Привет, дорогой дневник, я из России

ещё хоть разок

нас сносили как драйвера,

нас сносили как сапоги,

нас сносили носками, смотри: дыра

на безымянном пальце левой ноги.

нас выносили головой вперёд,

нас выносили, словно ворота (а дальше – ров),

нам было всё равно – черт его разберёт —

что говорили; там винегрет из слов.

нас листали, точно страницы книг,

нас листали как скидочный каталог;

вспыхнули в мгновенье, погасли вмиг,

всего-то осталось: крестик и пара строк.

нас терпели, как терпят непослушных собак,

нас терпели, и мы становились терпким

вином.

все перетерпели. никто не скажет: слабак.

нас проредили, теперь мы редки. приём? приём?

набили чучела

(мы экспонаты). будем ёжиться за стеклом,

нас выставляли в музеях, выставили за дверь.

нас выжимали – тёплое и липкое отовсюду текло;

а дальше, спрашивается – что? вот что – теперь?

ничего. вот так всё и кончится, помотало:

швыряли, тыкали мордой, орали матом.

а нам /мазохистам/ даже этого было мало!

ребят, а давайте ещё?!

хоть разок!

…

ребята?

молодость конечна

разбежаться и в жизнь нырнуть оголтело,

время дайверов и водолазов,

в дрожь бросает сухое тело,

вспыхнет, как костёр, этого мы хотели?

так бы и сказали сразу…

взметали транспаранты, махали плакатами,

надписями кровавыми: жить вечно!

собирались крышами пробираться покатыми,

быть молодыми, смешными, поддатыми,

наслаждаться мигами и моментами. нечисть

тянула руки с пальцами переломанными, костлявыми,

в страхе разбегались голубями испуганными —

кто куда. пролетали над выжженными полянами,

над лесами, реками, городами, странами,

приближались к югу,

а там – среди туристов, сахарной ваты и кукурузы,

под шум прибоя, с шампанским и жареными каштанами,

жизнь ложилась на плечи не радостью, а обузой,

спор не стихал с измученной пьяной музой,

нас ловили. нам выворачивали карманы,

в которых огрызки карандашей, чек и салфетка

с номером телефона располневшей милфы,

что шутила и скалилась, невпопад, не метко.

вам обязательно скажут: «молодость задержим, вот золотая клетка»

это сказки. не верьте.

молодость конечна,

а остальное – мифы.

плюс один

вот и посчитай, говорю я, это же чистая арифметика.

четыре из пяти —

метко,

один —

метенько.

сколько раз ты бил в цель или где-то около?

сколько раз над тобой

Луна разбуженная заохала?

сколько раз орудовали веником и совком

над обломками разбитого сердца, не болевшего ни о ком,

кроме осточертевших нас, сколько раз – сколько

собирала заново все осколки

и сидела, в кровь растирая руки? подставляла спину

под плеть. шелковую кожу режь. с грузом вины – в вина,

я была живой примерно на половину (потом – на треть)

подошёл, сердце выхватил и унёс – в пыльный угол под образину.

пули свистели, взрывы, и слово гранатой падало:

я никогда не сделаю больно. никогда не уйду. правда.

вот тебе крест, обещание, Родина и погост.

приходи навестить меня на Васильевский остров.

там, среди смерти, в окружении могил лютеранского кладбища

мы могли бы потолковать о беспричинно вечных вещах,

как ты думаешь? а никак не думаешь. ты ведёшь подсчёт,

вспоминай, выковыривай и вытаскивай – есть ещё!

сколько раз огромное, любящее, своей колкостью занозил,

сколько раз хватался, пыжился и не вывозил?

это же элементарно, Ватсон, справится третьеклассник:

один плюс один – любовь.

неверно.

возьмите ластик.

перепишите условия: один всегда любит горче,

в довесок к искренности – огненными стрелами – ночи,

в которых раскалённым прутом выводят в груди:

ты всегда один.

даже если ты – плюс один.

гадание на кофейной гуще

гадание на кофейной гуще.

