Просветительские идеи и революционный процесс в Северной Америке

Лоялисты пытались противостоять потоку вигской пропаганды при помощи памфлета «Правдивый отчет о недавних злополучных беспорядках в Бостоне»^[349]. В памфлете объявлялось, что поведение «Сынов Свободы» не соответствовало высоким принципам естественного права. Вместо того, чтобы действовать открыто, виги «с беспримерной злобой и несправедливостью» третировали королевские войска, «посланные сюда для охраны общественного порядка»^[350]. Поведение солдат оправдывалось как естественная самозащита против агрессивной толпы, вооруженной «дубинами, тростями, ножами»^[351].

На это патриотическая пресса сочла нужным возразить. В ее изложении агрессивность проявляли как раз солдаты. И это должно было казаться тем более убедительным, что отвечало господствующим в то время представлениям о профессиональных армиях и их обращении с гражданским населением. Разве не об этом писали Свифт и Вольтер, да и Сэмюэль Адамс тоже? Защита бостонцев строилась также в духе социальных норм XVIII в., придававших первостепенное значение личной репутации. Репутация жертв «бостонской резни» – Криспуса Аттукса, Сэмюэля Грэя, Сэмюэля Маверика, Джеймса Колдуэлла – была очень важна для вигов. Подчеркивалось, что Маверик – «молодой джентльмен из хорошей семьи, отличавшийся безупречной жизнью»; Колдуэлл в день трагедии как раз направлялся в респектабельный дом, где навещал девушку «с достойным намерением жениться»; Грэй также был «из хорошей семьи». Даже Аттукс, отличавшийся от других расой и местом жительства (он был чужаком в Бостоне, к тому же мулат), подчеркнуто включался в общую группу респектабельных мирных граждан, павших жертвой «мести» со стороны солдат. О нем, как и обо всех остальных, говорилось, что он вышел из дома на звон набата, подумав, что где-то случился пожар. Газета также доказывала, что Аттукс имел такое же право носить трость для самозащиты, как и солдат – право носить мушкет^[352].

Лоялистский памфлет никак не мог сравниться по степени влияния с вигской пропагандой. Патриотическая пресса и общественное мнение единодушно связали события 5 марта со всеми событиями «Дневника времен», имевшими (или якобы имевшими) место в предыдущие два года. Обращение к «различным джентльменам первого ранга в Лондоне», принятое бостонцами, отмечало: «Солдаты с рокового дня своего прибытия обращались с нами так бесстыдно, что это выказывало их предубеждение против нас»; «Они оскорбляли людей, избавляли заключенных от рук правосудия и даже стреляли в [местных] жителей на улицах во время мира божеского и королевского»^[353]. За событием утвердилось клише «ужасная резня» (horrid massacre). Лоялистов это словосочетание буквально бесило. Уже упоминавшийся «Правдивый отчет» дышал негодованием: как можно здесь употреблять слово «резня» (massacre), уместное разве что при описании Варфоломеевской ночи?! Это «грубейшее злоупотребление языком, пагубное для несчастного офицера и солдат, вовлеченных в это дело»^[354]. Но виги и в этом случае закрепили за собой культурную гегемонию. Так возмущавший лоялистского автора термин встречается и в резолюциях митингов, и в частных письмах. Священник С. Купер в своем письме к бывшему губернатору Пауноллу рассказывал об «ужасах кровавой резни»: солдаты стреляли без приказа магистрата и даже без предупреждения^[355]. В Бостон шли выражения сочувствия и возмущения трагедией. Жители Медфорда в своем обращении говорили об «ужасной и беспримерной бойне»^[356]. Жители Уотертауна слали бостонцам свое сострадание. В их представлении Бостон «долгое время выглядел городом, завоеванным и занятым иноземными врагами»^[357]. «Virginia Gazette», сообщая о случившемся, комментировала: в Бостоне произошло нечто более ужасное, чем в Сент-Джордж-Филдс в Лондоне, и эти события служат маяками для обеих стран^[358].

