«Перегородка слишком лёгкая, здесь должна быть потайная дверь, – мелькнуло у Гриши в голове, основанное на многолетнем инженерном опыте. – Интересно, что за ней?»
Он с удивлением заметил, как хозяйка кабинета, равнодушно скользнула по нему взглядом, и тут же, будто кролик на удава, сосредоточенно уставилась на Харона, заглядывая ему прямо в рот.
– Знакомьтесь – Деметра, – представил администратор даму. – Точнее, Деметра Петровна.
– Для вас – просто Метра, или Церера, – стыдливо опустила женщина глаза.
«Ого! Собственной персоной богиня плодородия! Они что, издеваются? – уже откровенно возмущался Григорий. – За кого они меня держат?! Харон, Деметра, Церера, а я тогда кто – прокуратор или Наполеон? Может, я в дурку попал, а не в гостиницу? Может, это сговор какой-то, или где-то снимают кино?» – расшифровал он папоротник в вазе, как пропуск в царство мёртвых – только золотая ветвь, сорванная в роще Персефоны*, дочери Деметры и Зевса, открывает живому человеку путь в царство смерти.
– Если вопрос какой, или ещё чего, или просто так, чтобы поговорить, не стесняйтесь, обращайтесь, всё решим, – раздалось приглушенной скороговоркой.
«Какие вопросы? К кому? К этой клуше? К этой жалкой пародии на богиню плодородия?» – не переставал удивляться Григорий. Видимо, догадавшись о раздражении гостя, мужчина снисходительно пожал плечами и благодушно разъяснил:
– Ну, может, постричься надо, или побриться, или… того… Что там сейчас актуально, Деметра Петровна? – Харон вопрошающе посмотрел на женщину, но та даже глазом не моргнула, продолжая беззвучно повторять за ним каждое слово. Со стороны казалось, будто она дурачится, или, что мало вероятно, насмехается.
– Или тест на ковид пройти, – вспомнил, наконец, мужчина «актуальное».
Колыхая пышным бюстом и хитро улыбаясь, Деметра согласно кивнула головой. Полы её халата при этом напряглись, а пуговицы затрещали, будто вот-вот отвалятся.
«Зачем мне тест на ковид? Да и стричься ночью, у незнакомого человека – верх глупости», – подумал Григорий, незаметно привыкая к своему молчанию, и на всякий случай отодвинулся от женщины подальше.
– Ну, коли что, будете знать. Тем более, если тест окажется положительным, по желанию можем предложить вам лечение. Совершенно бесплатно, – уточнил служащий мотеля и, вспомнив, наконец, о своих прямых обязанностях, поднял вверх фонарь. – Не отставайте, – кивнул он Грише головой, приглашая идти за собой.
Тринадцатый номер оказался в самом конце коридора, как раз напротив электрощитка. Пара секунд – и потребность в фонаре исчезла, правда, светлее не намного стало: что в комнате, что в коридоре, в редкие потолочные светильники были вкручены дешёвые тусклые лампы накаливания. Как и плюшевые шторы, давно немытые круглые плафоны удачно вписывались в убогое гостиничное убранство.
– Ну вот – живите, сколько хотите, хоть до конца дней своих, – дружелюбно произнёс Харон, по-хозяйски заглядывая в санузел. – Здесь есть всё необходимое: унитаз есть, туалетная бумага, душ с горячей водой круглосуточно, мыло есть, два полотенца… Если помыться надо там, или по нужде сходить… – не спешил уходить мужчина, дотошно перечисляя гостиничное добро, а в животе у Григория так закрутило, что потом холодным прошибло.
«Иди уже, – Григорий чувствовал, что закипает. Только силой воли он сдерживал позывы. – Сам разберусь, куда писать, а где руки мыть». Видимо, Харон услыхал его внутреннюю просьбу, так как замолчал, а потом и вовсе обернулся и направился к выходу. Гриша и себе сделал движение, только в противоположную сторону – в недавно разрекламированную ванную комнату, как вдруг:
– Да, чуть не забыл, в номере вашем, в тумбочке, что под столом, бар. Оплата, как полагается, отдельная, тоже по факту. На сей раз можно обычной наличкой, банковских карт и переводов мы не принимаем.
«А-а-а, какой бар? Какой ещё бар?! Какие переводы?! Тут бы в штаны не наложить, а он про бар! Да уходи ты, наконец, уходи!» – чуть не взвыл Григорий, понимая, что ещё секунда, и он опозорится, но сообщать о своём плачевном состоянии вслух не стал, только нервно заскрежетал зубами да головой мотнул, мол, «понял, согласен, буду знать».
– И ещё одно: ночью в коридоре включается дежурный свет. Он реагирует на движение, – в очередной раз вернулся в номер администратор. – Да, и если что, на стене возле кровати – красная кнопка, если успеете нажать, будете жить, – снова странновато пошутил Харон, но Грише было не до шуток. «Не успею!» – плюнув на приличия, он кинулся к унитазу.
С этой поры всё ближнее время Григорий провел в туалете, каждые пару-тройку минут содрогаясь от внушительной порции жидкого стула, льющегося из него всякий раз, когда он опускался на унитаз. Сколько это продолжалось – час, полтора или несколько часов подряд, он не мог сказать. Болезненное раздражение постепенно сменилось тупой апатией, которая, в свою очередь, переросла в непроходимую усталость. В минуту просветления Гриша почувствовал, что зло-насилие закончилось. На последнем издыхании он дополз до кровати с заправленным по-солдатски синим застиранным одеялом. Перед глазами поплыло, и он забылся в тяжком сне, будто свалился в пропасть беспамятства.
Временами он приходил в себя, тревожно вскидывался, недоуменно оглядывался по сторонам, пытаясь вспомнить, где он и что с ним происходит, но видел обок себя лишь жуткие серые стены и не менее жуткие темно-зелёные плюшевые шторы, чужие, как и он сам, в неприглядном, практически нищенском интерьере мотеля.
В иной раз в его воспаленном мозгу, как цветные картинки, проносились человеческие лица: живых одноклассников, почивших родителей, соседей по дому, случайных знакомых и вовсе незнакомых ему людей, а в узком смотровом окошке то зажигался, то гас свет. Тогда Гриша думал, что уже простился с жизнью, что больше не вернётся назад, но муки его длились бесконечно, будто ещё при жизни он попал в ад.
Однажды ему показалось, что в комнате он не один, и вроде даже фруктами запахло. «Леночка!» – позвал Григорий, но тщетно. Вспомнил, как тридцать лет назад его судьбу решили яблоки…
Вдвоём в пустом зале автостанции он и незнакомая девушка пробыли ровно минуту, но этого хватило, чтобы понять, что они отдельно от остального мира, что они в своём, независимом от других месте и времени, и этого уже не изменить. А потом… А потом было свидание – в тот же вечер. И были румяные яблоки на снегу.
Дома, едва поздоровавшись, Гриша спросил отца: