Армейские небылицы. Сборник рассказов

И вот водит он нас так и водит. А мы всё восхищаемся. А уже солнышко село, ночь наступает звёздная венгерская. Карпов уже плохо в тех квадратиках стало видно. И даже время ужина давно прошло.

И, по правде говоря, уже так кушать хочется! Прямо говоря – просто жрать! Не до карпов-шмарпов его! Крошку хоть какую в рот бы бросить! Но, мы же советские люди, тем паче – офицеры! В дружественной к нам стране находимся. Потому восхищаться продолжаем, но уже не так рьяно. Переглядываемся, что очень уже животы подводить у всех от голода начинает. Некоторые между собой шёпотом сетовать начинают, что зря, по-видимому, дома пайком не отужинали. И время совсем уже не детское – на часах за полночь! Но, думаем, перешептываемся потихоньку культурно, может, уговор у них такой с супругой – подольше нас поводить, чтобы она там стол пошикарнее накрыла.

И вот в этот самый мрачный уже момент нашего посещения гостеприимного мадьяра, он просит нас любезно к дому своему богатому пройти, и мы, в ответ на его гостеприимство, уже не прогулочным шагом идём, а ходу дали вперёд по-настоящему, хозяина обгонять начали. Но потом всё-таки шаг попридержали.

И вот подходим всей гурьбой голодной к дому богатому. Двухэтажный. Каменный. С верандами. Фонарики вокруг путь к нему освещают. Цветник пышный перед входом с двух сторон. Но нам уже не особо до всей этой дружественной роскоши. Нам бы поесть. Даже уже не выпить.

Хозяин дверь дружелюбно распахивает перед нами, сквозь прихожую широкую ведёт. Мне чудится, что войдём мы сейчас в гостиную большую светлую, где посередине неё стол стоять будет изысканный (может, и не изысканный, но полноценный), с напитками разными мадьярскими и кушаньями сытными. Мы-то, русские-советские, так ведь гостей у себя встречаем. Особенно, если иноземцев. А тут – мы же дружественные войска. И идём мы так вслед за хозяином, а даже не замечаем, что дом какой-то, вроде, не жилой. Ну, потому что ни жены его не видать, ни детишек. И главное – запахи простые какие-то, жилищные, вроде как пищей и не пахнет. Может, думали тогда о своих желудках очень изголодавшихся и очарованием обещаний жили, которые, по сути, никто нам не давал. Говорю же – по себе русский человек весь мир измеряет!

За то и поплатились мы.

Открывает наш друг дорогой мадьярский следующую дверь…

Поначалу не поняли мы ничего, особенно последние, которые в спину начали передним упираться. А те, передние, на пороге остановились и ходу вперёд не дают. А мадьяр рукой приветливо пройти их приглашает.

И вот заходим мы всей гурьбой изголодавшейся в этот… Не знаю, уж как и назвать это помещение, чтобы мадьяру тому сейчас не обидно стало, если прочитает эту мою грустную повесть. Кладовая-не кладовая, правда – обширная, чулан-не чулан, опять же – просторный. Темненько так. Лампочка только одинокая под потолком еле тлеет электрическим током…

Сейчас вот подумал, что, может, с голодухи таким неприветливым мне всё тогда показалось?… или уж от последствий тех, потрясших меня физически, картина увиденного по сей день перед моими глазами такая…

Как бы то ни было – под ней, лампочкой той еле живой, стол небольшой кругленький стоит…

Нет, до сих пор не могу тот стол вспоминать – сразу судороги голодные, и даже, простите вы меня – рвотные, от голода начинаются в желудке у меня…

Ну ладно. Так вот.

А на столе том, прямёхонько по самой серёдке, под лампочкой той электрической, огромная пузатая бутылка сливовицы мадьярской – по-нашему просто типа – самогонка ихняя – стоит, а вокруг неё – стопари, стопари, стопари… вкруг хороводом.

И всё. Больше ни-че-го-ше-нь-ки! Ни даже крошки никакой, хотя б и засохшей, случайно брошенной!

Никогда не забуду лица своих друзей-однополчан в тот момент времени! И даже описывать лица эти не возьмусь. У самого такое же было.

