Ярослава. Знахарка

Ясно одно: малую спасать надобно.

Да оберегами пристанище Мары выложить, чтоб нечисть, идущая по следу той, ничего не прознала.

Уж потом, после похорон, Крайя прижимала тонкое всхлипывавшее тельце. По кому плакала новородка? Матки-то не знала. А выла горько. Как будто полынь жизни раскусила на мягких почках зубов. Да и место ли дитяти на капище?

Вот только Крайя не осмелилась оставлять малую дома одну. Знай, храмовник этот не отступится. А между ним и дрожащей крохой – одна она.

Знахарка обвязалась широкой холстиной вокруг груди и уложила в нее сморенное слезами дитя.

Обернулась по сторонам. Прислушалась.

Ничего.

Пальцы принялись царапать стылую мертвую землю, уже припорошенную новым снегом. Знахарка шептала, укладывая дощечки-знаки в погост. Охоронные руны – старые, как сами боги, которых изображают.

Руна Огнедержца у головы покойницы. Чтоб не проглядел девку, теплом согревая.

Руна Макоши над остановившимся сердцем – чтоб продолжало пылать любовью в Туманном Лесу, оберегая родное дитя.

Руна Симаргла в ногах. Облегчающая путь покойницы, да прокладывающая дорогу по тайным тропкам, скрытым по-за туманами.

И еще одна.

Старая.

Древняя.

Проклятая.

Та, что сможет сберечь от мрака, идущего по стопам.

***

Гибкое тело извивалось подобно змее.

Сильное, но вместе с тем податливое. Мягкое, нежное.

Хозяин покоев знал ее вкус, запах. Помнил каждый изгиб – и все равно не мог насытиться. Не поспевал даже за те часы, когда ставни закрывались на ночь. Вот и теперь…

Рассвет скрежетал в окна утренним холодом, замешанным на промозглой сырости. А ведь тот, что лежал на шкурах, не любил рассветы. Лишь ночь.

Мужчина сомкнул веки. Так ярче. Больше. Успеть бы…

Мир перед глазами полюбка заискрился, пошатнулся – и он с шумом выдохнул, произнося имя жены. Единственной.

Сладостная нега сковала все члены нагого тела, но он еще кое-что мог. Мужчина улыбнулся, и, смяв чаровницу под себя, легко коснулся горячих губ.

– Спи, – полушепот-полустон.

И он снова не заметил, как уснул, скрыв лицо в аромате пушистых волос.

Мелисса, лаванда и какая-то пряная смесь, которой он не знал.

– И ты, – тихо приказала женщина.

Она легко перекатилась на спину и бесшумно коснулась изящными ступнями колючей шерсти прикроватных шкур. Скользнула на пол, и, быстро ухватив стеклянный пузырек, вернулась обратно.

Уронила несколько капель на лицо мужа. Оцарапала палец ножом для бумаг. И принялась ждать, чертя на теле мужчины кровавые полосы: одну от сердца и три вниз.

Руна Чернобога вспыхнула всего на миг и погасла, отсвечивая на влажной коже багровым сиянием.

В прошлый раз ожидание продлилось долго. Слишком долго. Но время сокращалось. От обряда к обряду.

Мертвые души помнили запах крови. И спешили на него.

Ожидание всегда давалось ей нелегко. Она бросила мимолетный взгляд в высокое серебряное зеркало и довольно улыбнулась. Нагая, укутанная ореолом волнистых волос, она была хороша. Быть может, даже слишком.

За дверью раздалось копошение, которое тут же утихло. Хорошо. Если бы кто-то вошел в покои, ее могли обвинить в ворожбе.

Но то раньше.

Нынче против нее не осмелятся сказать дурного слова. Запах гари – разрушенных домов и тлеющих костей горелого воеводства – надолго убережет крутонравных людей от поисков истины.

Пожалуй, только один мог бы спорить с нею даже сейчас. Да только мертвые не спорят. Она знала это лучше других.

Воздух вокруг мужа дрогнул и стал ходить волнами. Запахло серой, мертвой кровью, а потом – смертью.

Женщина недовольно поморщилась.

– В последний раз, – напомнила она сама себе, – проход открывается в последний раз. Его воспоминания уйдут, и ничего уж не потревожит наш покой.

Но она понимала: чтобы закрыть проход, зиявший такое время, потребуется кровь. Много крови.

