Откровения, которых не хотелось

20

Ты пишешь, что был позавчера на дне рождения, напился до беспамятства и потерял суть, смысл жизни, и голову, и телефон, и мой адрес.

Но письмо дошло, значит, где-то что-то отложилось.

Я не спрашиваю о девушках, хотя знаю, что их было много.

От этого внутри разрастается тупая боль.

Знакомлю тебя со своей подругой и начинаю вас обоих ненавидеть.

Зачем в мире есть кто-то, кто не ты и не я?

Мне все равно, что ты пьешь, с кем ты спишь, о ком думаешь, когда напиваешься.

Меня бесит то, что, устав от всего остального мира, ты бросаешься в мои объятия, как моряки бросаются к портовым шлюхам, как шлюпки бросают на воду, как жертвы несчастной череды событий бросаются в пропасть со скал.

Помню твой оскал, когда ты получил на свой вопрос ответ, который не хотел получить.

А я все время получаю от тебя такие ответы, даже не задавая вопросов.

Тебе нравится меня мучить.

До нашей встречи осталась неделя.

Ты будешь ждать меня на выложенной булыжником мостовой, под башней, часы на которой остановятся через полчаса после нашей встречи.

Роковой знак, заметишь ты.

Как в комнате покойного, улыбнусь я. Время замерло и покатилось вспять, больше не задевая стрелки часов, не заставляя их гнать вперед, ничего не заставляя делать. Время теперь само по себе.

Вечно ты со своей жутью, скажешь ты. Почему обязательно о покойниках? Не могут они при рождении встать, или просто тогда, когда батарейка сядет.

Не знаю, говорю я. Мы с тобой сами как покойники, на торжественно-кладбищенском мероприятии, в дикой заблудшей атмосфере первозданного блуда и греха.

Да, думаю, вечно я со своей жутью. Беру тебя под руку и принимаюсь хохотать. Не потому, что смешно. А потому что жутко.

Мурашки покрывают все тело, нам приходится замереть. Дыхание сперто, и я не могу ни дышать, ни смотреть на тебя.

Ты меня напугала, говоришь ты, когда из моей груди вырывается хлюпающий, склизкий залп воздуха.

Я мотаю головой из стороны в сторону, подразумевая, что не собиралась тебя пугать. Я хотела просто, чтобы тебя не было. Потому что, когда ты рядом, я забываю, как дышать.

К нам подходит вразвалочный пенсионер-полицмейстер.

Граждане, кричит он, размахивая руками, губами и ушами, так стоять нельзя! Вы замерзнете, вы умрете от пневмонии, и никто не станет вас хоронить, никто не будет вас жалеть и вспоминать. Вы пронесетесь галопом сквозь скучные дни, и ящерицы станцуют ча-ча-ча на вашей безымянной могиле. Двигайтесь, граждане, потому что скоро птица мира станет голубой, отпросится у командира, попросит обратиться, и склюет его мундир. Военным осталось недолго. Я сам был военным…

Голос его раздваивается и растворяется в толпе, подхваченный гущей людей, волос, скрипок и шаркающих ботинок, спешащих в подземный переход в метро, на станцию Мира, где обитает птица мира, фрески, мозаики и изображение корабля, на которое я не люблю смотреть, но всегда смотрю.

Это неудачная картина, но она, как все уродливое, притягивает к себе внимание, точно магнитом.

Точно так, как ты меня притягиваешь к себе и говоришь: не слушай его, и не бойся, все будет в порядке.

Там война, сопротивляюсь я, там, где ты – война. Она не заканчивается и не закончится. Все бесполезно и безнадежно.

Ты отпустишь мою руку и пойдешь, сперва полетев, перелетев три запретных, задумчивых страны, и пойдешь записываться добровольцем.

Я буду выть от горести, получив твое письмо, в котором ты мне об этом любезно сообщаешь. Ты же знаешь, как я ненавижу войну, и я была согласна с полицмейстером, который хромал вокруг нас вразвалку и махал своими седыми ушами и губами.