Пропагандистские усилия вигской прессы и лично С. Адамса увенчались полным успехом. Постоянная армия как политический и социальный институт была глубоко скомпрометирована. «Boston Evening Post» вздыхала: «Когда храбрый генерал Вольф вел британские войска, чтобы наказать французское вероломство, какой блеск в глазах дам имели алый мундир, шляпа с кружевами, пестрый темляк! А теперь на них смотрят с ужасом, и не будет более приятной новости, чем если нам сообщат, что отныне подобного зрелища в колониях не увидят»^[359]. В итоге войска вынуждены были покинуть Бостон. Вместе с ними бежали таможенные чиновники, опасавшиеся остаться беззащитными против революционной толпы. В долгосрочной перспективе в американском общественном мнении утвердилась антитеза профессиональной наемной армии и ополчения (милиции). Это повлияло в дальнейшем на восприятие Континентальной армии^[360] и отразилось в тексте Конституции США^[361].

Переосмыслению во второй половине 1760-х гг. подверглась не только имперская власть. Привычные колониальные политические институты также были переоценены в духе развивающегося конфликта. В данном случае за дискуссиями американских вигов и тори стояла долгая история политической борьбы в колониях. На протяжении всей первой половины XVIII в. основное содержание политической жизни в королевских колониях составлял конфликт между губернатором и ассамблеей, избираемой самими колонистами. За губернаторами стояла королевская прерогатива, т. е., по определению Дж. Локка, право монарха «действовать сообразно собственному разумению ради общественного блага, не опираясь на предписания закона, а иногда даже вопреки ему»^[362]. В свою очередь, ассамблеи, как правило, опирались на обычное право колоний и их хартии. В этом конфликте оттачивались многие аргументы, впоследствии использованные во время идеологической подготовки Американской революции XVIII в. 80 % губернаторов королевских и собственнических колоний были уроженцами метрополии. Срок их пребывания у власти в среднем не превышал пяти лет^[363]. Они могли быть в любой момент отозваны вышестоящими властями и в своей политике сильно зависели от метрополии. Поэтому в колониях они были последовательными защитниками имперских интересов.

Ослабление губернаторской власти отвечало не только местническим интересам колоний, но и наработкам английского Просвещения. Осмысливая опыт английской монархии, политические теоретики оценивали исполнительную власть как опасную. Влиятельные «Письма Катона» предупреждали, что излишнее доверие к отдельным лицам ведет к узурпации власти со стороны последних. При этом под «отдельными лицами» имелись в виду отнюдь не парламентарии, а «верховные магистраты». Положение подкреплялось хрестоматийными ссылками на опыт античности: Нерона, Тиберия, Александра^[364].

Относительно произвола в колониях существовал не менее хрестоматийный пример Верреса, наместника Сицилии в 73–71 гг. до н. э., отданного под суд за многочисленные злоупотребления. Его историю напоминала колонистам перепечатка из газеты английского радикала Дж. Уилкса «The North Briton». «Какими жестокими тиранами были римляне для мира во времена своей республики!» – восклицал Уилкс, ссылаясь именно на данный эпизод римской истории. С установлением империи провинции вздохнули легче, и «многие из худших императоров, например, Домициан, очень старались не допустить угнетения провинций». Уилкс из этих примеров выводил аналогию с современной ему Великобританией; с его точки зрения, положение французских колоний было благоприятнее, чем, например, Ирландии. Великобритания, без сомнения, не была республикой, но, как отмечал автор, была «куда ближе к чистой республике, чем к абсолютной монархии»^[365].

В Бостоне вигская критика сосредоточилась на Фрэнсисе Бернарде. В 1760–1769 гг. Бернард занимал пост губернатора Массачусетса. С самого начала у него не сложились отношения с колониальной ассамблеей, а с началом англо-американского конфликта между исполнительной и законодательной властью колонии возникло открытое противостояние. В 1767 г. с пресловутым Верресом сравнивали именно Бернарда^[366]. Сопоставляли его и с Эдмундом Андросом, губернатором доминиона Новая Англия в правление ненавистного Якова II^[367]. Помимо прочего, Андрос и Бернард оба носили титул баронета. На губернатора переносились уже знакомые черты «злого советника», коррумпированного министра. «Продажный и коррумпированный» (venal and corrupt) – обычное его описание в бостонской прессе. В 1769 г. представители провинции Массачусетс единогласно осудили правление Бернарда как коррумпированное и деспотическое, и приняли решение составить петицию королю с просьбой о снятии губернатора с должности^[368].