И вот возьми ты, русского человека за рупь двадцать – не верим же своим глазам! Да не может быть, чтобы стопариком сливовицы той невзрачной на вкус всё дело и закончилось! Наверняка, шутит так товарищ мадьяр! Где же карпы, фрукты-овощи и т.д.? Своими же глазами видели продовольственное его изобилие!

А тот друг наш, хозяин радушный, улыбается приторно так и водяру ихнюю по стопарям разливает и в руки каждому из нас суёт. И что вы думаете?! Пьём мы эту гадость на голодный желудок, давимся, но пьём! И даже рукавом занюхать стесняемся! Как будто так вот всю нашу жизнь русскую без закуся, как западник последний, пили! А желудок голодный от водяры той так и сводит. И я чувствую, что сейчас меня и стошнить от этого может…

Не помню дальше что было. На том все мои воспоминания заканчиваются. А, нет! Ещё улыбающееся гостеприимное лицо того крючконосого дружественного мадьяра помню, и его руку приветливую, которой он нас всех очень приветливо-радушно от стола того приглашает к пазику нашему пройти… и потом в пазик нас сажает… и в ночь тёмную едем мы. К своим женам и пайкам. И молчим всю дорогу. И потом, до конца службы совместной, молчим об этом друг с другом.

Ну, а кому же интересно о себе в неприличных обстоятельствах побывав, вспоминать?

Так вот поэтому, живу я сейчас со спокойным разумом и душой, наблюдая скаредность и узость мышления наших западных «партнёров».

И вы не удивляйтесь и живите спокойно.

И тогда, точно, будет у нас всё хорошо.

Ах, эта сладость грёз!

АРМИЯ 90-х

Рядовой Кисочкин внутренне ёжился от утренней свежести.

Построение. Взвод на гарнизонном плацу.

Бетонный, квадратный и строгий, плац стелится усердно выутюженным, сероватым, ещё не выбеленным, льняным холстом с чёткими и такими же строгими квадратами, обозначенными на нём белой масляной краской. На высоком флагштоке горделиво реет российский триколор.

Чтобы не так дрожать по утрам, рядовой Кисочкин выработал очень полезную привычку: он научился предаваться мечтам вот так вот – прямо стоя на плацу.

Сейчас он представлял себя сидящим на берегу неглубокого озерка, сотворённого самой природой посередине их деревеньки. Он наслаждался солнцем, искрящимися его бликами на поверхности воды и ощущением легкой истомы во всём теле. А как же! Прямо перед ним несколько девчонок из его класса, в модных городских купальниках, плескались в воде, брызгались друг на дружку и, картинно закидывая головы вверх, громко смеялись, стреляя глазами именно в него! Хотя вокруг было много других парней.

Рядовой Кисочкин чуть было не открыл рот, чтобы засмеяться от удовольствия, но в этот ключевой момент радости услышал требовательный голос лейтенанта:

– У кого есть водительские права? Водитель для машины требуется.

Ефрейтор Прыщ, как всегда не удержался и задорно выкрикнул:

– Машина-то хорошая?

– Разговорчики в строю! – притушил его лейтенант, но тут же снисходительно прищурился, обвёл взглядом строй и успокоительно произнёс:

– Хорошая. Очень хорошая.

И выждав паузу, переспросил:

– Так у кого водительские права имеются?

Кисочкин окончательно очнулся от грёз. До него вдруг дошло, что он-то как раз права и имеет! У них в совхозе всех ребят на трактора сажали – по учебной программе требовалось. Девчонок домашним премудростям на уроках труда учили, а их – на трактора. Кроме того, до армии, он ещё успел и права получить – спасибо, отец надоумил.

– У меня есть, товарищ лейтенант! У меня!

Рядовой Кисочкин даже чуть вперёд выдвинулся, чтобы командир сразу его заметил и никого другого не выбрал. Другие, правда, и не встревали.

Лейтенант внимательно поглядел на Кисочкина и с сомнением в голосе покачал головой:

– А потянешь? Хороший водитель нужен – машина больно важная.

– Потяну, товарищ лейтенант! Сами увидите!

Кисочкина просто распирало от желания свалить с этого плаца, с подстрижки ножницами газонов вокруг него и вдоль дорожек городка и, не дай бог, ещё и работы на свинарнике части – он-то уж у себя в совхозе напахался!

– Так и быть – поверю тебе, Кисочкин, – всё ещё с видимым сомнением кивнул лейтенант. – Сержант, ставь задачу бойцам, а мы с рядовым пройдём к месту его основных обязанностей на сегодня.

Кисочкин ощутил прилив сил и почувствовал, как тело его освободилось от оков холода. Утро уже не казалось ему таким сырым и промозглым, день виделся солнечным, а командир стал близким и родным.

– Ну, что, боец, шагай за мной! – и, развернувшись, лейтенант направился в сторону КПП.

«Вот повезло!», – радостно подумал Кисочкин, – «так повезти может не каждому. Вот будут ребята карячиться над газонами, на огороде пахать, а то – свинарник чистить. А мне – машину! Может даже не грузовую, а легковую! Может, жену командира куда повезти надо? А, может, не просто легковую, раз жену, а иномарку!? А что? Я и на иномарке могу – председателя ведь возил по полям? Нет, не жену командира, а самого командующего! А что? Может, водитель его приболел, или ещё чего? А тут я с правами. Лейтенант же сказал – „хорошая, очень важная машина“. Может, он имел в виду и не машину вовсе, а командующего!»

У рядового Кисочкина захватило дух от таких радужных перспектив.

«А ещё лучше – понравлюсь я командующему, и возьмёт он меня к себе личным водителем. Напишу в деревню – обзавидуются все!»

Разворачивая перед внутренним взором всё более ослепительную картину своих успехов, он не заметил, как лейтенант уже свернул в сторону от КПП, и что сейчас они идут к задним воротам части.

– Ну, вот. Пришли, – вдруг услышал Кисочкин, всё ещё находясь в плену прекрасных видений, и от неожиданности чуть не натолкнулся на спину остановившегося лейтенанта.

Он оглянулся и туман сладостных грёз начал оседать: вокруг пластались низкорослые хозпостройки части, за которыми виднелись её задние ворота. Вот свинарник, вот котельная. Горы чёрного шлака.

Ни одной машины.

– А… машина где? Ну, та – хорошая? – растерянно пролепетал рядовой Кисочкин.

– Как где? А вон она, родимая. Стоит, тебя дожидается.

И лейтенант указал на помятую и грязную строительную тачку.

– Значит так, боец! Слушай мой приказ: перевезти за ворота весь шлак к обеду! По окончании – доложить!

Переводчица

Готовился я тогда к своему первому, по-настоящему ответственному, наряду.

Полгода уже прошло с тех пор, как молодым, только что выпустившимся из училища лейтенантом, прибыл я к месту службы, которое, как считал, должно было стать для меня настоящим трамплином в моей военной карьере.

Нет, ничего такого особенного я себе не воображал – отец, подполковник запаса, – во многом просветил меня. От него я узнал, что главное для достижения успеха – это просто служить на совесть, и «тебя заметят». Это он так говорил. И его слова не разошлись с его делами: должности у него всегда шли впереди очередных званий.

Потому его успешный служебный опыт и заветные слова сопровождали меня, начиная с первого курса училища и по сегодняшний день. Я, действительно, старался хорошо служить, не бегал бегом от ответственности и проблемы с личным составом разрешал самостоятельно. В результате такого старательного поведения, довольно быстро стал я числиться на хорошем счету у командира части.

Но, как и всем молодым лейтенантам, мне пришлось, всё же, последовательно карабкаться по всем ступенькам служебного доверия командира, в результате чего готовился я тогда к самому ответственному наряду – мне, наконец, было оказано мощное поощрение – приказано было заступить помощником дежурного по части – помдежем, проще говоря.

Надо сказать, к этому наряду я шёл целых полгода. Вначале меня выпускали, как и всех «зелёных» офицеров, ходить в наряды по КПП. Это самые простые и лёгкие наряды! Затем было дано согласие подняться на следующую ступень – и начал я ходить в караулы, а к этому наряду совсем другое уже отношение, этот наряд – не хухры-мухры! Здесь уже – бойцы, оружие, полдня подготовки. Но, ежели, всё нормально, то есть – всё спокойно в военном королевстве, то и наряд – одно удовольствие.

