Хотите, я буду вашим понедельником?

За секунду до

– …а здесь у меня разбитые надежды.

Ничего не понимаю, киваю.

– Да как вы ничего не понимаете-то?

– Ну… как тут понять…

Вежливо молчу, что у него тут и отоснившиеся сны, и сны еще не приснившиеся никому, и мысли без никого, и много еще чего такого, чего я не понимаю.

– Ну вот, смотрите… вот здесь мир за мгновение до Большого Взрыва… они думают, так будет всегда…

Киваю, пытаюсь хоть что-то увидеть, хотя понимаю, что человеческому взгляду это недоступно.

– ..вот Помпеи… – продолжает он.

– …накануне извержения?

– Совершенно верно. Вот, посмотрите, Хиросима…

Киваю, смотрю на безмятежные лица людей, которые еще не знают…

– А это… это же какое-то индейское поселение?

– Совершенно верно.

– А тем же вечером на берегу океана покажутся корабли чужеземцев?

– Именно так. Вот, смотрите… об этом городке вы и не знаете, он канул в Лету, его смело наводнением… У меня много тут… за секунду до…

Киваю. Здесь нужно как-то восхититься, но я не знаю, как…

– А вот вы…

– Я…?

– Вы… за секунду до…

– До чего?

– До того, как все кончится.

Смотрю на себя, застывшего во времени, идущего по улице, не понимаю.

– Но я…

– Что вы?

– Хочу сказать, что я живой, понимаю, что это не так.

– А… а другие где…

– Здесь.

– А почему я их…

– …не видите? Ну… они же другие… в других временах.

– А-а-а, – делаю вид, что понимаю, хотя мне ничего не понятно.

– …вы как привыкли, чтобы холодно или тепло?

– Ну… – смеюсь, – привык, чтобы холодно, но люблю, чтобы тепло.

– А-а-а, вот как…

Делает тепло. Спрашиваю то, что надо было спросить давно:

– А это… – показываю на за-секунду-до – а это можно… исправить?

Кивает удивительно спокойно:

– Можно, конечно.

Не успеваю спросить – а как, он сам показывает – как.

Сжимается сердце, неужели все так просто…

– Вы так не делайте, – говорит он.

– А то что будет?

– А то плохо будет.

– Кому плохо?

– Другим мирам… плохо… живым мирам.

Выжидаю. Мысленно извиняюсь перед другими мирами. Живыми мирами.

Он спрашивает, как я привык, чтобы заходило солнце, – я говорю, что пусть зайдет где-нибудь за час до того, как я лягу спать, я еще посижу при свете ночника, почитаю что-нибудь, только смартфон мне не давайте, как бы я его ни просил, все равно не давайте.

Солнце заходит за час до того, как я собираюсь лечь спать, интересно, откуда оно знает.

Гашу ночник.

Думаю, спит он по ночам или нет, и спит ли он вообще когда-нибудь.

Пробираюсь к мирам, в темноте мне кажется, что сталкиваюсь с кем-то, с кем не могу столкнуться, потому что они где-то в других временах, и вообще не никаких не их, не меня.

Добираюсь до мира, который был моим.

Жду чего-то, сам не знаю, чего, почему я не могу этого сделать, почему это все равно как прыгнуть с крыши или нажать пусковой крючок…

Проклинаю себя, трус, трус, трус…

…вчера кто-то пытался в миры пробраться, говорит он.

Я защиту поставил, говорит он.

Все так и переворачивается внутри, если бы мог, хлопал бы себя по лбу…

Спохватываюсь.

Спрашиваю то, что нужно было спросить с самого начала:

А вот там где я, там за секунду до того, как весь мир… или только я сам?

Только вы, говорит он.

Думаю, проклинать себя или нет за то, что было вчера, или все-таки нет…

Давайте я вам расскажу…

…вы существуете?

93%

Вы меня слышите?

Можно вам рассказать? А вы запомните. Я расскажу, а вы запомните.

89%

Хорошо?

Дом. Из красного кирпича. Высохшее дерево. Скелет на веранде. Кресло-качалка. Фонарики.

81%

Садовая дорожка. Калитка, которой нет.