Только ведь другого выбора он ей не оставил.

Она бросила на мужа колючий взгляд, от которого повеяло холодом. О, если бы он увидел ее сейчас! Но он спал, как неразумное дитя, беззащитный перед той, кого ставил выше других.

– Роговлад, – из губ мужчины вырвалось крошечное облачко пара. Поднявшись на несколько локтей, оно тут же растворилось в промозглом воздухе. А тот, что говорил, заметался в бреду.

Вырывать воспоминания нелегко. Но еще сложнее уводить их в Туманный Лес, отдавая мертвой душе. Только ведь так надежней…

Чародейка быстро перебирала тонкими пальцами вокруг головы нареченного, как будто сплетая невидимые нити в толстую косу.

Она работала усердно, и вскоре не только его, но и ее тело покрылось холодным потом.

А потом она изнуренно прислонилась горячим лбом к изголовью. Устала. Слишком.

А еще ведь проход…

Женщина снова скользнула на пол, радуясь прикосновению кожи к заледеневшему дереву. Она ступала почти легко, почти грациозно. Так, как идет уверенный человек к своей цели. И цель-то близка…

Сладко засосало под ложечкой. Скорее!

Нагая Колдунья распахнула створки потайного покоя, предвкушая встречу. Без свежей крови морок не снять…

– Нет! – Лицо женщины искривилось гримасой ненависти и боли. – Нет! Нет! НЕТ!

Она трясла жертву, уже понимая, что ничего не выйдет.

Царство Симаргла может запереть только свежая кровь. Теплая. А бездыханный труп, что лежал у ног Чародейки, уже остывал.

Тварь! Умертвила себя, не побоявшись гнева богов!

Колдунья рвала мертвую плоть, пытаясь отомстить той за содеянное, но позади нее раздался скрежещущий шепот.

Что?!

Она кинулась к проходу, понимая, что ТАК могут говорить только боги. И если она не ошиблась…

Шепот снова повторился – на этот раз более отчетливо, и в комнату сквозь дрожащее окно потянуло туманом.

Симаргл! Почуял беглянку!

Времени у нее не осталось. Помедли хоть секунду – и…

Колдунья полоснула клинком по одному запястью, по другому. Прошлась острым лезвием по горлу, закрыв глаза от боли. И вскрыла вены на ногах.

Скорей! Скорей! Скорей!

Кровь хлестала из ран, напитывая гудящий воздух. Он колыхался, выпивал багровый дар огромными глотками и снова… дрожал, затягиваясь подобно ране.

Скорей!

Шепот стал громче, и колдунья поняла: старый бог здесь.

Запах крови манил Симаргла, и он шел, шумно сглатывая слюну, смешанную с ее жизнью.

Туман облепил Чародейку со всех сторон, но внезапный хлопок остановил это.

Тонкие руки резко, истерично забегали по телу, срывая оставшиеся мертвенно-белые клочья смрадного воздуха. Колдунья пыталась согнать с себя даже воспоминания о произошедшем. Но это было не так-то легко! Сегодня она оказалась на волосок от гибели, и осознание этого опьянило ее.

Она вскочила с кровати, закружилась в чудном танце. Запутывалась ногами, хватала ладонями воздух. И снова танцевала. Ликовала!

Знала ли о том, что Симаргл всегда помнит вкус крови? Знала! Только что ей до того?

Она смогла! Смогла! Смогла!

Чародейка устало опустилась на шкуру, обхватила себя руками и принялась баюкать, мурлыча старый мотив маткиного напева.

Взглянула на девку, что уставилась в гладкие половицы стеклянным взором. Дура! Думала, что, сгубив себя, помешает Колдунье.

Чародейка рассмеялась. И смех этот, вымученный, не был звонок. Даже спящий с нею рядом не поверил бы в то, что смеется она – его чаровница.

И все же… она по-прежнему была сильна. Не той – физической, – силой, которая ушла в Туманный Лес вместе с кровью. Но силой духа, что жаждал мести. И Колдунья призадумалась.

Тело простой девки запросят в родительский дом, чтобы упокоить на старом капище под присмотром богов. Да только станут ли старики раскрывать посмертину, чтоб оглядеть дитя? Верно, не станут. А тем паче, когда посмертина эта будет не простою – белою, наспех вытканною, но диковинной…

Чародейка не пожелает алтынов на тонкий саван. И зашьет его самолично, чтоб ни знаки рунные, ни пятна кровавые не завидели свет. Легкая улыбка коснулась губ.