мы были маленькими и слабыми.

нас обижали, но мы обижали пуще.

нас обзывали то сопляками, то бабами,

через ненависть проходило личности становление.

игнорируйте! не будьте жалкими

возьмите того, кому хуже. в землю втаптывайте самомнение.

перегибайте палки!

бей ногами мерзкую шваль.

заслуживает, не заслуживает – нам-то в радость!

ой, извините, теперь нам чертовски жаль,

но она, кажется, сама нарывалась.

она хотела. возмездия. секса. уйти с уроков.

мы проучили. мы показали замарашке место под солнцем.

мы просто шутим.

это игра такая.

разве это жестоко?

погодите, проревётся и рассмеётся.

нет?

бойкот, чтобы не жаловалась, не обижалась.

нечего распускать здесь нюни,

не дошло? не достучались? мало?

выходи на свет, подними кулаки. плюнем.

плюйте! ей так и надо. покажем, кто правит

миром!

спуску не дадим. мы за равенство и справедливость.

прожигают раскалённым прутом сквозные дыры

в душе.

да не обидно.

терпимо.

почти смирилась.

вопреки мы выросли в крепкую силищу,

[несмотря на] мы доказали всем, кто ломал нам спицы,

что мы заслуживаем любви, что мы важны.

и миру влетит ещё

за то, что мы стояли в тени,

за то, что жили в темнице.

кусок любви

безумие лоскутного одеяла. кусок любви,

кусок хлеба, крошки школьной унылой жизни,

солнечный луч, прознающий мыльные пузыри,

вдыхаешь, а под ними – жёлтого Кэмэла призрак.

целая пачка, привет, верблюд.

ты запомнил меня руки разрезающим вдоль тропин- (ок?)

мимо – марш – вереница пустых глазниц, несъедобных блюд,

я как был тогда, так и остался теперь один.

таскался в бары,

лелеял письма – тщетно.

писал тому, кто не разбирает почерк…

в розовом пальто на острие парапета —

маленький постовой. смотритель почты.

доставьте лентой обвитые руки, улыбку и жуткий ливень.

берега холодные, к которым причалил грозный

пароход/ледокол, по сводам линий

воссоздали, как в тот день восседали звезды

в мантиях, с подолами, с кривыми усмешками,

в руках зажимали коктейли без алкоголя.

на перроне – порыв, встреча взглядов. замешкались…

вот тебе воля, нужна тебе эта воля?

волосы к твоей щеке прилипали,

прорастали шелком, касались колени,

пальцы переплетались. ночь – цианистый калий,

а мы вдыхали [пьянство. разврат. дебоширство. лень]

так интимно! куда до этого поцелуям,

тем более – буйству плоти.

всё вихрилось, в воздухе – неизбежность.

вспоминай меня, вспоминай меня, котик.

мы были живы. смеялись во тьме кромешной.

поезд тащил, позвонками пересчитывал стыки

между рельсами только боль и гайки.

время выкипело, выбежало и ути’кало.

прощайте, камни, набережные в граните, прощайте, чайки.

выбиться из системы

но что мы могли бы сделать против, чтобы выбиться из системы,

чтобы свергнуть патриархальное, чтобы выжечь имена свои кровавым следом на спине истории?

замарали руки, замариновали, промаршировали роты,

план помещения – квадраты – стены,

шум в тесном актовом зале.

мы ошибались, но чаще мы были правы.

строили. нам мешали. но мы всё строили,

аве, Цезарь. аве, Мария, аве, кто там далее?

а далее – никого. выжжены пустыри,

после нас хоть пожары, хоть наводнения,

протесты – глупые отголоски прошлого,

в них не видно причин борьбы

и битвы следов не узришь.

против системы хилые руки были бессильны.

даже когда казалось – чуть-чуть, и свергнем,

нас подводили к плахе слепые поводыри,

нас оглушали. сбивали спесь, температуру и самомнение.

нужно было быть сговорчивей и осторожнее.