И уж совсем другое дело – помдеж! Ответственности на тебе – полные погоны – вся часть! И, как правило, ставят в него только командиров рот и не ниже старлея – старшего лейтенанта, то есть.

Но я в данном случае получил мандат доверия вне очереди, так сказать, и очень гордился этим, посему подошёл к этому со всем своим старанием, и к наряду начал готовиться, как… как, можно сказать… если сравнить… – как Наташа Ростова к своему первому балу.

Во-первых, по Уставу перед нарядом полагалось выспаться. Но я-то знал, что все офицеры «забивали» на это. Кто в киношку бегал, кто с подружкой встречался, а семейные – жёнам и детям это время посвящали. Но я решил строго следовать Уставу во всём! Потому добросовестно вылежал с закрытыми глазами положенные часы (спать не мог – сильное волнение испытывал), затем с особой тщательностью нагуталинил и после этого до шикарного блеска надраил сапоги; попытался отпарить китель, но понял, что без гладильной доски только всё испорчу – потому ограничился утюжкой лацканов и отпариванием погонов. Зато старательно выгладил рубашку и с усердием запарил «стрелки» на брюках. Я даже с утра выстирал галстук! А то на узле он уже начал засаливаться.

Каждую складочку и щетинку на лице я вылизал электрической бритвой до небывалой гладкости, и, таким образом, отполировал его, обветренное в суровых Сибирских зимних условиях, – после чего, ради наряда, с мазохистcким удовольствием вылил на него целую пригоршню лавандового одеколона, хотя знал, что щипать будет до пульсирования крови во всех частях тела. Так разве доверие командира не стоит того?

К положенному времени, приведя себя всеми описанными ранее действиями в полную боевую готовность – выбритый, отутюженный, нагуталининый, благоухающий лавандой и хрустящий новенькой портупеей – я поспешил в штаб, где располагалась полковая дежурная часть.

Развод на наряд прошёл без сучка, без задоринки.

И вот я уже полноценный помдеж!

И дальше пошло у меня всё, как по маслу.

Сижу я в «аквариуме» – это такая комнатка при штабе, где вместо стен – окна, – то есть, для обзора лучшего всего вокруг; пульт дежурного по части передо мной (самого дежурного в караул вызвали), и на пульте том, мама не горюй! – лампочек, кнопочек, тумблеров! И все они такие ответственные и важные! И надписи всякие тоже важные и суровые над ними – «Тревога», «Внимание», «Не включать!». И прочее, и прочее. И вся сама обстановка до того напряжённая! Периодически звонки значительные приходят с докладами от дежурных разных – с КПП, из караула, – и даже из дивизии звонят.

И вот сижу я весь в напряжении, чтобы чего особенно важного, доклада, например, какого-то тревожного не упустить, и чувствую такую гордость! Это же надо!? Весь полк на мне! А я всего-то лейтенант «зелёный»! Значит, действительно, большое доверие есть ко мне у командира полка. Но не то, чтобы возношусь я от этого очень, нет, такого нет, а – приятно всё ж. И самое главное – не подвести это доверие командирское очень хочется!

Мысли мыслить такие мне ничто не мешает: ни глубокая ночь, ни кромешная темнота и вой вьюги за окном, ни гул пульта, ни расшатанный стул подо мной. Сижу себе. Службу несу.

Принимаю очередной доклад от дежурного по КПП, своего дружка, лейтенанта, Стычкина:

– Командир приехал, – докладывает он, как положено – сурово, и вслед за тем, слышу от него вполголоса доверительное, – навеселе.

– Понял, – отвечаю, и вешаю трубку.

Продолжаю службу нести. Несу так, примерно, минут двадцать.

И тут раздаётся новый звонок с телефона. Смотрю, а это как раз тот телефон, посредством которого через коммутатор невидимая связь с жилой зоной гарнизона протягивается.