«Тирания» губернатора или его стремление установить таковую были одной из постоянных тем как для массачусетской ассамблеи, так и для рядовых колонистов. Открытое письмо к губернатору Бернарду обвиняло его в попытке установить собственную диктатуру. Автор письма, кстати говоря, ссылался на Локка и его определение тирании как власти без согласия подданного^[369]. «Boston Chronicle» выражала твердую убежденность: губернатор «под предлогом возвеличения королевской власти делает свою собственную деспотической и бесконтрольной»^[370]. Усиление власти губернатора противополагалось здесь королевской прерогативе. Прерогатива – бесконтрольные и неограниченные полномочия монарха – могла считаться даже благом, осмысливаясь в рамках парадигмы «короля-патриота». Но претензии губернатора на бесконтрольную власть оправданию не подлежали.

К тому же бостонцы считали доказанным, что Бернард поддерживал налоговое законодательство, против которого они боролись. К этому еще добавлялись подозрения, что здесь сказалась не просто враждебность к «подлинному духу британской конституции и свободам колоний»^[371], но и корыстный интерес Бернарда. Масла в огонь подливала организованная вигами публикация компрометирующих писем Бернарда^[372]. В июне 1767 г. в «Boston Gazette» была помещена яростная критика губернатора Бернарда. Ему приписывалась защита Гербового акта и введение королевских войск в Бостоне. «Не может не дрогнуть самое бесчувственное сердце при виде обращения, которому подвергся лояльный и великодушный народ со стороны своего губернатора и хунты»^[373]. Ходили слухи, что губернатору будут выплачивать пенсион в 400 ф. ст. в год из доходов, полученных от Актов Тауншенда^[374].

Политика Бернарда компрометировала не только его лично. Она ставила под сомнение компетентность имперских властей и статус Георга III как «короля-патриота». «Boston Evening Post» задавалась вопросом: «Может ли отец английского народа держать у себя на службе человека, который хвалится враждой к патриотизму? Конечно же, Ганноверский дом был призван на трон Великобритании не для того, чтобы поддерживать открытых врагов блага нашей страны»^[375].

Помимо того, что массачусетская ассамблея настойчиво просила имперские власти снять Бернарда с должности, помимо постоянной критики в бостонской прессе, чиновнику пришлось столкнуться с бойкотом в свой адрес. 18 июня массачусетская палата представителей отпраздновала день рождения короля. Присутствовали члены колониального совета, духовенство, купцы и джентльмены Бостона. Губернатора подчеркнуто не пригласили, чтобы его присутствие «не привнесло мрачность, не подобающую случаю»^[376].

Летом 1769 г. Бернард все же был отозван в Лондон для разбирательства (в дальнейшем Тайный совет отверг колониальные петиции против Бернарда как «безосновательные, сутяжнические и скандальные»^[377]). Свою последнюю ночь на американской земле «Веррес» провел в Кастл-Уильям под надежной защитой английского гарнизона, а до своего корабля добирался тайком, чуть ли не на каноэ, явно опасаясь каких-то прощальных эксцессов со стороны «Сынов Свободы». Город ликовал по случаю отъезда Бернарда. «Древо свободы», суда в бостонской гавани и крыши домов были украшены флагами, в том числе Union flag (название британского флага, более известного нам как «Юнион Джек»). До самого заката звонили колокола и палили пушки. Вечером разожгли праздничные костры на Форт-хилл и на Чарльстаунских высотах^[378]. «Boston Gazette» провожала губернатора комментарием: «В прошлый вторник на борт корабля его величества “Rippon” взошел сэр Фрэнсис Бернард Неттелхэмский, баронет, который девять лет был бедствием для нашей провинции, проклятием для Северной Америки и чумой для всей империи (a plague to the whole empire). Он мудро избрал датой своего отъезда 1 августа, день восшествия на престол Ганноверской династии на британский трон, так что было 4 причины для всеобщего ликования: 1. воцарение нынешней королевской династии; 2. то, что король милостиво изволил отозвать очень плохого губернатора; 3. обоснованные надежды, что на его место будет прислан очень хороший; 4. что худшего найти нельзя»^[379].