когда бы мы, разъярённые болью рабы,

промелькнувшие на желтых страницах книжек

не высовывались, не мешали и не бесили…

но нас накрывало пенным волнистым гребнем.

и мы тонули, а что нам, в общем-то оставалось?

план никуда не годился, свыкались

с переменчивостью погоды и обстоятельств,

рвали волосы, смирительные рубашки,

воздевали руки и говорили: смотри – мы жалки,

скажи, что сделать, скажи, как и куда нам выйти,

объясни своим глупым детям, как прибиться

мусором к берегу опустевшему, чтобы было видно,

что мы старались? мы были слеплены как попало,

нас отдирали и отлепляли – гадко! цеплялись жадно.

нас отвергали. пилигримами убредали, ватность

ног. абсолютная темнота. почти не страшно.

просто тени, эскизы, брак, тупые кальки,

сделанные на отвали. бросай попытки

понравиться, исправиться. окунись в самобытность.

гумус просто тактичное обозначение кала,

вот какими мы представали.

мы ничего не сделали.

ну и ладно.

желто-серая песня крика

жуткий голос.

слепцы

унылые

с лиц не сводят пустых зрачков,

разрываются между стонами

все небесно-земные силы,

злость на нас набегает волнами,

мы стоим под печалью голыми,

мы не помним свою любовь.

мы сутулые и горбатые.

мы кричим.

но наш крик

далек.

мы горим, только пламя синее.

не согреет и не растопит

в сердце тлеющий уголёк.

здесь не жизнь, это не утопия.

выходи! это кто там топает?

жжёт во рту спелость вишни-имени.

желто-страшное,

желто-серое.

мы калеки, уроды, воины.

горький сахар и шоколад.

обращаемся полумерами.

это способ криком нас наказать.

подойди ко мне.

подними на меня глаза.

притворимся, что нам не больно.

мы ненужные.

мы кричащие.

полон серого жёлтый день.

вместо нас скоро будет смерть.

в темной роще забилось чаще

сердце там, где нельзя смотреть,

раскололось всё. не забыть, не отнять, не спеть.

крик.

крик.

крик

проскользнёт,

разобьётся,

скроется

в тощих жилах

бездомных стен.

и кислород мешал

я делал вдох сквозь дым, и кислород мешал!

я маску выбирал —

скрывать

лицо,

сок проливался. ближе к ней на шаг.

на стол шагал,

в тетрадь, в конце концов.

ты похудела! восклицательный вопрос,

как заклинание в который раз

талдычишь,

иди в места, где был,

лети в места, где рос.

теперь ты слишком легкая добыча,

ты по привычке бесконечные бычки о кожу

неуемно гасишь;

о

кожу наших книжек,

и восклицаешь: боже, боже, боже,

и восклицаньем упираешься в себя. всё ниже.

и на последнем вздохе восклицание – как вой,

я знаю: ты всего боишься, но не стоит,

залезь в постель,

укройся с головой

и будь себе мерилом и покоем,

да не дрожи!

все, что случится – смерть и становленье лишним,

всё! переживали сотни раз, стук каблуков

конец пера с усильем отдерет от спелой книжки,

не вспомнишь. приходил, смутил и был таков.

погаснет мысль о грязной и лихой,

о нашей рваной, странной, долгой жизни,

где кто-то пишет нашей же рукой,

рисуя приговоры афоризмам;

которых после в сито наберёшь,

беги с пустым, переливай в порожний,

беги и перекрикивай галдёж.

люби. целуй. имей,

но осторожней.

слово-граната

каждому, кто стремится к открытиям, необходима отвага,

существуя в рамках законов живописи

в общепринятых нормах,

общество ждёт вывешенного из окна пиратского флага.

да, оно не готово. да, оно привыкло к подножному корму.

функционирующей системе что станет эквивалентом?

чистой воды безумие, вызов, брошенный массам,

высеченное в скале «memento mori’ и ежемоментные

пощёчины представителям

буржуазного класса.