Верно, девка не понимала, что и в мертвом теле, хладном от дыхания Симаргла, есть для Колдуньи польза. В крови гнилой, что запретные знаки посеред живота оставляет. И в костях, что сами рунами стать могут.

А ведь руны те – запретные самой силою своей, ворожбою темною.

И Чародейка принялась за дело.

Отворенная кровь вышла из жил легко, по одному завету ее. Стекла в чашу, словно бы живая, повинуясь колдовским словам. И женщина, обмакнув в нее тонкие пальцы, принялась чертить.

Руна Чернобога легла по центру живота жертвы. Безвинной, а оттого способной распороть силою не только землю капищенскую, но и саму твердь меж мирами.

Песеред лба – Нужда, что не позволит покойнице уснуть. Век будет она неупокоенной в сырой земле лежать, ожидая приказа Колдуньи.

И линией меж ними – перевернутую радугу – путь в никуда и из ниоткуда. Без начала и конца. Дорогу, что проведет за собою силу древнюю, могущественную.

Чародейка оставила на запястьях девки по руне Силы, а потом, когда те соединились меж собою тонкой нитью, подхватила ее одними лишь ноготками. Да укрыла нитью той себе голову, словно бы фатой.

Знала ли девка, что после кончины на теле остается след? Не след даже – комок силы. Эманации темной. И коль умеет кто сбирать ту энергию, да принимать в себя…

Чародейка вновь засмеялась.

Ее ладони, такие нежные и любимые супружником, ныне рвали плоть подобно острым секирам. И выкорчевывали позвонки из шеи девки, оставляя ту тряпично-послушной, неестественно мягкой для человеческой плоти. А на позвонках тех не царапинами даже – темными полосами, – выжигались знаки-руны, что запретными слыли в мире людей.

Семь рун, дивное число.

Ворожебное – как для живых, так и для мертвых.

Чародейка испустила довольный вздох. Измазанная в крови, ныне она была покойна, тиха.

Да, теперь ей дышалось легче. Если такие, как она, и вправду могли дышать. Нет, она наполняла грудь воздухом не по надобности – скорее по привычке. Да и красота ее гляделась ярче, когда напоминала живую…

И что с того, что крови на откуп Симарглу ушло почти с саму изувеченную своей противоестественностью жизнь, едва теплящуюся в ее тонком стане?

Ей не восстановить утраченные силы ни за зиму, ни за две, ни за три. Десяток зим? Пожалуй, чуть больше.

Только все это – ничто! Она умеет ждать.

А ожидание торжества всегда приятно…

Глава 2.

17 зим спустя…

Снег скрипел под ногами. Упругий, свежий – он доходил почти до щиколоток.

Благо, Ярослава надела высокие сапоги.

Тяжелый тулуп мешал двигаться быстро, но молодая знахарка не торопилась. В их доме не было больных, а мази и отвары готовы с вечера. Яра жалела только об одном: она снова побоялась звать за собою Свята.

И ведь знала, что тот не откажет. Напротив, заругает ее, узнав, что отправилась в лес в одиночку. А все одно… понимала, что отец его, светломестский староста Литомир, с неодобрением к их дружбе ставится.

Ярослава знала, как в селе за глаза ее, дитя Мары, кличут. Подкидышем да приблудой. А когда – и того горше. И ведь никто не желает дурного, а дитя свое пророчить в нареченные не станет…

Яра потерла ладони друг о друга, да приложила их к замерзшим щекам.

Стужень – первый месяц поры льда и снега, – на исходе, а лютые морозы только набирают силу. Зверье, изголодавшееся и утомленное долгими холодами, нынче все меньше боится. Да и с чего бояться: все одно – сдохнуть от мороза или копья охотника.

Яра поежилась.

Сегодня она шла за сосновыми почками. А для этого нужны молодые деревья.

В Темнолесье знахарка знала каждый куст, не то что дерево. Но миновав Чертову Яму, девка с опаской оглянулась.

Нет, показалось!

Яра чуть спокойнее задышала и продолжила путь. В лукошке лежало несколько побегов, только знахарка не хотела брать старые. Потому как даже та, что не училась у Крайи, знает: одни молодые почки несут в себе целебну – силу для больного.