Улица. Дом из белого кирпича. Фонарь на крыльце.

74%

Улица. Дом из серого кирпича. Номер дома, тройка висит, а от единицы рядом остался только след.

65%

Два велосипеда на улице, два скелета.

Потерпите. Еще немного. Я много не успею. Я должен успеть рассказать…

53%

Река. Мост. Кованые перила с драконами.

Осенние листья, нарисованные на стене дома. А да, дом – дом из розового кирпича.

43%

Скелет кошки в окне.

Ветер.

35%

Крыльцо кофейни КоФея. Вывеска – силуэт девушки с изящной чашкой вместо головы.

А вы запомните?

24%

А вы меня слышите?

А вы существуете? А вы точно существуете, да как вы можете точно существовать, если больше никого нет?

12%

Значит, вас нет…

7%

(пик-пик-пик)

И вы не слышите…

3%

(пик-пик-пик-пик)

Но как так, я должен кому-то передать… я должен найти кого-то, я не успе…

0%

(батарея разря…)

Fe Pb

– …постойте… да подождите же!

Свинец догоняет железо, запыхавшийся, взмокший, шляпа набе… стоп, какая еще шляпа, свинец никакие шляпы не носит, и ни за кем не бежит…

– …а? – оборачивается железо, поправляет подол пла… стоп, нет, железо никакие платья не носит, где вы железо в платье видели, ну разве что на статуях каких…

Ну да, так вот железо оборачивается:

– …а?

– Железо… вы… я…

– Что вы? Что я?

– Я… вы…

– Что я? что вы?

– Вы… понимаете… вам не кажется… что мы должны где-то встретиться?

– Ну так мы и встретились… здесь, сейчас… в земной коре…

– Да нет, я имею в виду, встретиться как-то иначе…

– Как вы хотите иначе, в каком-нибудь кафе? Так извините, до появления кафе еще миллионы лет, еще жизнь из воды на сушу не вышла…

– Позвольте-позвольте, вы еще не можете об этом знать!

– Ах да, простите… так где же вы хотите встретиться?

– Не… не знаю… я только чувствую, что мы должны встретиться… должны…

– …постойте… да подождите же!

Железо спешит за свинцом, расправляет крылья, чуть не теряет шля… то есть, нет, где вы железо в шляпе видели…

– …а? – спрашивает свинец.

– Вы… вам не кажется, что мы где-то встречались?

– М-м-м… ну, знаете, вселенная уже миллиарды лет существует, может и встречались в каких-то сплавах…

– Да нет… там было что-то другое… что-то очень важное…

– Взрыв сверхновой?

– И тоже не то…

– Тогда что же?

Железо чуть не плачет:

– Я не помню, не помню!

– …а ведь я помню… – кивает свинец, – было же что-то… было…

– Что было?

– Я стремился к вам… с огромной скоростью… вы были горячим… красным… а я стремился к вам… летел, обгоняя самого себя… я вонзался в вас, вы были красным и горячим…

– Но зачем? Почему вы делали это?

– Не знаю… но это было важно… очень важно… я не помню… не помню…

О живущих в доме

…кроме часов, показывающих двадцать пятый час вместо положенных двадцати четырех, у нас жила кофейная чашка, которая мечтала стать лошадью, и даже научилась ходить в крохотной повозке; кошка, которая проживала свою десятую жизнь, и поэтому пряталась от правосудия; ненаписанная книга – она не хотела, чтобы её написали, поэтому скрывалась ото всех; окно, за которым всегда была осень; лестница, которая вела от самой себя к самой себе; и человек. Мы не понимали, что такое человек, он пытался объяснить нам, но мы еще больше не понимали, наконец, оставили попытки что-то понять. В конце концов, именно человек сыграл ведущую роль в…

Смычок от лестницы

…на следующий день ей пришел смычок от скрипки – это было тем более странно, что никаких скрипок в её мире никогда не было, а вот смычок был. Она говорила – следующий, она говорила – день, но не знала точно, был ли это следующий день или предыдущий. Она разделяла дни на предыдущие и следующие через посылки, которые иногда подолгу не появлялись, а иногда приходили одна за другой. В следующий раз прислали оконную раму – даром, что никаких окон не существовало, как и домов.