если перевести на мысли – непонимание абсолюта,

сваливание в кучу, совершённое гребенкой.

один шаблон на всех. творец – это плут. жизнь – минута,

муза – баба, беременная поэтским

ребёнком.

и лицо у вечности опухшее с пятничной водки.

изменчивость – вот единственная константа,

всем поэтам всех континентов, в крике дерущим глотки —

молодость.

слово-молот.

слово-винтовка.

слово-граната

всех прощаешь

всех прощаешь, желавших что-то с тебя иметь.

приходит баба. переставляет горшки на окнах,

признаётся, что её величают Смерть.

но не за тобой пришла.

просто что-то ей одиноко.

проверяет, на месте ли препарат,

пить который заставили не врачи.

жалуется, мол, так редко ей кто-то рад,

хоть смейся, хоть кричи.

лезвия вытаскивает из закромов,

ну порежься, говорит, клятву дай на крови.

мне для зрелищности.

я даже не вижу снов.

я не пью мартини. там – лёд.

у меня – бесконечное ОРВИ.

пыль укладывает слоем на стопки книг.

и хохочет: когда тебе их читать?

милая, будет стирка, глажка, водка и злой мужик.

будет всё как у всех.

сядь.

посиди у ног. я сплету тебе кошкину колыбель.

а лицо у неё – кратеры, пейзажем – Марс.

голос – скрипка. стонет. ревет метель.

никого здесь, милая, кроме нас.

я ко всем приходила. ко всем приду.

что сто лет одиночества против вечной смерти?

я расклеиваюсь – к собственному стыду.

я наивный верующий, в прошлом – скептик.

баба эта – черным черна.

а ты даже не думаешь прогонять.

в тебе бездна. совсем без дна.

молча двигаешься. Смерть ложится в твою кровать.

спи спокойно, милая, мне едва

удаётся дышать. куда тебя заберу?

по полу рассыпаются и разбрызгиваются слова,

прожигая в тебе

дыру.

так у всех у нас в будущем только мрак.

жуткое однообразие сонных дней.

Смерть приходит к тебе со скуки.

да просто так!

ты глядишь и своё отражение видишь в ней.

теперь

когда индивидуальное задушило совместность и массовость,

когда идиотизм задовлел над «хоть чем-то умным»,

выяснилось, что интеллект

торчит в голове как гвоздь,

мешает осовременниться. делает ожесточённым руно-

искателем. одиночкой в погоне за золотым руном.

кажется, умник красуется, но нет – его

шестерят и пестуют.

признаётся устаревшим всё, сделанное с умом,

на музейной полке отводят вроде почетное место,

но вы видели кого-то, кто теперь шляется по музеям?

кто отличает Ленина от Есенина?

рты разевают, увидев в интернете разглагольствования Змея,

Змия-искусителя, с хвоста пожирающего Росею.

вот и все. сдохла интеллигенция, пшиком вышла,

в форточку вылетело образование – рваный воздушный шарик.

раньше шевелить учили мозгами. развивалась головная мышца.

теперь шевелят исключительно гарнитурной обвешанными ушами.

подойди поближе

переспелая слива тут черноплодной рябиной

свешивается с ветвей,

вроде ноябрь, но холода – вполовину.

делай, что хочешь. но не волочи с собой мертвечину,

более того – не пиши о ней.

подай копейку тунеядцу, пьянице.

за испуганным красным глазом – тоже людское.

сердце лупится в рёбра. с него не станется.

у пьянчуги в своём дворе – роль иностранца,

не знает местного языка, как не знает покоя.

зайдётся в кашле, проткнутый остановочным ветром.

проведи рукой своей щедрой бездельника,

дай ему состояться, артисту, в попрошайническом концерте,

дай рабу божьему протащиться в бою предсмертном,

добрести с опохмелом до понедельника.

думаешь, ты лучше? думаешь, никогда не ляжешь мешком на станции?

всякое бывает. сегодня – выше, а завтра – едва ли выжил.

вдруг случится казус, конфуз или ситуация?

