11:11

поступи нормально

знаешь, к тебе небольшая просьба,

поступи нормально, открой свой рот

объясни, почему у нас не срослось бы,

хочешь – таблицей Эксель, хочешь – в формате Ворд.

просто нечестно оставлять в неведении человека

уходить в безмолвии, ведь было же хорошо!

ладно, дважды не входят в сухую реку,

но что ещё?

хочется знать, есть ли такая утопия,

в которой у нас с тобой все бы сладилось.

напиши образец, пришли мне на почту копию.

я за двойников в параллельной вселенной порадуюсь.

да здравствуют свобода и счастье

так ослепла я и оглохла, составлена резолюция,

дверь скрипучая нерв защемит, не вытащить.

помогать другим – это моральная проституция,

но бесплатная, себе же в ущерб, бомжи

и те зарабатывают за день больше, прося подачки.

нищие на паперти с протянутыми руками – богаче,

чем тот, кто решил другого переиначить,

и, как дурак, от протянутой отказался сдачи.

что там сдача – ломаного гроша не стоит,

сухое «спасибо», слепленное наскоро из подручного

материала, доски, отодранные от покосившегося забора,

наспех, вкривь и вкось приколоченные, прикрученные.

нет уж, хватит неблагодарностей, невнимания,

я знаю, что мое счастье составит, и кто предаст.

много времени понадобилось для принятия и осознания.

но – да здравствуют свобода и счастье – да здравствуют!

вышло твоё слово

вышло твоё слово, выскочило и пошло крушить,

как с ума и с опоры слетевшая мельница,

перемолола меня, потрогай – вот тут болит,

а вот здесь – уже ни во что не верится.

уважаемый, следить бы вам за тем, что выпущено

из вашего рта, брать на себя ответственность.

я вчера забралась на крышу,

а оказалось, что это скала отвесная.

ну и что с того, что в общем и целом нравилось

то, как вы со мной обращались и говорили?

для уничтожения нужно ничтожно мало,

мы же все балансируем на краю могилы,

когда другим вручаем свои сердца распахнутые,

и надеемся на спасение, на поддержку, на понимание.

рушатся империи по приказу, так, одним махом,

что же остаётся хрупкому человеческому созданию?

февраль – месяц потерь

февраль заделался отчего-то в месяц потерь,

в разрушители надежд и тревожных мыслей.

все переиначили в том году, все меняем теперь,

примерно в тех же числах.

количественно нас осталось столько же,

и внутри все, как было и прежде, как было нужно.

добавилась пара-тройка воспоминаний – вот мы на площади,

вот мы все вместе готовим ужин.

сидим в Бальбуке, тропический ливень хлещет,

или на кухне в Дашках бьем тату под Курару,

воспоминания со временем сделаются резче.

станут терзать, немощные уже и старые.

в таком переменчивом мире от невозможности

изменить одного человека, одно губительное решение,

катишься, как гуляй-поле, через все эти сложности,

и сожалеешь не об уходе, а об испорченных отношениях.

Эсмеральда

как это казалось немыслимым – так это стало правдой.

на расстоянии чище видится, стекло протерто.

я убираю к скелетам в шкаф злополучные грабли,

я воскресаю из мёртвых.

жизнь делает смертельную петлю, крутой поворот,

что за ним притаилось – опасность или везение.

честно скажу, что не такое начало года

я загадывала в свой день рождения.

честно скажу, я опять не была готова идти ва-банк,

эти любовно-дружеские казино должны прикрыть.

ощущение, будто меня отутюжил танк,

притаился и сидит.

смотрит, как я себя отскребаю от сырого асфальта —

дождь, между прочим, с утра, я рано встала.

я кружусь, несчастная, раздавленная Эсмеральда,

так непозволительно далеко от Нотр-Дама.

с кусочком сердца

здравствуй, не сочти, что использую просто для рифмы, Дим.

я хотела сказать спасибо, что снишься, выйдешь ко мне, посидим?

как поёт любимая группа – поглядеть на тебя приду,

когда поболит и пройдёт, будет июнь с яблоками в меду.

я уже жду, когда все пройдёт, стала спать ужасно,

я боюсь провалиться, хожу и себе твержу: гори, не гасни.

потому что, когда я там, мой дом – выгребная яма,

из которой не выгрести, не подняться, вряд ли ты знаешь сам, а

я не хотела бы, чтобы кто-то знал, какой внутри чёрный дым,

и обидно, ведь если я не могу уснуть, то ты не приснишься, Дим.

знаешь, я была слишком счастлива, видимо, слишком долго,

было все – пустыня, верблюды, бассейны, дорога и берег Волги.

но это давно, уже целая жизнь минула, потом был Таиланд, Вьетнам.