Поэтому, когда придет срок, я получу другое письмо, и завою от радости, потому что тебя никуда не взяли, ни туда, ни сюда. Ни в батальон, ни в медальон, ни в бульон. Ты останешься просто живым человеком, ходившим записываться в ряды добровольцев. Вероятно, чтобы позлить меня.

В отместку я напишу тебе длинное-предлинное письмо, полное кроваво-режущих мелочей, деталей и пикантных подробностей о своем новом друге и его большом оружейном бизнесе.

Читай, скажу я, наклеивая марки, читай, мой милый, и подавись своей воюющей армией и своей армией девушек, чьи следы вечно оказываются призраками, прилетевшими в твоем конверте.

21

Я устроилась в школу работать преподавателем физкультуры. Как тебе это?

У нас будет какое-то развитие, спрашиваешь ты, раскрытие персонажей?

Будет эротическая сцена, отвечаю я, выпуская дым из носа, глядя на струйки и колечки, не торопи события.

С возрастом, со временем ты становишься сентиментальным. У тебя две идеи-фикс: поступить в университет и снять вместе со мной дом на побережье.

Я только потешаюсь над тобой и рассказываю про свою работу. У меня впервые за многие годы есть настоящая работа, чтобы отомстить тебе нудными, безынтересными рассказами.

В комнате, где мы сидим, пахнет тошнотворным освежителем воздуха. Это, конечно, лучше, чем запах супа, но тоже мерзко. Написано, что это ваниль, но мне кажется – гниль.

Мы теперь съедаем по батону белого хлеба в день и вполне этим довольны.

Мы проживем бок о бок почти год, и это будет единственное в нашей истории сближение на длительный срок.

Что это будет за время, что это будут за месяцы? Если бы я знала наперед, я бы все равно согласилась, потому что второго шанса нам бы не дали.

В небесной канцелярии сидят гремлины, гады и полудурки, которым нравится издеваться над людьми. Они потешались над нами пятнадцать лет, но и этого им показалось мало – они поселили нас рядом, уложили на один матрас в середине комнаты с ржавыми потеками.

Заставили заказывать еду из китайского ресторана, смотреть фильмы, в основном – комедии о любви, ворчать из-за разбросанных носков, немытой посуды, неоплаченных вовремя счетов.

Заставили засыпать в обнимку или переплетя пальцы. Заставили смотреть, как ты – по-прежнему не мой – расцветаешь, когда видишь мою подругу, которая стала заглядывать к нам намного чаще после того, как на Рождество ты отвесил ей недвусмысленный комплимент и прижался со всем пылом к её тупой коровьей, нескладной туше.

Я говорю в сердцах, потому что была зла на неё, на тебя, на себя. Потом прошло.

Когда мы наконец все разорвали и прекратили, ты написал мне письмо, которое я не хотела получить.

Но ты напишешь его только через пять месяцев, в июле, когда зацветут сады. А пока мы будем корчиться от боли. И я никогда не пойму, зачем это было нужно.

Уж если мы так разгневали кого-то сверху своей глупой, бесконечной, нелепой игрой, так развели бы нас в разные стороны, рассадили бы по разным углам. Отменили бы эти гребаные самолеты, которые летают из твоего аэропорта в мой аэропорт трижды в день. Нет. Они столкнули нас лбами и забавлялись, смотря, как мы мучаемся, корежимся и извиваемся от нестерпимости происходящего.

Как же так получилось? О, нелепо и несдержанно, наивно. Так же, как случается любая глупость, любая глумливая безделица, чей скрытый смысл – стать издевкой и довести действующих лиц до белого каления.

Раз – я рассталась со своим парнем, который держал оружейный магазин тремя квадрами ниже моей бывшей квартиры. Два – я устроилась работать учительницей физкультуры по случайнейшему стечению обстоятельств. Три – истек мой договор на аренду моей жалкой клети, а цены на недвижимость чудовищно подскочили, поскольку в горах наступал курортный сезон. Четыре – твое обширное, полное какой-то чуши письмо, которым я была тронута до безобразия.