попробуй хоть раз не гордиться, не возвышаться.

себя разглядишь.

свой народ разглядишь.

всё разглядишь.

подойди поближе.

голова – котёнок по имени Гав

сколько скоплено во мне чужих лиц и глав,

сколько фраз, диалогов и кутерьмы.

голова – котёнок по имени Гав,

голова являет собой некоторое подобие тюрьмы.

все в ней заключены, все, встреченные по воле

случая, в одиночных камерах, в профиль и анфас

сфотографированные. злые и недовольные.

закончившие или начавшие рассказ.

что важно: темница не запирается, не проглочен ключ,

уходили бы, я не держу ни наручниками, ни шантажом.

вроде бы нежничаю, не грублю, не мучаю.

зачитываю резолюцию, а они

кидаются с ножом.

вот и помни их, изрезавших в лоскуты,

а таких – большинство, воспоминания, как стекло,

приставляются к горлу, вспарывают животы.

красно. липко. что-то безжизненное утекло.

женское тело – самое искусное и искусанное из искусств.

тело моё – тряпка, разодранная быком,

выжженная, выжатая. расплескалась грусть.

обо всех. о каждом. о прожитом. ни о ком

не хочу жалеть.

голова отрывается, как редис,

совершенство,

сознанное во благо,

валится и дохнет, всё, что питало

жизнь,

оседает

конденсатом в мертвецкой.

а что?

это тоже —

влага.

Бастилия

танцуйте – вот мое пепелище,

лежу никому не нужной Бастилией,

идите – вас здесь простили.

мёртвый мести не ищет.

живите – пойте жизни во славу

песни.

лежу

растерзанной Травиатой —

бейте! кромсайте падшего провокатора,

упавший не даст отпора: он слишком слабый.

да и не до того. похороните за плинтусом.

передайте: бабушка велела кланяться,

она просит прощения: с этой станции

не идут поезда.

здесь плюс становится минусом.

и в вечном минусе, на затерянной параллели,

не ищите моего пепелища,

здесь век забвения. забывайте нищих

духом.

хвойный лес теперь им – постель.

кутает и баюкает:

никто не придёт, лежите смирно.

лежу всеми ангелами, всеми женщинами!

ледники растаяли и покрылись трещинами.

всему жестокому и несправедливому

жизнь моя станет гимном.

насекомовое

день прошёл, и я уплыл в примитивизм.

это было очень просто. только вниз.

я запомнил навсегда, как страдать.

я пшеница или рожь? угадай!

если будем прыгать вверх – в потолок,

если выдвинемся в путь – узелок

на плечо, если ляжет снег – собери,

если хочется сказать – говори,

я горластый воробей – перья, пух,

в насекомости моей корни мух,

в голове моей сидит саранча,

всё сточила, всё сломала сгоряча

всё срубила, стало поле, где был лес,

я с тяжёлой головой наперевес

улетаю за моря, там – репит,

ты потрогай – там, где грудь, там болит,

я не помню, где я был, я шакал,

я не помню, где я жил, что искал,

я не помню, что я пел, опустел.

я не понял, как созрел, как взрослел,

шарик в небо отпустил, (я любил),

над обрывом посидел, поговорил,

сам с собой поговорил полчаса,

крылья вынул из мешка – стрекоза.

голос вывернулся пробкой из горла,

разгорелись и сожгли всё дотла,

расправлялись руки – я силач,

разминались ноги – на удачу

я подбрасывал монету и решал:

право, лево, берег, море, мир, скандал;

я молился и плевал с башен вниз,

я поплакал и уснул. вот и жизнь.

нет, это не скотство

так пускай судят вас так же, как вы себе других позволяли судить,

сидя на своей колокольне, где вправо-влево – расстрел.

по праву рождения все равны. если вас это не устраивает – извините,

поищите себе другую планету, потому что здесь – разнообразие масс и тел.

то, что вам кажется мерзким – просто другая норма,

с чего вы взяли, что ваше «не принимаю» имеет вес?