А Ярослава хотела быть лучшей. Не для себя – для бабушки. Ей так часто припоминали звездную ночь, что она как будто помнила все сама. Старушка заменила ей весь род, и Яра ни на миг не сомневалась: та любит ее как родную. Только она жила близ людей, а потому понимала: ей простили грех матери, но забыть его не смогут. Разве что Свят.

Яра задорно улыбнулась.

Давний друг, единственный. Сорвиголова. Умелый охотник и самый близкий ей после Крайи.

Вот только друг ли? Яра терялась в чувствах к Святу, понимала одно: она, плод грешного чрева матери, не станет ему наградой – только проклятием. А проклинать Свята знахарка не хотела.

Позади скрипнула сухая ветка, и Ярослава насторожилась.

Нет, пугаться нельзя! Зверье чует страх!

Молодая знахарка растерла в руках несколько почек, чтоб заглушить дурное чувство, и в воздухе остро запахло смолою.

Это поможет выиграть несколько минут, но их не хватит, чтоб дойти до Светломеста.

Спиною ощутив движение, она заставила себя идти дальше не оборачиваясь.

Старый вяз.

От него дорога ветвится, выпуская тонкую тропку в сторону села. Яра свернула вправо, отметив, что и зверь двинулся следом. Только бы не кинулся!

Знахарка знала зверье, а потому понимала: побеги она – бросится и волк.

Краем глаза она заметила сизую шкуру, мелькавшую меж деревьев. Можно ли надеяться, что зверь пришел один? Яра не знала. От голода он мог отбиться от стаи, но другие всегда приходят за своей частью.

Зверь по-прежнему шел за ней невидимкой, не пытаясь напасть. И Яра решилась.

До села еще версты три – она ушла далеко. И шансов мало, если только не ускорить шаг. Наращивая темп постепенно, Ярослава старалась следить за волком.

Высокий, поджарый. Мощный хвост от нетерпения бьет по сильным лапам. А морда в ранах. Нет, такой не отпустит добычу.

Перехватив взгляд зверя, Яра остолбенела. Она не могла просто отвести глаза. Как и не могла глядеть на него дальше.

Знахарка осторожно оставила на снегу лукошко и медленно стала отходить в сторону села.

Волк двинулся к ней. Пригибая голову к земле, он ловил ее запах. Черные ноздри хищно раздувались, алый язык слизывал струйки слюны. Зверь шел след-в-след.

Понимая, что до села слишком далеко, Яра достала небольшой ножичек, подаренный Святом. Если воткнуть лезвие куда нужно…

Зверь не сдержался. Одним мощным рывком он сократил расстояние вдвое. И приготовился прыгнуть еще раз. Яра сильнее сжала клинок, удерживая его двумя руками: в одной не хватит сил.

Зверь оскалился. Пригнул голову к земле и, прижав уши, прыгнул.

Знахарка отступила, вытянув руку с ножом. Но лезвие так и не нашло цели.

Мертвое тело волка рухнуло к ее ногам. Из глазницы сочилась тонкая струйка крови, окропляя древко стрелы.

Яра с шумом выдохнула, чувствуя, как ее охватывает дрожь. Так близко к смерти!

Нож выпал из ее пальцев, а она продолжала смотреть на поверженного зверя. Он был сильнее ее, значит, больше заслуживал жить. Но у него не было Свята.

Старостин сын уже настиг Ярославу и сжал ее в объятьях. Только сейчас она поняла, как была напугана. Горячие слезы обожгли замерзшие щеки, и она впервые позволила себе обнять друга.

Его стан казался мощным, а от кожи веяло теплом. И Яра еще сильнее вжалась в Свята.

Тот обнял молодую знахарку, немного покачиваясь:

– Ничего, Ярушка. Потерпи, хорошая. Это страх, он пройдет. Ты уж поплачь…

Он баюкал Яру как маленькую. Гладил выбившиеся из-под старого платка волосы и смахивал крупные слезы.

Нараспев хвалил ее. Шутил. Глупо, несуразно.

Но это помогло: Ярослава расслабилась. Впервые за долгое время ей стало хорошо. Легко словно бы.