Ты писал, что в твоем городе все время зима, зима, зима. Как будто смену времен года заморозило нескончаемыми холодами и простудами. И как бы ни топили кочегары в котельных, как бы ни грели батареи, согреться не представляется возможным.

Ты писал, что устал от этой вечной мерзлоты, и от того, что в июне руки мерзнут, и приходится бегать греться по магазинам, кафе и букинистическим лавкам, где на тебя уже косо смотрят.

Ты писал, что думаешь попросить у меня политического убежища на несколько месяцев от этого нудного, ледяного одиночества.

Перезимуем, предлагал ты, поделим обязанности пополам, снимем вместе дом на побережье, будем по вечерам играть в бридж, деберц или преферанс, складывать пазлы и смотреть, как солнце укатывает румяные свои бока в темно-синюю гигантскую лужу.

Ты предлагал стать парочкой пенсионеров, греющихся у камина, спящих до обеда и бесцельно слоняющихся по пляжу, нагибающихся разве что для того, чтобы поднять красивую ракушку или посмеяться над чайкиными какашками в форме члена.

Но я уже приступила к выполнению своих обязанностей, заступила в должность, самую несуразную и не подходящую мне, писательнице, затворнице, малоактивной женщине, приближающейся к третьему десятку.

Нам было по пятнадцать лет, когда мы встретились, прошло ровно столько же, и ты прилетел ко мне в черном пальто и в роковой неизбежности.

У меня в руках – табличка с твоим именем, на голове – дурацкая шляпа, в горле – ком, а в глазах – раздвоившаяся, преломленная от слез картинка.

Вот ты замечаешь меня, подхватываешь свой чемодан и бодрым уверенным шагом пересекаешь разделяющее нас расстояние.

Как так вышло, спрашиваю я, как так получилось, что я согласилась на твое безумное предложение?

Как так вышло, спрашиваешь ты в ответ, что ты согласилась на безумное предложение преподавать физическую культуру?

Понятия не имею, отвечаю я и растворяюсь в черноте твоего пальто. Мне абсолютно нечем дышать и абсолютно на это наплевать.

В такси ты куришь сигару, держишь меня за руку и стараешься не выдать волнения.

Таксист ни о чем не спрашивает и ничего не говорит.

Я кладу голову тебе на плечо и говорю: ты понимаешь, как нам будет невыносимо трудно?

Вечно ты со своими надуманными трудностями, вздыхаешь ты, это же зависит от восприятия. Ты сама меня учила.

Да, думаю я, я сама тебя учила. Да, все зависит от восприятия, думаю я. Да, вечно я со своими надуманными трудностями. Да, черт возьми, думаю я, не представляю, как я все это вынесу.

Мне остается только закрыть глаза, пустить соленые ручейки по щекам, позволить им затекать в ворот свитера и положить голову тебе на плечо.

Все будет хорошо, обещаешь ты.

Все будет так, как будет, говорю я, и оказываюсь почти права.

22

Ранним осенним утром, когда температура на градуснике опускается ниже двадцати пяти градусов, ты будишь меня своим соленым поцелуем.

У тебя на ногах армейские полуботинки, на щеках – ямочки. Я не хочу, чтобы ты меня будил. Я хочу спать.

За окном еще темно, и я угадываю время – начало седьмого. Отбиваюсь от твоих теплых рук и не отвечаю на поцелуи.

Когда уже будет эта сцена, спрашиваешь ты.

Я говорю: не торопи события, все случится в нужное время. А теперь отстань от меня, и иди подобру-поздорову, куда ты там собирался.

Ты раскачиваешься медленно, сидя на краю матраса, и начинаешь напевать не то мантру, не то шаманское заклинание. Я не понимаю, почему ты не хочешь оставить меня в покое.