Губернатору противопоставлялась ассамблея как «демократическая» ветвь системы управления. Это соответствовало колониальной практике, а также уже проанализированной выше традиции английского Просвещения^[380]. Законодательная власть, будучи выборной, считалась более близкой к народу. В Массачусетсе, где депутаты получали от избирателей инструкции, контроль политически активного населения за законодательной властью был довольно выражен.

По случаю выборов в Массачусетсе в 1767 г. газеты вели активную избирательную кампанию. Применяемые избирательные технологии отличались от современных: имена желательных кандидатов не назывались. Зато «Boston Gazette» много рассуждала о природе законодательной власти, опираясь при этом на Локка и английскую вигскую мысль. Газета напоминала: генеральная ассамблея – это источник всякой власти и выше всех других властных институтов^[381]. При этом законодательная власть ни в коем случае не может быть бесконтрольной. Локк рассуждал: «Власть общества или созданного людьми законодательного органа никогда не может простираться далее, нежели это необходимо для общего блага»^[382]. И специально анализировал условия, при которых злоупотребления парламента дают народу право на восстание^[383]. Генеральная ассамблея в Массачусетсе бесконтрольной не являлась. «Boston Gazette» перечисляла механизмы, обеспечивающие предупреждение злоупотреблений в законодательной власти колонии: ограниченность срока полномочий депутатов, инструкции избирателей, которым депутаты «обязаны подчиняться, даже против собственного суждения; ведь они назначены, чтобы представлять своих избирателей и действовать от их имени»^[384].

Много внимания уделялось качествам идеального депутата. Его портрет несколько напоминал портрет идеального Законодателя из «Общественного договора»; в своем описании этого необыкновенного человека Руссо всячески подчеркивал сочетание высочайшего интеллекта и высочайшей нравственности^[385]. В глазах американских вигов идеальный депутат ассамблеи также должен был обладать исключительными качествами. В чуть более позднем описании «Massachusetts Gazette» портрет такого депутата включал его интеллектуальные способности («мудрость, мастерство, прозорливость и проникновение в государственные дела»), моральные принципы («честность и неподкупность»), а также использование своих талантов для блага государства^[386]. Более развернутый портрет рисовала «Boston Gazette». Для нее были важны как уже упомянутые достоинства ума и нравственности, так и социальная характеристика кандидата. По случаю приближающихся выборов в генеральную ассамблею предлагались следующие требования к депутату: мудрость и способности, а также знание конституции. Без этого, «его могут обманом побудить нарушить свой долг, как бы велики ни были его честность и патриотизм». Кроме этого, от депутата требовалась любовь к свободе и английской конституции, скромность и одновременно сила воли. Предпочтительным в кандидате было скромное состояние. Бедность не считалась препятствием к избранию в генеральную ассамблею, а вот богач предполагался неподходящим представителем свободного народа^[387].

Любопытен и портрет антиидеала. Здесь на первый план выступала политическая позиция. Нежелательными депутатами считались гербовщики и защитники гербового сбора. Выбрать их, по мнению газеты, было все равно, что вонзить кинжал в собственную грудь^[388]. Другое подобное перечисление неподходящих депутатов включало ребенка, идиота, женщину в мужском платье, петиметра, врага правительства, злокозненного притворного патриота^[389]. Учитывались интеллектуальные способности, гражданская добродетель (щеголь-петиметр ею явно не отличался!) и даже гендер. «Притворный патриот» также появлялся в этом ряду не случайно. Тема лжи в политике была актуальной в британской традиции XVIII в. Дж. Арбетнот посвятил «политической лжи» специальное эссе, где, в частности, саркастически замечал, что «обилие политического лганья является верным признаком подлинной английской свободы»^[390]. Идеалом американских вигов была политическая честность.

В целом, массачусетская ассамблея отвечала если не идеалу, то по крайней мере представлениям вигов о желательном политическом курсе. Последние достаточно полно отражены в инструкциях избирателей. На первом месте здесь стояла борьба с претензиями метрополии на налогообложение колоний. Об этом говорили инструкции избирателей Роксбери: депутат должен ценить права, вольности и привилегии, данные хартией Массачусетса, «и пусть ни неодобрение, ни лесть не вынудят вас отказаться от одной капли их»^[391].