Иногда посылки были еще более странными: например, однажды прислали книгу, к которой отдельно были приложены буквы, – она раскладывала их по страницам, пыталась составить строчки, ветер подхватывал сложенное, уносил прочь – целыми строками, уносил куда-то вдаль. В другой раз пришло платье, составленное из осенних листьев, тоже рассыпавшихся по ветру.

Обратного адреса никогда не было, более того – она даже не знала, что бывают какие-то обратные адреса. Иногда она почти-почти задумывалась, откуда приходят посылки, но всякий раз что-то мешало – то упавший с полки сон, то убежавшая из кофеварки книга, то чашка, которая билась о стекло снаружи – и она забывала, о чем думала.

На следующий день ей пришла музыка для… ни для чего, просто музыка, без нот, без инструмента, без какого бы то ни было проигрывателя – она повелись музыку в гостиной, надо же было что-то делать. А еще чрез пару дней пришел чертеж ничего, просто чертеж – она добросовестно пыталась собрать по этому чертежу ничего, но ничего не получилось – или, наоборот, получилось ничего.

Однажды она решилась, запаковала себя в конверт без обратного адреса и отнесла в почтовый ящик, в надежде, что дойдет – мало ли, а вдруг…

Оттуда оттуда туда туда

…говорили, еще можно было пробраться в тысяча семьсот какой-то там год, сесть на дирижабль, лететь в ту сторону, или наоборот с той стороны на эту, кому как надо. тут же смеялись, да враки все это, или дирижабля не существует, или тысяча семьсот какого-то года не существует, или той стороны не существует, или этой, или нас не существует, или еще как.

Останавливались на каких-то терминалах из ниоткуда в никуда, располагались на чемоданах, кто-то устраивался спать, кто-то шел к ближайшему магазинчику купить еды, кто-то у кого-то просил взаймы, кто-то покупал еду на всех, потому что все в одной лодке. Спрашивали, а вы куда, а вы куда, а я оттуда туда, а я туда оттуда, а я оттуда оттуда, а я туда туда.

Пошли слухи, что еще был какой-то путь в далеком будущем, да вы не смотрите, что там людей нет, там безопасно, так, маленькие зверьки бегают, там знающие люди тропинки проложили, можно будет пройти. Да враки это все, про параллельные реальности какие-то там тоже так говорили, а кто пошел, того то ли в рабство продали, то ли вообще подстрелили, не пойми как.

Объявляли какие-то рейсы куда-то в никуда, хватали свои пожитки, собранные наспех, бежали на какие-то вылетающие поезда, плывущие самолеты, отъезжающие по рельсам корабли, – исчезали бесследно. Обещали послать весточку, конечно же, ничего не посылали, связи между мирами не было. гадали, что случилось с теми, кто уехал какими-то неведомыми рейсами.

Больше не могу, больше не могу, больше не могу, к черту все, к черту, к черту!

Кто-то рвал на себе волосы, кто-то в отчаянии бросался в провал между мирами на каких-то самодельных крыльях, кто-то падал, кто-то разбивался. Приходили какие-то непонятно кто, обещали отправить оттуда сюда или туда отсюда, только взамен вашу душу, здесь распишитесь – исчезали бесследно, больше их не видели.

После полудня поползли слухи, что открыли какой-то путь чуть ли не в докембрийскую эпоху, там еще ничего живого нет, там какую-то не то дорогу проложили, не то вездеход пустили, не то еще что. Срывались с места, бросали вещи, бросали самих себя, спешили туда, сами не знали, куда.

Кто-то уже успел умереть, и как положено, этого даже не заметить – кто-то, кто долго оставался в том или этом мире, у кого отмирала половина души, рожденная в том мире, которого он теперь был лишен. Вторая половина без первой жить не могла, что бы там ни говорили всякие, что подумаешь, половины нет, и с одной обойдемся. Ходили мертвые туда-сюда, сиживали в маленьких кафе, пили кофе, говорили о чем-то ни о чем, медленно тлели, распадались в прах.