Я была во сне пушинкой-канатоходцем, я парила под звездным куполом неба и не нуждалась в страховке.

В реальной же жизни мне нужна куча страховок – чтобы лечить зубы и ноги, чтобы не загибаться от малярии, чтобы знать, что я не умру от голода, если меня неожиданно уволят, чтобы мне вернули деньги, если на мою машину во время урагана упадет сосна. Мне нужна гарантия не только на холодильник и микроволновую печь. Мне нужна гарантия, что ты не предашь меня, и когда ты уйдешь, я не буду лезть на стены от тоски. Я бы хотела сдать в утиль наше сожительство, объяснив, что партнерство оказалось бракованным. А мы не хотели брака.

Ты скрипишь зубами и начинаешь причитать.

Я закрываю уши подушкой и принимаюсь вопить и стонать.

Со стороны мы, скорее всего, выглядим еще дебильнее, чем мы есть на самом деле.

Ты сворачиваешься в клубок и залезаешь ко мне под одеяло. Я на мгновение замираю, поддавшись искушению, но потом вылезаю из-под него с другой стороны и сбегаю в ванную.

Когда я выйду, от тебя в комнате останется только дымок и солоноватый привкус сожалений.

Просто еще не время. Не время идти куда-то вместе в походных ботинках, раскладывать палатку и ловить американское радио на пустынном пляже, где крабы норовят украсть фрукты, чипсы и хлеб. Не время целоваться, обезумев от звездного неба и теплого вина.

Нет, сейчас нам необходимо сохранять дистанцию.

Я начала грызть ногти от того, как бесконечно сильно тянет и толкает.

Помнишь, спрашиваю я, когда ты возвращаешься в ночи, открыв дверь запасным ключом, помнишь, был в Айболите Тяни-толкай? Это мы с тобой. Мы – Тяни-толкай.

Ты усаживаешь меня на диван, пахнешь на меня колбасой и сыростью, и немного земляничным вином, целуешь соленостью. Потом долго гладишь по голове и, наконец, говоришь:

Мне жаль. Мне действительно очень жаль. Я не знаю, почему все так. Но от этого не легче. От этого только больно и грустно. Больно и грустно. Мы – Тяни-толкай. Я тяну, ты толкаешь. Только я уже не вытягиваю, не вытаскиваю. Я устал так жить, и ты толкаешь меня в пропасть, хотя мне всегда казалось, что ты должна меня спасти. Конечно, ты ничего мне не должна.

Я выбираюсь из твоих крылато-хвойных объятий и зажигаю свечи.

Пойдем полежим в ванной, как тогда, помнишь, предлагаю я.

Ты снимаешь ботинки, зеленые штаны, хвойные, как твои объятия, мокрую футболку, пропитанную потом, потому что я не знаю, откуда ты пришел. Но на улице двадцать три градуса, а ты бежал с горы или в гору, активно размахивался, и тебе было жарко, а мне было холодно, хотя обычно все случалось наоборот.

Я возьму с собой книгу, говорю я, отворачиваясь от твоей наготы. Мне нравится твое тело, но я не могу долго на него смотреть, поскольку я боюсь раствориться в нем, привыкнуть, и никогда больше никого не возжелать. Если у меня будет перед глазами отложившийся, четкий образ твоего тела, я никогда не смогу ни с кем разделить свою постель.

А мне необходимо мочь. Потому что ты свалишься с моего матраса через два с половиной месяца, свалишь из моего города, свалишься как снег на голову в Буэнос-Айресе своей старой подруге.

Не такой старой, как я. Но твое письмо, со всеми его многочисленными недомолвками и междустрочьями, даст понять, что она для тебя – реальнее, больше и глубже, чем я.

Я тогда запрусь в ванной с бутылкой Мартини, буду пить, мастурбировать и плакать. Пить, мастурбировать и плакать, обнявшись с литровой бутылкой вермута, чью приторную сладость невозможно сравнить с твоей обезумевшей солоноватостью.