Не волнуюсь. Снимаю трубку. Докладываю, как по Уставу положено: помдеж по части такой-то и так далее. Закончил докладывать, а в трубке и в моём ухе – полная тишина. Чувствую – волнение по членам моим пошло.

«Кашлянуть?», – думаю, – «что ли? Может ночью спросонья кто по ошибке в коммутатор голос свой отправил?»

Только так подумал, как в ухо мне рёв раздался и такой силы, что мембраны в ухе и в трубке телефонной одновременно начали вибрировать! Ревёт кто-то нечленораздельно в трубку, точно тигр раненый или медведь, может, добычу на части разрывающий!

Я как стоял по стойке смирно, так и окаменел в ней! А трубка ревёт!

Но, всё же, я офицер военный, и на службе, к тому же, потому мысль возвращается в мою голову, и она такая: «Кто звонит?»

И здесь, скажу я вам, начинает до меня доходить, что тембр (немного я в своё время в музыкальной школе обучался, потому термин мне этот – «тембр», сразу в голову пришёл), – так вот тембр рёва этого больно голос, хотя и отдалённо, командирский – командира полка, напоминает. Я даже весь похолодел! Ведь что сказать мне командир силится – не пойму. От этого ещё страшнее делается – доверие терять вот так сразу, на первом ответственном посту, не хочется. Стою и трясусь. И тут рёв прекращается, и слышу я совсем отчётливо – «…!» И главное, с растяжкой смачной так на букве «с» оно сказано! Так: «С-с-с-су – а!» И восклицательный знак в конце слова этого, всем нутром чувствую – лично для меня, ставится, и – жирная точка под ним – как приговор! И сразу – хлоп-щёлк – и гудки, гудки… так мелодично побежали друг за дружкой…

Стою навытяжку. Смотрю на трубку. Потею. Трубка гудками дразнит. Чувствую – губами шевелить беззвучно начинаю.

И тут первая мысль в голову шибает – дежурному в караулку звонить!

Стоп! А что скажу? Что скажу?! Не кину же я ему, старшему по званию, прямо вот так вслух, это слово!

…И что оно на самом деле значит, обращённое ко мне?

Продолжаю потеть, и доходить до меня начинает, что раздумывать времени нет – самостоятельно принимать решение срочно надо – вдруг с боевой готовностью в части что-то связано, может, по тревоге поднимать её надо?

И тут вторая – спасительная – мысль: «На коммутаторе, может, знают, что командир сказать хотел», – и я набираю коммутатор.

Коммутатор отвечает мне милым девичьим голосом. Он говорит, что меня слушают. И я, цепляясь за этот голос, как за последнюю соломинку, заискивающе так, спрашиваю у него, а не знает ли милая девушка, по какому поводу сейчас командир полка в штаб звонил. И милая девушка (конечно же, слышавшая от начала и до конца всё, что проревел мне командир полка), и потому голосом, ставшим до предельной невозможности ещё более милым, и, можно сказать прямо – просто сладким, произносит:

– Командир приказал разбудить его ровно в шесть.

Мечтатели

Старый поселковый пазик трясло и кидало из стороны в сторону на заезженной грунтовой дороге. Вместе с ним трясло и кидало нас – его пассажиров, в неуёмном стремлении вкусить блага цивилизации в районном центре отдавших свои бренные тела этому допотопному чудовищу.

Надо сразу предупредить читающего эту удивительную сагу, что мы с приятелем совсем не за сомнительными благами цивилизации в райцентр тряслись. Но об этом чуть позже.

А сейчас – о нас. Это важно. Ну вот.

Мы с ним из одного и того же командного училища выпускались – только он на год раньше, – и ведать не ведали, и даже откровенно говоря – не желали, чтобы в этой отдалённой воинской части повстречаться. А дело всё в том, что в училище не было между нами никакой дружбы. Как раз совсем напротив – разборку однажды он мне в столовой, как второкурсник первокурснику устроил. Тогда я думал – на всю жизнь дикую неприязнь буду к нему иметь. А вот увидел по прибытии в такую дальнюю дальневосточную часть его запомнившуюся с тех пор неприятную морду, и даже потеплело в груди. И он, правду сейчас я вынужден сказать – тоже обрадовался. И даже этого не скрыл. Так мы и закорешились здесь.