Она обмякла в руках Свята и глубоко вздохнула:

– Пойдем уже, запах крови скоро соберет здесь оголодавших зверей. Они не побоятся…

Свят немного отстранился от Яры, чтобы взглянуть на нее:

– Глаза раскраснелись и нос… Глупая, не позвала с собой, – он смахнул оставшуюся каплю со щеки знахарки, и его пальцы на миг остановились у ее губ. Свят глядел на Яру долго-долго, как будто силясь что-то понять, и Ярослава первая прервала молчание:

– Нужно идти, – она сказала это, когда тот уже решился. Остановился у самых губ, опаляя их горячим дыханием. Но Яра не могла. Она должна ему, за многое должна. За дружбу стародавнюю и веру в нее, за взгляды не как у прочих, без злости. За теплоту… значит, нужно уберечь его от себя.

И знахарка яростно вырвалась из кольца теплых рук.

Вытерев лицо рукавом, она вернулась за лукошком. А потом под удивленным взглядом Свята зашагала к селу.

– Яра! Ярушка! – Свят хватил ее за рукав, но та резко вырвала его из ладони друга. – Яра?

Свят остановился позади ошалело спешащей знахарки и с непониманием уставился на тонкую фигурку, озлобленно вырывающую ногу из очередного сугроба.

– Яра? – Он догнал подругу и развернул ее к себе. Карие глаза той упорно вглядывались ему в грудь, как будто там была редкая хворь. Меж тонких бровей залегла глубокая морщинка, и Свят едва заметно улыбнулся: упрямая. Он тепло приобнял ее за плечи, будто ненароком спросив:

– Ну что мне с тобой делать? Только отлучусь – ты в беде.

Он нарочно грубовато потрепал ее по неестественно прямой спине, понимая, что та все еще злится. А затем со слабой надеждой спросил:

– Что станется, если твоего защитника не окажется рядом?

Яра стояла, сложив руки на груди. Не заметила, как напрягся Свят, а он ждал. Даже дыхание сбилось. Ждал, что подруга попросит быть рядом, защитить ее.

«Охотник, – выругал он себя, – где ж тебе на зверя ходить, коль с девкой справиться тяжко?»

– Не знаю, Святослав, – Яра впервые так назвала друга и стала вдруг очень серьезной. – Не знаю. Одно мне ясно: тебе нельзя больше ко мне. Жизнь себе испортишь. Не ходи, Свят. Прошу тебя.

И знахарка бросилась бежать, оставив лукошко рядом с растерянным другом. Остановилась только в сенях. Отдышалась.

– Яра? – Крайя открыла дверь, и на ее измученном лице проглянуло удивление. – Ты чего?

Та мигом вошла в избу, не позволяя старой мерзнуть:

– Ничего, бабушка, со мной все хорошо.

Она стянула с головы шерстяной платок и сняла тяжелый тулуп, уложив все поверх широкого, сбитого из темного дуба, сундука – просохнуть. Взглянула на знахарку, волосы которой в последние зимы еще больше заискрились серебром. И обняла ее, расслышав:

– А где лукошко?

– Лукошко? – Яра не заметила, как оставила его и сейчас мысленно корила себя за это. – Верно, оставила в сенях.

Вот, соврала. Теперь придется новое плести. Или покупать на выставе, отдавая накопленные деньги. А их всего-то – пара алтынов…

Крайя внимательно оглядела внучку. Хороша той дивной южной красотой, которой не встретить в Земле Лесов. Стан стройный, тонкий да гнущийся. И не скрыть его гибкости ни тяжким меховым тулупом, ни грубого кроя платьями. Ей бы сукна дивного, словно жидкое золото, струящегося. Разноколерного, искристо-яркого. Того, что в Южных Землях плетется особыми жуками, скатывающими нить в кокон.

Купцы говорили, будто нити те, в полотна уложенные, везли в Лесные Княжества по Шелковому Пути. И защищали от ворья дорогою ценою, потому как заработанные алтыны на рынках окупали втрое.

Да только от взора старой знахарки не укрылись и красные глаза с мокрым лицом, но она не стала докучать. Придет время – сама расскажет, ведь нынче – болит.

Яра тоже это поняла и была в душе признательна той за понимание.

Она собиралась пройти в горницу, как за кожух уцепилась крепкая ладошка:

– Ярка! Ярка! – Десятилетний Нег скакал как чертенок, увиваясь от рук молодой знахарки. – Поймай меня, Ярка!