кто вам принёс «откровения» или «истины»?

это даже не спорно.

это так. это было и будет. это было и будет. и это есть.

закрывайте глаза, считайте болезнью, уродством, проклятием,

не понимайте. сколько угодно не понимайте.

идите лесом.

не возгордитесь. вы не лучше. вас просто больше. но тем, кого меньше, дайте

жить. вы – дети стереотипов и пропаганды.

вершина прогресса?

ха!

смешно…

до того смешно, что слёзы из глаз льются градом,

живот надрывается! насмешили!

людей запретили.

вы слышите со стороны своё средневековое «уничтожить надо

последнее, единственно настоящее, в сердце взрастившие изобилие»?

откуда в вас эта склонность к расстрелам и геноциду?

как вы можете говорить: «только я нормален»?

откуда в вас жажда крови, откуда ненависть к индивиду?

мир не заканчивается в темноте ваших зажатых спален.

болен буллер, хейтер, абьюзер, алкоголик, убийца, насильник,

болен урод, который приходит в говнину и жену – головой в батарею.

это вы принимаете? потому что классика?

что привычно, то сердцу мило?

идиот, поимевший ребёнка лучше тех, кого запретили?

не верю!

сидите, оправдывайтесь, что, мол, новые (новые???) веяния

не совсем понятны тем, кто по жизни шагал убежденный в расовом (и всяком другом) превосходстве,

просто вам не хватает смелости увидеть правду

(кто лучше немцы или евреи?)

пусть и вас отдадут под суд за то, что вы человек,

да приговорят вас к виселице.

разве это скотство?

Д-а будет свет!

Ы (И) стал свет Р-адугой мира,

Б-уди У-м песней Л-юбви;

Щ-астье Ы-щи…

да будет мир, да пребудет утро, застрявшее между скал,

ожог – поцелуй медузы,

дорога из желтого кирпича,

Карл у Клары украл коралл,

женщины, дети, голые бегают и кричат.

а у меня – смотри: в очках желтые стекла – видеть

солнце, которое ошпаривает, как кофейник;

а у меня приданое – старый видик,

проводом шею сдавливающий

ошейник.

разбудили, разбудиши, сказамиши: иди же!

иди, не ропщи, не страдай, не ной и не вой!

мысль копошится вшой, мы не любим вшей,

их выводить – как грязь – не черносмородиновой,

а чемеричной водой, стойкий запах с

липкостью баклавы.

солнце. сколько солнца! можно в лучах захлебнуться.

кружит жар остатки развалившейся головы.

Турция? ты нам приснилась, Турция?

никого, никого, никого!

никогда не слушай!

растревожь мир песней любви и радуг.

будь собой. будь верен себе. сердце знает лучше.

чистое счастье, без примесей, будет тебе наградой.

видишь: всюду оранжевые да голубые краски,

соскочить с трамвая и бежать к заливу – это уже мейнстрим.

от красоты ворочаешься, не можешь уснуть.

загребай новое, больше страсти.

живём! аларма! живём!

на счёт три!

не привыкай к хорошему

не привыкай к хорошему, как ты потом отучишься?

как ты забудешь, что жизнь тебя забрасывала подарками?

будешь перебиваться милостыней, вручаемой от случая к случаю,

в сердце память храня о странах цветных и жарких,

как ты сумеешь вынести, сидя перед закрытыми окнами,

когда солнце уплывает за горизонт, когда звезды заползают на небо,

воспоминания о том, как был благосклонен рок,

какими плодотворными были земли, как много дарили хлеба

как дорога искрилась и стелилась котёнком ласковым,

как улыбками окружённый здравствовал, сам себя не помня;

не было нужды притворяться и душу скрывать за масками,

каким удивительным мир казался?!

удивительным и огромным.

так не привыкай к хорошему, уберись и помой посуду,

с искренним словом обратись к тому, кто всех злат дороже.

в пору приходится строчка про то, как был счастлив здесь, но уже не будешь,

и в гусиную кожу превращается измождённая человечья кожа.