Теперь о поездках этих, для здоровья опасных, в райцентр. Может это кому-то не интересно, но, думаю, надо колорит местной жизни здесь как-то обозначить. Вдруг кто надумает сюда поехать за счастьем финансовым или личным.

Ну, вот – о поездках этих.

Каждые выходные такие поездки предпринимались всеми жителями посёлка. Всю неделю они безвылазно сидели на своих работах, а по вечерам – у себя по домам. Скучно. Но уж в выходные их было не удержать!

Ехали и одиночками и целыми семьями. И всё это, не смотря на тяготы таких поездок – безжалостную тряску людских тел и избиение всех частей этих тел жесткими конструкциями этого самого пазика – вплоть даже самими сидениями – при резких его подскоках на ухабах, а так же жуткую скученность, духоту и даже пованивание опрелостями разными в разных человечьих местах. Но ехали! Ну а как же – а о чём, как не о своём вкушении этих самых плодов цивилизации всю неделю потом они будут рассказывать тем, кому не пофартило из-за отсутствия наличности, или ещё по какой-то другой неприятной причине, приобщиться к культурам райцентра – это же тебе не посёлок какой-то! Ну, понятно, что на следующей неделе те поедут в цивилизацию, а эти потом всю неделю будут нехотя слушать об их приобщении и вкушении. Плодов этих.

Так и меняются. И таким образом жизнь их, в этом далёком дальневосточном краю, и течёт. И неплохо, надо сказать, течёт. А почему? А потому, что не все в пазиках трясутся. А те, кто трясутся – так это только до поры до времени. Это в Питере и Москве на «семёрочках» и «девяточках» мужики до сих пор вынуждены рассекать. Конечно, уже – многие. Не только одни артисты и чиновники разные гордые, как при Союзе. А здесь, хотя и туговато с наличностью для семейных нужд из-за этого бывает, но всей семьёй, без каких-либо возражений, как правило, со стороны тёщ или жён, копятся денюшки на японские «чайки белокрылые» – Тойоты, и другие, хотя и поношенные нехило, японские праворульные тачки. А потом и приобретаются.

И колесят на них дальневосточники по этим самым… грунтовым дорогам. И такая гордость на лицах самих владельцев тех тачек, и жён и тёщ тех владельцев, что советским московским и питерским чиновникам даже ни в одном сне такая гордость не снилась, не то, чтобы за рулём они в жизни её имели!

Вот и моему корешу, Серёге, захотелось такую гордую улыбку на лице иметь. Никогда прежде не мечтал он о машине. В скромной советской семье вырос. А тут, как на такой дальней от дома родного земле оказался, так и заболел общей их дальневосточной болезнью – машину, белокрылую иноземную, праворульную, заиметь.

Здесь ведь как? Любой житель, даже фермер, и тот такую имеет. Или со временем обязательно заимеет.

А приехал Серёга сюда уже женатиком – из Питера доцентовскую дочку за собой увлёк, вопреки стенаниям доцента и доцентшы. Но ведь дело молодое – Любовь! А как оказался дружок мой во власти болезни неизлечимой этого края, невообразимо романтичного прелестью своей мало заселённой, так и пошёл в разнос. Ну, и супругу, конечно, к этому делу нехитрому – болеть вместе – приобщил.

И она стала ему подругой совсем верной – все деньжата в копилку семейную складывает (там косметику, украшения и в сякое такое прочее от себя оторвала даже в мыслях), и всё – в копилку. На мечту больную Серёгину. Даже с размножением своим в виде деток решили они ради этого отказаться пока. И правильно, наверно – на чём малышку с малышком возить по грунтовым дорогам будут? Не в колясках же и на велосипедах? Или, не к слову будь сказано – на пазиках, таких вот. Если, например, на триста километров куда-нибудь, к океану, например, решат всей семьёй рвануть. Правда, вряд ли, командир части на такое расстояние отпустит. Если только в отпуске, да от Питерских родных оторвать пару недель, тогда – да.