Звонкая оплеуха заставила того обиженно надуть губы, искоса поглядывая на обидчицу:

– Не приставай к Яре, – сурово сказала Крайя, но тут же смягчилась: – На вот лучше, пряники нынче свежие.

Мальчонка тут же схватил лакомство грязными пальцами и потянул в рот. А Яра присела рядом, заботливо поглаживая белобрысую головку:

– Опять болит?

– Угу, болит. Только не сейчас, – мальчонка спохватился, что у него могут отнять пряник и мигом затолкал его в рот. – Фыфот пофти профел.

Несколько крошек упали на чисто вымытый пол, и Яра тут же их собрала.

– Ну, хорошо, шалопай! – Она достала небольшую склянку с темной жидкостью и протянула Негу: – Пей, как и в прошлый раз. Не поможет – скажешь.

– Поможет, – отмахнулся малый, прожевав лакомство, – твои снадобья всегда помогают.

И, довольный, выскочил из избы, запустив в нее порцию студеного воздуха.

– Озорник! – Протянула Крайя, накрывая на стол. – Ему бы матку с папкой радовать, взрослея на глазах. Да что дитя? Воевода приказу подчинился, старый обычай чтя. Отдал единственного сына в сельскую семью на воспитание. И прав был дядька Казимир, когда сказал тому в глаза, что не можно дитя лишать матки. Только вот и поплатился…

Знахарка на миг задумалась:

– Видишь, как в жизни бывает? Один поступок – бездна исходов. Не быть бы Богославу храмовником, коль бы не совесть Казимира. И кто знает, что горше? – Она спохватилась своим словам, словно стыдясь их: – Я много не сготовила, в проклятый холод спину не разогнуть…

Яра тут же бросилась к старушке, забирая из ее рук глиняную посуду:

– Зачем, бабушка? Я ведь сама, – она с укором поглядела на Крайю, с трудом опустившуюся на скамью.

Та была стара. Разменяла восьмой десяток, зажилась. И тело уж износилось, покоя требуя, тишины. Знахарка поправила выбившиеся из-под платка пряди седых, как изморозь, волос и откинулась на спинку стула. Почти выцветшие глаза были полны усталости, и – Яра знала это – коль не она, та уже покинула бы этот свет. Однако любовь к внучке не позволяла Крайе уйти, пока не передаст свою малечу в руки защитника.

И ведь Свят всем хорош был, статен. Сердце вон отдал знахарке молодой. И все ж берегла его Яра от злых языков, что о ней судачили. Берегла от себя самой. Оттого и держала Крайю среди живых…

Ярослава расставила глиняные миски на белом льне и подошла к печи, от которой шел душистый пах печеной капусты. Ухватом достала небольшой чугунок, где все еще кипело варево, и опустила на железную подставку. Положила в тарелку еды и протянула старушке:

– Так пахнет, бабушка…

Она намеревалась сказать что-то еще, но старуха подняла ладонь. Лицо сосредоточено, черты заостряя – в такие минуты в облике старой знахарки появлялось нечто странное, пугающее. Звериное словно бы.

Беда приключилась.

– Быстро убирай посуду, Яра. Быстро!

Молодая знахарка уже и сама почуяла неладное: громкий говор все приближался. Только сейчас стали слышны еще и крики баб.

Она скоро прибрала чугунок и миски. Накинула тулуп, покрыла волосы платком – и выбежала на мороз.

Поперед всех шел Литомир – деревенский староста, батька Святослава. Его суровое лицо никогда не прояснялось, и Яра часто испытывала неловкость рядом с ним. Мохнатые, светлого колеру, брови почти полностью закрывали глубоко посаженные глаза, широкие усы же вплетались в густую бороду.

Литомир был высок и могуч, словно бы исполинский дуб. И сила в нем – дюжая. Говорили, что и много зим назад он был таким же. И время над ним не властвовало, с уважением склоняя голову перед такой мощью.

Он вел хилую кобылу под уздцы. Но даже железная хватка Литомира не могла заставить животину идти спокойно. Та дергала ушами и изредка ржала, силясь избежать ноши.

Полугнилой воз, тянущийся за лошадью, скрипел от каждого ухаба. Да так печально, что Яра на миг испугалась: уж не помер ли кто? Но нет, мертвяка к ним не повезут. Да еще и всем селом.

А народу, и правда, набралось немало.