Важной функцией ассамблеи считалось расследование спорных вопросов, связанных с английским гарнизоном в Бостоне. Те же фригольдеры Роксбери требовали от своего представителя в колониальной ассамблее выяснить, почему королевские войска оказались расквартированы в Бостоне^[392]. Избиратели Сэйлема рекомендовали своему депутату расследовать поведение английских войск в Массачусетсе^[393].

Возникала в инструкциях и упоминавшаяся выше тема «оклеветанной Америки». Инструкции избирателей Марблхеда своим депутатам заканчивались требованием постараться стереть с новоаглийцев клеймо нелояльности и неповиновения^[394].

Словом, от ассамблеи требовалось проводить в жизнь вигскую политику, что она и делала при помощи петиций, обращений к властям метрополии и губернатору и т. п. Соответственно, если Бернард воспринимался как «Веррес», то ассамблея, по контрасту, – как «народная» власть. Например, митинг жителей городка Йорк (Массачусетс) 13 сентября 1768 счел необходимым выразить ассамблее свою искреннюю благодарность за защиту прав и свобод колонистов^[395].

В 1768 г. в Массачусетсе появился и новый, не предусмотренный колониальной системой управления институт власти. Это конвент городов Массачусетса^[396]. Делегаты от 96 городов колонии собрались в бостонском Фанейл-холле, чтобы обсудить план действий в связи с прибытием английских войск. Радикалы, включая Дж. Отиса, С. Адамса, Дж. Хэнкока, считали, что в крайнем случае можно прибегнуть к вооруженному сопротивлению. Более умеренное большинство, впрочем, предлагало ограничиться письменной жалобой королю, которая и была составлена. Значение этого события было больше, чем непосредственный эффект действий конвента: фактически зарождалась практика экстралегальной революционной власти. В.В. Согрин справедливо отмечает, что конвент был беспрецедентным фактом в американской колониальной истории – представительным органом, собравшимся помимо воли короля и губернатора^[397]. Как нечто беспрецедентное, оценил конвент и губернатор Бернард. Он предупреждал «джентльменов, собравшихся в Фанейле», что «народное собрание», созванное частными лицами, – это узурпация полномочий законных властей и покушение на королевские прерогативы. Он «великодушно» соглашался не наказывать митингующих по закону, при условии, что они тут же разойдутся, в противном же случае угрожал им королевским гневом^[398]. Бернард волновался не напрасно: комитет, созданный на митинге в Фанейл-холле, действительно являлся одним из ранних примеров будущих революционных комитетов, взявших на себя огромные полномочия в переходный период от имперской к независимой государственности. В то же время на митинге в городке Эбингтон (Массачусетс) бостонский комитет был назван «весьма необходимым», а его членам желали «мудрости Господних ангелов»^[399].

В период борьбы против Актов Тауншенда в Америке происходило переосмысление как имперской, так и колониальной власти. Все еще процветал наивный монархизм, понимаемый в духе болингброковской теории «короля-патриота». И в то же время первые многозначительные намеки на то, что монархия в Америке может быть свергнута, уже прозвучали. Главным источником узурпации и тирании считалась исполнительная власть в лице королевских министров и губернаторов (в частности, Ф. Бернарда в Массачусетсе). По контрасту, колониальная законодательная власть воспринималась как близкая к народу, защитница прав колонистов. В общем представлении о соотношении властей прослеживается влияние Локка, в портрете идеального законодателя – возможные реминисценции из «Общественного договора» Ж.Ж. Руссо. Впервые в Америке появился конвент как орган власти, опирающийся непосредственно на волю избирателей, а не на писаное право. Шел процесс разрушения позитивного образа метрополии в общественном мнении колоний. В частности, подчеркивался резкий контраст между прежним героизмом британских солдат и их новой ролью мародеров и убийц, бесчинствующих в оккупированном городе.

Рецепция идей Просвещения вышла на новый уровень. Уже не требовалось подробно разъяснять концепции естественного права и общественного договора. Они прочно вошли в интеллектуальный багаж вигов. Среди наиболее цитируемых (эксплицитно и имплицитно) просветителей преобладали Локк, а также политические авторы начала XVIII в., в особенности Г. Болингброк, Дж. Свифт, Дж. Тренчард и Т. Гордон.