Но это всё частные рассуждения о причинах накопления и приобретения. Главное в этом автомобильном деле – задор неимоверный: «Чтоб было и у меня, и не хуже, чем у соседского автомобилиста».

Короче, год, к тому моменту как я в этой дальней части оказался, копили мои друзья на белокрылую. Серёга мне разоткровенничался как-то в момент совместной культурной посиделки на кухне. Говорит, во сне мне, брат, крылья, фигурально выражаясь, белоснежные её снятся, ничего с собой поделать просто уже не могу, говорит. У прапора из соседней, что километрах в ста от сюда части, на сборах когда был, такую видал. С тех пор, говорит он мне откровенно, спать спокойно перестал.

Говорит он мне задушевно так, а у самого глаза масленые-масленые, как у кота, который на сало у хозяина на столе глядит, и ждёт, пока хозяин не свалит куда-нибудь и сало случайно на столе ни позабудет.

Слугшаю я своего кореша лучшего, и понимаю его томление – у самого отец такой же повёрнутый на «машину иметь» ещё в семидесятые прошлого века был. И поимел же! Или она – его?… Мама моя тоже, вот как Серёге сейчас жена, приобрести мечту его помогла. Тоже подругой верной бате моему стала. И вот купил батя «запорожца». Под окно поставил. Наглядеться не может. Чистит и нежит его с утра и до вечера. Однако только пару ходок этот гигант мысли автопрома советского сделал, и закис совсем. Не хочет, собака, ездить. Фыркнет пару раз, корпусом всем натужно дёрнется, и стоит без памяти. Нет, автопром ничего себе в Союзе был, да только «запорожец» этот подделанным под новый оказался. А продавца уже давно и след простыл. И стал батя на «запорожца» под окном только смотреть. Ездить-то не получается. Потом нашёл спеца. Тот осмотрел больного и вывод сделал: не поедет больной, и ещё батю пожурил, мол, куда глаза его глядели, когда приобретал такое…? И кинулся батя тогда продажу «запорожцу» делать. Месяц продаёт, второй, третий… ну, понятно – спец же сказал, что это такое «…». Зима пришла и снежком машину бедную заносить начала. А батя всё на неё из окна глядит – ведь под окном она стоит, больше некуда ставить.

В общем, рассказ этот долгим может получиться, а я не о том хотел донести свою сагу. Короче, исчез по весне этот «запорожец» из-под окна нашего, а батя, после его исчезновения, вылечился от автолюбительства. От автолюбительства-то он вылечился, но нервным ещё долго был, по ночам плохо спал – всё ему «запорожец» тот стоящим под окном мерещился. И даже наяву смотреть за окно долго он ещё опасался – видно, фантом той модели боялся снова увидеть. Ну, вот. Теперь о Серёге.

В общем, глаза у него масленые, изо рта дух мужской идёт. И думаю я, что помогать ему надо, а то – психовать начнёт.

И я ему стал тоже ползарплаты своей прикладывать. К мечте его. Он такой благодарный стал! Говорит, друг ты мой самый лучший, извини уже за ту разборку в столовой! Не ведал, что творил, и кому мозги мыл. А ты – вот какой настоящий оказался! И благодарю, говорит, что зла на меня не держишь. Он так говорит, а мне даже страшно неудобно стало от его слов – ну какие-такие счёты между однополчанами быть могут! Да ещё в такой дали от родного дома!

И вот так насобирали мы все вместе, каждый от себя последнее отрывая, Серёге на мечту его белокрылую. Поговорил он с офицерами нашими, к прапору тому, у которого такая мечта белокрылая была, кабанчиком метнулся в выходной, разузнал у кого в райцентре такую белокрылую заказать из Японских краёв притарабанить можно.

И вот едём мы уже с ним в райцентр. Вот для чего мы трясёмся в старом разбитом пазике – для того, чтобы обратно уже на мечте Серёгиной, с полным комфортом и с его горделивой улыбкой к жене молодой вернуться. Ну, и всех, конечно, в части с ума этим свести. Ведь не у всех же офицеров такие жёны и друзья верные!