Краем глаза Яра заметила Святослава, вышедшего из лесу. Только тот быстро скрылся за деревьями. Селянам лучше не знать, как они дружны. Уж и так домыслов гуляет…

– Что там? – Старая Крайя только сейчас высунулась из избы, укрывшись тяжелым тулупом, местами прохудившемся от изжитого сроку. Взволнована – плохо. Опять сердце разболится.

– Ты иди, бабушка, я сама.

И Ярослава направилась к Литомиру.

Хор голосов, в основном, бабьих, заверещал еще сильнее. Разобрать что-то не представлялось возможным. Да Яре это и ни к чему. Она бегом направилась к возу и вмиг остановилась. За ним тянулась нитка крупных бусин крови.

И знахарка поняла – раненный.

– Зверь? – Молодая лекарка ухватилась за запястье бедолажной, даже не взглянув ей в лицо. Пульс слабый, неровный. Рваный словно бы. Плохо дело. – Несите ее сюда.

Свят, подобравшись к остальным с другого конца леса, поднял женщину на руки и прошел в дом вслед за Ярой.

– Анку нашли в лесу, – Литомир, не дождавшись приглашения, сам вошел в сени. – Кругом – кровь. А следов-то почти и нет. Весь снег перемешали возней!

Староста хотел было сплюнуть от негодования, но вовремя вспомнил, что он в избе. Нахмурился. Глянул на сына:

– Где был? Не сыскать тебя!

И Святу бы не избежать трепки, но Яра повернулась к ним, смахивая белую скатерть со стола:

– Сюда, Свят! Скорее!

Тот быстро уложил раненную на стол и взглянул на Яру, ожидая дальнейших указаний.

– Надо раздеть, смыть кровь…

– Свят – мужик. Не станет раздевать баб! Сами с Крайей справляйтесь! – Литомир гневался. Он давно боялся за сына, все чаще замечая того рядом с лекаркой молодой. А теперь еще и это. Не хватало, чтоб и сына знахарем сделала. – Пошел вон!

Свят упрямо вздел подбородок и решительно взглянул на Яру, ожидая распоряжений. Не послушает отца, поняла знахарка. Гордый.

– Уходите, – согласилась Яра, – у меня много работы.

И она развернулась к старухе:

– Ты сиди, я сама. Тут раны, тебе все равно ничего не разглядеть, – и уже совсем тихо, для себя: – горячая вода, брага и игла…

Знахарка не проследила за тем, как вышли мужики из дому. И не видела, как исчезла куда-то Крайя. Она скоро трудилась. Сняла с Анки кожух. Распорола порванное платье. И задохнулась.

Зверь?

Рваные края ран тянулись от горла к животу, лишь изредка прерываясь куском здоровой плоти. Сгустки крови сворачивались мгновенно, и, сползая с покатого живота, тут же нарастали снова.

…жива, жива, жива!

Словно молот, слова старой Крайи звучали в голове Яры: обмыть, зашить, оставить примочки.

И знахарка решилась. Бросилась к печи, доставая из нее чугун горячей воды. Обмакнула чистую тряпицу да стерла кровавый сгусток с груди. Прикрывавший края раны, он открыл страшное: из-под кожи торчали не мышцы – ребра. Ярославе впервые довелось видать такую рану. Если то был зверь, почему не съел добычу? А коль человек – почему не убил? Что сталось с девкой? Недоброе предчувствие зашевелилось в утробе, только медлить знахарка не могла.

Теряясь в догадках, она торопилась: минуты были на счету. А она должна Анке и ее матери. Должна за себя и свою мать, за ночь звездную, когда бабы не побоялись гнева толпы.

Яра мгновенно обмыла раны, и, обтерев края брагой, начала шить. Игла так далеко уходила в мускул, что знахарке приходилось колоть палец, чтоб нащупать ее. Стежки выходили ровными, но руки все равно дрожали.

Анка стала приходить в себя, а работа еще и наполовину не закончена.

Бедная, она едва приоткрывала глаза и все время стонала. Знахарка влила ей в рот немного браги, чтоб притупить боль, и принялась за работу с еще большим упорством.

Кафтан взмок и измазался густой липкой кровью, а она все спешила.

Последний укол. Спасение. Только Анке хуже.

Лицо серое, осунувшееся. На лбу – крупные капли холодного липкого пота. Слабый голос сорвался на крик.

