе позволяю – сжать зубы и зажмурить глаза.
– Новый шедевр… – шепчет старик, снова протирая моё запястье. – Уж я постараюсь…
Чтобы набраться сил, стараюсь воссоздать в памяти лицо Крэма, чёрточка за чёрточкой, будто рисуя его портрет, но ничего не выходит. Всё, о чём я могу сейчас думать – это о раскалённой пластине в руках безумного старика.
От прикосновения железа моя рука дёргается. Будто врастая, огонь медленно начинает плавить кожу. В злобном хохоте старика растворяются мои крики. Боль растекается по венам, опустошая всё моё существо.
В нос ударяет запах горелой плоти. Моей плоти. И когда запястье выгорает дотла, я испускаю нечеловеческий вопль и проваливаюсь в спасительную темноту.