Да… Притомился я немного сагу эту удивительную рассказывать. К тому же сердце до сих пор начинает подрагивать, как вспомню всё. И Серёгу с его молодой женой так жалко становится, и себя самого… и деньжат наших… Нет! Не подумайте, что подстава какая-нибудь у продавца того нас поджидала, или ещё что-то такое странное. Всё хорошо прошло – как по нотам! Думаю ещё тогда: «Это же надо, как легко и просто машину можно купить! Ты ему – деньжата, ну, не малые, конечно, а он тебе – мечту твою выстраданную. И езжай себе, гордись и спи спокойно уже!»

Всё бы так, да не так суждено было случиться.

Сделку купли-продажи мы быстро завершили. Серёга даже ничего не спрашивал у мужика-продавца. Как увидал белокрылую красавицу, так и за деньгами полез. Ну, там, то да сё, оформили они, как полагается всё – я-то ничего не смыслил в их шурах-мурах, главное деньжатами Серёге помог.

Залезли мы в салон. Да…! Ну, что сказать – что сверху, что внутри – красота одна! Признаться честно, в тот момент чуть зависть меня не придушила. И хотя после истории той батиной меня ни разу в жизни не посещала болезнь автомобильная, и даже намёк на неё, здесь я почувствовал что-то… Но то, что потом произошло, вылечило меня даже от этого «что-то».

Смотрю я на Серегу, однако гордости не замечаю на его счастливом лице. И счастье это постепенно куда-то уходит. Чувствую, что нехорошее на нас с ним надвигается.

А он, чёрт такой, молчит и только задрожавшей вдруг рукой ключ зажигания поворачивает.

«Точно», – думаю, – «что-то нехорошее грозит нам из ближайшего будущего, может даже – из совсем ближайшего: машина-то у него первая, да ещё праворульная»

И тут мой дружок лучший начинает с места двигаться! Как ударил по газам, так мы прямо как лягушка последняя, через поребрик на тротуар прыгнули! Он давай разворачиваться и задом сдавать. Я смотрю – а сзади машины всякие, тоже красивые, даже более крутые, чем наша, рассекают пространство.

– Стой! – кричу, – придержи тормоза!

Он резко так, рывком, притормаживает, а потом снова жмёт на газ, и мы снова, как лягушка та же самая – последняя, по проезжей части задом рывками скакать начинаем! И хлоп-троп – прямо задком своей белокрылой мечты в бампер нехило крутой тачки врезаемся! И стоим все вместе. На месте. Очухиваемся.

Думаю я в этот скорбный момент так: «Деньжат от покупки столько-то осталось. Может, и откупимся»

Да видно, не была в этот момент вечности судьба к Серёге, дружку моему, благосклонна. Потому что недолго мы стояли – Серёга как завизжит всеми колодками и колёсами мечты своей – и ходу! Прямо под красный!

Забыл сказать, что когда мы в салон залезли, Серёга сразу за музыку схватился – приёмник импортный врубил. И вот несёмся мы по райцентру, а музыка мощная такая нас подгоняет, что-то типа о том, что мы самые быстрые, и нас никто, типа того, никогда догнать не сможет! Мы несёмся, а музыка эта Серёгу, смотрю, совсем с ума сводит: в руль он вцепился, глаза сумасшедшие, побелели, и губы трясутся. Я обречённо на спинку сиденья, импортного комфортного, откинулся и приготовился к приключениям дальнейшим нежелательным. Забыл ещё уточнить, что от возбуждения осуществления мечты, мы с ним ремнями безопасности не удосужились пристегнуться, когда влезли в салон.

А по правде говоря – зачем нам лишние хлопоты эти – это только заморским людям всё это барахло требуется. А мы и так хорошо можем жить на бескрайних наших дорогах.

Короче, именно в этот момент я о ремнях безопасности и вспомнил, понял, что не только заморским богатеям они требуются, но дружок мой такие фортели выделывает и на такой скорости летит (колокольчик про ненормальную скорость уже надорвался Серёге тренькать – был в той мечте такой оповещатель опасности), что и ремни куда-то завалились. И вот приготовился я всю чашу испытания этого принять. Глаза прикрыл, чтобы Серёгу ополоумевшего не видеть. И даже расслабился. А зачем напрягаться? Не я же рулю?