Живые сидели в каких-то терминалах, ждал каких-то рейсов, спешили какими-то окольными путями, пытались удержать вместе две половинки мира, провести какие-то ниточки, какие-то цепи, понимали, что как не живет половина души, так и…

…уважаемые пассажиры, рейс…

Взгляд на ту сторону

…когда впервые заметили друг друга – уже не помнили, когда пытались поймать в прошлом тот ускользающий миг первой встречи – прошлое уходило сквозь пальцы, оставляя лишь воспоминания о чем-то ни о чем. Пытались думать, что просто знали друг друга всегда – и опять не получалось, какое всегда, это Система была всегда, но уж никак не мы.

Утешали себя мыслями, что все происходило мимолетно – случайный взгляд на ту сторону стены, случайно встреченный соседним взглядом, случайно замедленный шаг, случайное движение в сторону стены – осторожное-осторожное, потому что смотреть нельзя, и двигаться в сторону стены нельзя. Мимолетное, бессознательно запоминание, что случайные неслучайные встречи происходили в двенадцать двадцать по моему времени и в сорок три восемнадцать тридцать семь по её времени, у них там время какое-то другое, то ли часы по-другому сделаны, то ли само время течет иначе.

Подходили к стене (даже не к стене, страшно помыслить – к стене! – к тем улицам, возле которых была стена) в означенное время, проходили мимо друг друга, какое-то время шли параллельно, старались не идти с одинаковой скоростью, старались идти кто-то помедленнее, кто побыстрее, чтобы не казалось, что мы тут специально. Где-то через месяц или через год или через десять лет она сделала какой-то еле заметный знак рукой, он тоже сделал такой же знак, – еле заметный, чтобы не просекла Система. Повторяли знак – что-то вроде отряхивания невидимых ворсинок в рукава – вместо приветствия, хотя толком даже и не знали, хотят они приветствовать друг друга или нет.

На экранах появлялись главные, говорили свое коронное – уничтожим мир по ту сторону стекла – делали вид, что смотрят, делали вид, что слушают, поднимали руки в каких полагалось приветствиях, левую руку ладонью вверх или правую руку тыльной стороной вперед, или еще как.

Где-то через неделю или через месяц или через год или через десять лет догадались садиться на скамейку или парапет напротив стены, спиной к стене, чтобы никто не подумал, что смотрят друг на друга, включали телефоны, смотрели какие-то видео о себе, о своей семье, – так, чтобы сидящий по ту сторону стены мог увидеть экран, если посмотрит в зеркало. Сидели по очереди одна с экраном, другой с зеркалом, или наоборот, один с зеркалом, другая с экраном, показывали друг другу что-то о себе, о своей семье, о чем-то ни о чем и в то же время обо всем на свете. Иногда читали на экране какие-то книги, какие-то нейтральные книги, чтобы не про то, как плохо по ту сторону стены и как хорошо по эту сторону, а что-нибудь такое про… про… даже не знали, про что, ну хоть про что-нибудь, но ничего больше и не было, да и языка друг друга не знали.

На экранах появлялись главные, говорили свое коронное – уничтожим мир по ту сторону стекла – делали вид, что смотрят, делали вид, что слушают, поднимали руки в каких полагалось приветствиях, левую руку ладонью вверх или правую руку тыльной стороной вперед, или еще как.

Через сколько-то недель – а может, месяцев, а может, лет, а десятилетия здесь растягиваюся в века – кто-то догадался проходя мимо как бы невзначай обронить что-то из сумочки (так что догадалась все-таки она), чтобы это что-то покатилось в сторону стекла, а тот с другой стороны сделал вид, что не разобрал, где что упало, вроде как тоже шагнул поднять – тогда впервые посмотрели друг на друга вблизи, еще удивились, что что-то вроде постарели, даром, что молодыми друг друга никогда не видели.

После этого испугались чего-то, долгое время не ходили той улицей, которая прилегала к стеклу, – чувствовали, что система заволновалась, просекла, что что-то не так. К ним приходили люди в форме, спрашивали что-то, сами не знали, что, составляли какие-то протоколы сами не знали, о чем. На всякий случай закрыли улицу возле стекла под предлогом не то ремонтных работ, не то вообще не пойми чего.