Меня будет рвать следующим утром, и я побегу в аптеку за тестом на беременность, почему-то решив, что ты мог сделать мне ребенка, хотя тебя не было у меня уже полтора месяца.

А эротическая сцена случилась через месяц после, за месяц до.

Это было феерично, безудержно и нескончаемо сладко. Мы обливались бурбоном и упивались теплом тел, запахами тел, электрическими разрядами, то и дело проскальзывавшими между нами.

Я люблю тебя, говоришь ты, безвольно обмякнув на мне. Ты даже не вытащил из меня свой член.

Кончил, промямлил, что любишь, и я знала, что это отчасти правда, завалился на меня и уснул.

Вот и кончилась романтика. Я отстирывала пятна спермы на простыне и пододеяльнике вручную, плакала целый день, а ты ни слова не говорил, только снял гитару со стены, подогнул под себя босые ноги и не удосужился надеть нижнее белье. Перебирал струны, выпячивал в мою сторону свой член и курил, курил, курил.

Дыма было слишком много. Я хотела тебя попросить, но…я знала, что ты скажешь: вечно ты со своими бессмысленными правилами.

И я бы подумала: да, вечно я со своими бессмысленными правилами.

Но это моя квартира, моя гитара, мои подсолнухи в рамке на полке, мои чулки, мои бюстгальтеры, мои кружки, чашки и ложки. Даже ты – почти мой. Ты вчерашний – разморенный и утомленный, обмякший и раздобревший – ты в тот миг, когда тебя выключило, до того, как ты вышел из меня – ты был моим.

Но уже не сейчас. И не теперь. Тогда – может быть. Мне досталось немного твоего тепла и семени, и времени.

И наши тени, и наши тела на том желтом матрасе с черной простыней на резинке. И мои резинки для волос, которые я купила для тебя, а носила сама.

И след на руке от часов, которые я ненавидела, потому что они всегда убегали вперед на полчаса.

И ты, которого я ненавидела, потому что ты всегда убегал от меня.

23

Ко мне подходит долговязый парень в тельняшке, протягивает три жухлых тюльпана.

Говорит: девушка, вы здесь как? Ждете кого?

Никого не жду, отвечаю я, упершись взглядом в ключицы долговязого. Я ведь не просто так уехала, я ни к кому не ехала, я только собралась счастье свое пытать. Вы какие виды пыток знаете?

Разные знаю, смутившись, отвечает парень. Мне чудится, что он хочет забрать назад свои жалкие тюльпаны и подарить их какой-нибудь нормальной незнакомке.

Я ненормальная, улыбаюсь я ему во всю длину и ширину лица. Но вы не пугайтесь, это не заразно.

Давайте я вас угощу чем-нибудь, предлагает парень, совершенно растерявшийся от такого поворота. Ну, мороженым там, или вафлями.

Вафлями, говорю я, было бы чудесно.

Я волочу тюльпаны как палачи волокут топор. Безжизненно, без энтузиазма, но с некоторой освобождающей легкостью.

Раз – красный тюльпан – голова с плеч.

Два – желтый тюльпан – голова с плеч.

Три – розовый тюльпан – голова с плеч.

И я танцую танец палача-дикаря, вертя тюльпаны с такой силой, размахивая ими, точно воробьи немощными крыльями в ураган и шторм, когда природа направляет свою мощь против несчастных птичек.

Я говорю, что мы ничем не лучше воробьев.

Мой спутник не понимает, улыбается щеками и ушами, и ныряет глубже в свою фуражку.

Плие! Звонок! Свисток!

Граждане, будьте внимательны и осторожны, не кормите диких львов, орангутангов, голубей, чаек, коал и воробьев.

Кормите сами себя, если можете. А если не можете, отправляйтесь на биржу труда, вставайте в очередь, жуйте, что дают, и выкручивайтесь на сотню баксов в месяц. Вот такую мы построили замечательную страну, где все счастливы, довольны, добровольны и словоохотливы.