И Яра не выдержала. Схватила бабу за руку, прокричав Крайе:

– Бабушка, макового молока! Скорее!

Яра понимала, что это – крайний выход. Но по-другому нельзя. Иначе та помрет от боли.

Старуха поднесла небольшую склянку с беловатой жидкостью, и Яра влила несколько капель в рот несчастной. Та болезненно скривилась, но ту же проглотила снадобье. Смолкла.

– Ты сделала все, что могла, – сухая ладонь опустилась на плечо Яры, а голос прозвучал еще нежнее: – Не каждая знахарка справится с такими ранами. Ты сдюжила.

И Крайя погладила внучку по голове, пытаясь успокоить:

– Иди, приляг. Тебе тоже нужен отдых. Я попрошу Свята переложить ее на лавку.

Яра не слушала. Она просто выполняла волю Крайи, как всегда. Просто знала – та любит ее.

Старая знахарка уложила на раны примочки, а затем укрыла раненную тонким полотном. Скоро у Анки начнется жар, и незачем ей гореть под пуховым покрывалом.

Старуха вышла во двор и оглядела застывших селян.

– Яра помогла девке. Теперь та в руках одиного. – Крайя оглядела толпу, и, не заметив в ней храмовника, даже не спросила – сказала: – Богослав знает об Анке? Скажите, что нареченная его жива. Пусть песнопения за здравие звучат в храме его. – Она указала рукой на Свята и махнула головой в сторону избы: – Помоги.

И ушла.

Свят тут же бросился за ней, пропустив уговоры батьки мимо ушей.

– Переложи девку на лавку, – попросила старуха, когда он вошел. – Бережно!

Она скатала небольшой валик из льняной ткани, уложив его под голову Анки.

– Яра оставила лукошко, я вот принес… – Свят указал рукой на плетеную корзинку, оставленную им в углу. – Сердится…

Крайя внимательно поглядела на Свята и тихо проговорила:

– Дай ей часу, дитя. Она поймет.

И открыла дверь, провожая того внимательным взглядом.

***

Гай обернулся по сторонам.

Руки бегали привычно, сноровисто. И что с того, что забирали не только принадлежащее хлопцу?

Знать, барины при хоромах княжеских и так не голодают. А ему семью кормить. Мамку, обессиленную за долгие зимы болезни, что свела остатки разума не просто во тьму – в безумие. И двух сестер, что уже сейчас маялись теми же головными болями, как и у самой родительницы.

Если так пойдет и дальше, сестры станут безумными скоро. Спустя зиму или две. Три от силы.

А тогда не только добыча еды – вся работа по дому на него тяжелой сумой ляжет.

И ведь у отца хватило совести оставить не только супружницу, потерявшую разум, но и детей своих. И на кого оставил? На Гая, которому всего-то за десять зим минуло?

Помнится, раньше он, рыжий олух, храбрился, лет себе добавляя. Все хотелось поскорее старше стать. Не хлопцем голодраным – мужиком статным себя ощутить.

Оттого и бородку огненно-рыжую, жиденькую пока, растил, напоказ выставляя. Это теперь он ее сбривал начисто, потому как все чаще промышлял воровством что в палатах княжеских, куда посыльным доставлял еду, что средь выставы. А тут дело такое: как поймают за мелочь такую, как воровство хлеба, изобьют. За ту самую бородку жиденькую и оттягают, пока палками спину отхаживать станут.

И это еще ничего. В былые времена, говорят, за такое казнить могли. Да тавром клеймить. А нынче спокойно…

И руки Гая снова поползли к корзине, воруя хлеб да оставляя его за пазухой льняной рубашки. А ведь сукно ее не первой свежести. С пятнами жирными, оставленными что хлебом свежеиспеченным, что редким кусманом мяса копченого, при палатах балыком прозванного. С парой заплаток, которые Гай старался укрыть ладонями, прося кухонных о работе. Кухонные при княжьем дворе не любили голодранцев.

Голодранцев вообще никто не любил. А оттого и выходило: раз родился в семье простой, сельской, то и помирать там придется. И хорошо бы, чтоб с хозяйством сладить…

Гай вспомнил покошенную избенку, оставленную на обочине Камнеграда, и тягостно вздохнул: нет, с хозяйством ему не сладить. Это ж где его раздобыть?