Через сколько-то недель – а может, месяцев, или лет – нашли какую-то улицу с которой было видно соседний мир, – проходили быстро, чуть-чуть скосив глаза. Система чувствовала, система волновалась, но ничего не могла сделать, снова приходили какие-то люди, задавали какие-то вопросы, уходили ни с чем.

На экранах снова появлялись главные, говорили свое коронное – уничтожим мир по ту сторону стекла – делали вид, что смотрят, делали вид, что слушают, поднимали руки в каких полагалось приветствиях, левую руку ладонью вверх или правую руку тыльной стороной вперед, или еще как.

Думали, что можно сделать еще что-нибудь, ну они даже не знали, что, найти еще какие-нибудь улицы или переулки, куда можно заходить под каким-нибудь предлогом, например, магазин там какой или еще что, – и на какие-то доли секунды смотреть по ту сторону стекла. Как назло никаких улиц не попадалось, единственным утешением были дни, когда надо было подниматься на трибуну, видеть на мир по ту сторону стекла, ненадолго смотреть в глаза напротив, говорить свое коронное —

Мы уничтожим мир по ту сторону стекла!

Кого мы боялись

…нельзя сказать, чтобы мы их боялись, ведь бояться можно того, кто делает тебе что-то плохое, ну на крайний случай того, от кого не знаешь, чего вообще ждать – они же ничего дурного нам не делали, старались держаться как можно незаметнее, чтобы ненароком ничего не нарушить, никого не обидеть, не задеть. Ходили по улицам, смотрели старинные домики, делали снимки, заходили в лавочки, покупали всякую всячину, были любезны – как-то особенно, фанатично любезны, будто боялись одним неверным движением разрушить нашу гармонию.

И все-таки мы их боялись – вернее, не их самих, а того, откуда они при… даже непонятно, как сказать, приехали, пришли, прилетели, прибыли, при… Иногда пытались спросить у них, – из какого года – никогда не спрашивали, почему-то понимали, что о таких вещах не говорят.

Мы поняли, что никого не боялись, что вообще не знали, что такое бояться – когда появились другие, а может быть, те же самые – но другие, которые приходили смотреть не на дома и не на улицы, а на небо – чистое голубое небо, на зеленую траву, на землю. Вот у них и правда не терпелось спросить, откуда они, что там – и опять же не спрашивали, понимали, что спрашивать нельзя…

Город в степени города

…он мне уже не нравился, давно не нравился с того самого момента, когда…

– …ну, вы же сами понимаете, что с ними нам не тягаться, с этими со всеми, у которых хотя бы восьмерка есть, не говоря уже про тех, у которых девятки есть…

– И это все, что вы можете сделать? – в отчаянии смотрю на скачущие вперед миры, миры, которые мы никогда не догоним, – вот это все, что вы можете сделать? Семь-два-ноль-ноль?

– Премного сожалею…

Смотрю на него, никогда не глядящего в глаза, мне так и кажется, он чего-то недоговаривает, не люблю я таких, которые не глядят в глаза и не договаривают, что он скрывает, что он задумал, кто он вообще, я даже имени его не знаю, то ли дело раньше было, знакомятся, сразу имя называют, а тут как будто вообще чуть ли не дурным тоном стало имя спрашивать…

Отсюда с балкона видно миры, стремительно обгоняющие нас – миры с восьмерками и девятками, миры, скачущие во весь опор…

– Ну, это не ваша вина, – смягчаюсь, – в конце концов, нам достались не очень-то хорошие цифры, да и цифр-то всего две, семерка и двойка, а нули это так…

– Дело не в цифрах…

Смотрю на него, как на психа, а в чем же еще… или ты совсем того, тебя как вообще на работу взяли, математик ты наш хренов…

– …не в цифрах… в одной-единственной цифре, которая стоит в начале…

– Ну не скажите… – снова смотрю на миры, – вон, семь-семь-три-два, они побыстрее нас будут…

Смотрю с балкона, отсюда с балкона видно миры, хороший балкон, побольше бы у нас таких – без дома, без всего, просто парящий высоко над городом, веревочная лестница трепещется по ветру…

…уже тогда…

…да, уже тогда он мне не понравился, не смотрящий в глаза, что уже говорить про сейчас…

– Что вы делали ночью?