Правда, охота ведется только на бранные и грубые слова, на сплетни и грязное белье. Не до чистоты нравов, сейчас другие времена. И не до жиру, были б живы.

Ты не понял, говорю я. Долговязый не спорит, только вытягивает свои длинные палубные руки и качается из стороны в сторону.

Мы ничем не лучше воробьев, повторяю я. А чайки намного лучше, нас. Но чайки, в принципе, не лучше, чем воробьи, потому что все птицы и цветы идеальны по природе своей, и нам не удастся их испортить, как бы мы ни старались.

Конечно, мы можем создавать гибриды, монстров, уродов, выводить новые типы, семьи, колонии, виды. Но они останутся прекрасны, а человек в ходе эволюции становится только хуже и хуже, и падает в пропасть, и никто не прилетит его спасать.

Человек – существо социально-одинокое, толпливо-ничейное. Мы все время контактируем с людьми, но никогда не бываем ни с кем по-настоящему близки.

Да, поддакиваю я сама себе, забыв о долговязом, о вафлях и тюльпанах. Теперь я говорю только с тобой. Ты писал в письме, что начинаешь понимать людей чуть лучше, их психологию, мотивы их поведений в общественном и индивидуальных смыслах.

Я спрошу у тебя, можешь ли ты съесть персик или яблоко в тишине, ни о чем не размышляя.

Ты ухмыльнешься и заверишь меня, что сделать это проще простого.

Я ухмыльнусь и скажу – попробуй.

Потом мы усядемся с парнем с тюльпанами на парапете, будем есть вафли со взбитыми сливками, клубникой и голубикой, я буду пить смузи, а парень – дешевое бутылочное пиво.

Ты не любишь такое пиво. А мне просто нельзя пить, иначе не будет никакого смысла в моем лечении.

Ты чувствуешь, что оно помогает? Что тебе становится лучше? Что ты чувствуешь, спросишь ты.

Я уйду от ответа, потому что, когда я с тобой, я не знаю, что я чувствую.

.

Иногда мне становится страшно переходить дорогу.

Иногда я забываю, что существую по-настоящему.

Иногда мне не хочется обниматься.

Иногда мне не хочется получать твои письма.

Иногда мне не хочется тебя отпускать.

Иногда я пою мимо нот, а иногда теряю голос насовсем.

Иногда я кажусь себе глупой.

Иногда я кажусь себе очень умной.

Иногда я не знаю, с чего начать, и спотыкаюсь.

Иногда я не могу заговорить с человеком, даже если мне нужно выйти на остановке, а маршрутка проезжает мимо, или мне нужно спросить дорогу, а я уже прошла четыре лишних квадры, или мне нужно сходить в туалет.

Иногда я проваливаюсь в мир фантазий и забываю, что существует реальный мир.

Иногда мне снятся красивые красочные сны,

Иногда они жуткие и черно-белые.

Иногда я живу совсем без снов.

Иногда я кажусь себе слишком маленькой.

Иногда я становлюсь огромной и занимаю все пространство.

Иногда я забываю себя кормить и заботиться о себе.

Иногда я громко смеюсь, нелепо шучу и веду себя вызывающе.

Иногда мне хочется сложиться рюкзачком и запрыгнуть тебе на спину, чтобы никто меня никогда не увидел.

Иногда я сильная.

Иногда я слабая, жалкая и беспомощная.

Иногда у меня все получается.

Иногда все валится из рук, и ничего не выходит.

Иногда я дом, иногда – птица, иногда – радуга, иногда – туча.

Иногда мне беспричинно становится грустно.

Иногда я задыхаюсь от счастья и не могу усидеть на месте.

Иногда я подолгу не могу уснуть.

Иногда я писательница, иногда я дочь, иногда – путешественница, иногда – внучка, иногда – запятая.

Иногда я принадлежу тебе.

Но иногда я – это просто я, и я пытаюсь понять, для чего я здесь.

.

Не знаю, отвечаю я, может, помогают, может, что-то работает.