Смотрю на него, брошенного передо мной на колени двумя стражниками, руки скручены за спиной.

– Что вы делали?

Легкая усмешка на бескровном лице:

– Вы видели.

Киваю. Я видел, как он подхватывал под уздечку цифру семь, вел по улице – осторожно, осторожно, чтобы не стучала копытами – пшла, пшла – подгонял, ставил после двойки, какого черта после двойки…

– Вы в курсе, что за диверсию против нашего мира…

Снова легкая усмешка:

– Не было никакой диверсии.

– Ну да, конечно… а это как объясните? Какого черта вы выставляли две тысячи семьсот?

– Я не выставлял две тысячи семьсот.

– Ну, я по-вашему слепой, что ли, не вижу, что ли, что вы… – многозначительно показываю на цифры.

– Позвольте мне доделать то, что я хотел… просто… позвольте.

Какого черта я ему позволяю, какого черта я смотрю, как он ведет под уздцы семрку, пшла, пшла, пощелкивает хлыстом, – а-аа-а-а-п! – семерка подпрыгивает позади двойки, пронзительно ржет, зависает в пустоте над городом – жду, когда она приземлится, не приземляется, парит и парит в пустоте, и как будто стала меньше размером, или мне это только кажется, или я уже не знаю, где кажется, а где на самом деле…

– Вы… что вы…

…не договариваю, смотрю, как он ловко рассекает тросы, на которые подвешены нули, ты что делаешь, идиотище, нули-то между прочим легче воздуха, их отпустишь, они и улетят, вон, уже парят высоко-высоко, лови-лови-лови, да что лови, застыли в тумане подле парящей семерки…

– Вот так…

– Что так?

– Ой… долго объяснять…

– Это теперь так и будет, что ли? – пытаюсь придать своему голосу иронию.

– Так и будет.

– Вы… вы посмеяться над нами решили или как?

– Вот увидите… – он снова не смотрит в глаза, черт возьми, я скоро закон приму, чтобы в обязательном порядке смотрели в глаза, – увидите…

…а что я вижу, спрашиваю я себя, что я вижу, отсюда, с балкона, который держится ни на чем, что я вижу, почему я не вижу других миров, почему мы одни в бесконечной туманной пустоте, почему даже непонятно, движемся мы вперед или парим на месте…

Уже собираюсь послать за этим (да как его имя в конце-то концов?), отрубить голову, я не знаю, что еще с ним сделать – спохватываюсь, хочу проверить еще кое-что, смотрю в подзорную трубу далек вперед, не вижу ни зги, поворачиваюсь назад – а мало ли что, а вдруг, – еле-еле успеваю различить стремительно удаляющиеся миры где-то там бесконечно далеко позади…

Поворачиваюсь к стражнику, что за стражников стали делать, одни доспехи, без тела, без лица, куда смотреть, не в провал же шлема…

– …позовите этого… ну… этого… – беспомощно показываю на цифры, потому что не знаю имени.

– Арестовать? – хрипит стражник, и голос какой-то жуткий.

– Не-не-не, я его к награде хочу приставить…

– …ну, так и где он?

– …он пропал, мой повелитель.

Мир переворачивается под ногами.

– Вы с ума сошли… пропал… погиб? Убит? Похитили?

– Мы не знаем, мой…

– …а кто знает? Кто знает, я спрашиваю? Я вам сказал его охранять? Сказал, да?

Срываюсь на крик, срываю голос, клочьями повисающий в глотке, понимаю, что ничего подобного не говорил, ну и что, все равно, какого черта не охраняете, и вообще…

– …где… где вы были?

Смотрю на него, коленопреклоненного на клетчатом полу, понимаю, что и правда сейчас хочется его казнить, ну или хотя бы посадить под замок, чтоб знал, как пропадать неведомо на сколько неведомо куда, и вообще…

– …где вы…

Вместо ответа он показывает мне что-то, это еще что такое, две оглобли и восклицательный знак…

– Вот… раздобыл…

Презрительно фыркаю:

– Вот уж не думал, что кроме математики вы увлекаетесь еще и грамматикой… Я, собственно, что… хотел вас к награде приставить, да какая вам награда, не вы один такой умный, уже все догадались поднимать цифры в небо… где-то уже на нескольких уровнях в небе парят… так что не за что вас награждать… ступайте уже…

– …мой повелитель…

– Что такое… – выволакиваю себя из сна, едва не падаю с кровати, едва не переваливаюсь за перила, напрасно устроил кровать вот так, на балконе на вершине города, напрасно, безопасность мне, видите ли…

– Мой повелитель… он сошел с ума…

– Кто… – думаю, а кто у нас еще не сошел с ума в этом обезумевшем мире…

– Он… – стражник пытается вспомнить имя, понимает, что не знает имени, – он, который…

– Что такое?

– Он… он загоняет цифры… в оглобли…

– Запрягать, что ли, решил?

– Не… не знаю… и восклицательный знак…

– Что знак?

– Он…

Стражник не договаривает, бежит вниз по изогнутой лестнице, – наскоро нашариваю домашний халат, уже не до приличий, не до чего, цепляю на халат погоны, уже сам не знаю, зачем…

– Здесь… здесь…

Уже и сам вижу, что здесь, вот он, дергает уздечку двойки, на которой висят остальные цифры, пшла, пшла, ведет в оглобли, позади которых возвышается мраморная колонна восклицательного знака…

– Вы… останови…

…понимаю, что уже поздно, что уже что-то случилось, – город срывается с места, как подстреленный, мы падаем как подкошенные, скользим по мраморным полам, откуда-то вываливается балюстрада, бьет меня по лицу…

Это… это вы что сделали, позвольте узнать?

Он отвечает что-то неопределенное, фактор какой-то там, я не знаю, не разбираюсь, неважно, главное, работает…

– Вы… – ловлю глазами его, – орден вам обеспечен…

– …мы долго ждать будем?

Он мне не нравится, он мне никогда не нравился, а сейчас особенно, какого черта он мутит, по глазам же вижу, что задумал что-то… что – то…

– Ну… я работаю над этим…

– Что работаете, хотите, чтобы другие миры нас миллион раз опередили?

– Я работаю…

– Что вы там работаете, покажите.

– Да пока ничего…

– Что ничего, я знаю, что у вас есть! Показывайте давайте…

– Это… это смертельно опасно…

– Да не сочиняйте… показывайте.

– Х-хорошо… – снова не смотрит в глаза, да какого черта в самом-то деле, – я… принесу.

Что-то мне не нравится в его голосе, что-то, что-то, что-то ты скрываешь, что-то задумал…

Киваю стражнику:

– Проследить…

Он мне не нравится, он мне никогда не нравился, а сейчас особенно, что он задумал, что ему в голову пришло…

…стражники возвращаются, волокут этого, да как же его зовут в конце-то концов, или вообще никак… Какого черта его тащат, какого черта тащат за ним кипы бумаг с расчетами…

– …а это что? – показываю на палку, не сразу узнаю знак деления.

– Это… это ни в коем случае не надо… не надо…

– Так, с вами все ясно… этого под замок, а с этим делением сейчас разберемся… гхм…

– Нет… нет… я умоляю вас, нет!

Он мне никогда не нравился, особенно сейчас, когда приходится все делать за него, устанавливать эту дробь, деление это, а внизу почему-то должен быть ноль, выбираю один из двух нулей, который помоложе, порезвее, не представляю, как он будет нести на себе мир…

…все происходит слишком быстро, я не успеваю понять…

– …это можно остановить?

Он молчит, опять не смотрит в глаза, да какого ж черта, почему вы все ен смотрите мне в глаза, ну и что, что у меня нет глаз, только погоны и мундир, все равно обидно…

– …если убрать из знаменателя ноль…

– …и как его убрать?

– Не знаю… боюсь, это смертельно опасно…

– Что же… попробую это сделать…

– Вы… вы, мой повелитель?

– Я… – облачаюсь в доспехи, зачем-то прикрепляю погоны, – должен же я…

…не договариваю, начинаю спускаться по ту сторону знаменателя…