и хотелось, чтоб стало легче, но лёгкость не по зубам

тем, у кого внутри врожденная тяга к больному,

тем, кому легче выбрать страдать, чем сделать все по-иному.

я из таких, и я поплачусь, поплачу из-за того, что была так

счастлива, а теперь состою из ран и сплошных заплаток.

я понимаю, что делать тебя жилеткой для слез не имею права.

но внутри болит, понимаешь, Дим, там такая сидит отрава,

что способна избавить от крыс и гадов некрупный город.

а мой мир отравлен слишком давно, живот распорот.

бьются врачи над ненужной жизнью, пытаются откачать.

хрясь – вырвали мёртвый орган, задумались и молчат.

там ничего не останется – кроме сердца вряд ли что сохраним.

да и того – кусочек. как же я буду с кусочком сердца, Дим?

тишина внутри

положи топор, положи топор,

не руби, это ни к чему.

слово острое, твой укор —

я сама пойму.

мне уже становится ясно все,

эта ложь не ведёт к спасению,

глаза опустила, накрасилась.

день весенний.

в школу радуга заглядывает, хлебом тянет от хлебозавода.

где бы ты теперь ни был, где ещё не был,

ты – вода.

мы играем в прятки, смотри я здесь,

а теперь уже снова тут.

я была вчера где – невесть,

Кали, Бангкок, Бейрут.

а сегодня я снова сижу – кабинет

французского. мел витает в комнате,

сонный класс, на стене портрет,

все изогнуто,

точно смотрю сквозь увеличительное стекло.

одноклассники мухами облепляют парты.

из головы вырывается облачный клок —

смотрю на карту.

вот бы мне оказаться так

так далеко, где ты меня не найдёшь.

мы играли в дурака, и ты дурак.

снова водишь, опять ведёшь

в танцах, заводишь свои разговоры.

ох, я бы не хотела слушать тебя. ни лжи,

ни красивых слов, ни похоти, ни укоров,

ни про поле ржи,

у которого тебе хотелось ловить детей,

у которого хотелось спать лечь.

во французском вестнике новостей —

не счесть.

и про яблоки, и про медовый спас,

про поликлиники, подземные переходы.

только больше ни слова в них нет про нас.

твой кон, ты – вода.

мы играем в салочки, я бегу,

не догонишь, я выносливей и сильней.

помнишь, мы сидели на берегу

среди камней?

Питер, вечер, лимонный гараж,

что мы там? кажется, китайский фонарик.

я верила, что ты мой, а мир – наш,

как воздушный шарик.

лопнул шарик, осталась тряпочка,

как под меловой доской.

я не девочка была – просто лапочка —

с тобой.

но не долго, долго бы не смогла,

потому что до чертиков доводил.

прогуляла школу. к тебе пришла.

на колени посадил.

и пошёл качать, байками тешить уши,

говорил про театр, Луну и грош

(Моэма).

а я видела – душно, душит.

у нас проблемы.

ну и ладно, ноги не отнялись,

считай до ста, до двухсот считай.

я сбегу от тебя в жизнь —

вот Эквадор, вот Тай.

так бежала я от тебя, голову очертя

уносилась прочь,

а потом – ты сидишь у меня в гостях.

как был. точь-в-точь.

ну, немного отяжелел в бегах,

ну, оброс, огрубел, подрос.

мне хотелось смотреть, не моргать,

и задать вопрос:

как тебе понравился этот кон?

весело было, ну, правда, да?

говоришь: я снова в тебя влюблён,

но это не навсегда.

все это кончило забавлять меня.

ну зачем мне тебя такого вывели?

умоляла же – не меняй, не меняй,

а ты – выменял.

просишь дружить, говоришь, что лучше

так со мной, чем как угодно,

но не со мной. ладно, думаю, мучай,

это твоя свобода.

потом надолго исчез, игре – конец,

я уже забыла, что там были за правила.

снова вылез, хорош, уверен в себе, и трезв.

просишь, чтоб я оставила

в покое тебя, отпустила, дала пожить,

я же не держу, не привязывала —

с другими играй, чем хочешь, тем дорожи.

я здесь в последний раз.

пришел истерзанный, говоришь – женюсь

на красивой девушке, будем к душе душа,

а я вымерла и стою смеюсь,

не могу дышать.

ну пожалуйста, что же я – запрещу?

даже если хотела бы – кто я для

такого? рухнул потолок на меня, я запишу

красным. ты только глянь —

как все сложилось, только рука дрожит,

помнишь, мы с тобой, два придурка,

за пивом в ларёк бежим,

от смеха посыпалась штукатурка?

помнишь? прямо в глаза фонарь,

комната три на три, соседи,

ты говоришь: я для игр стар,

как и для бреда.

а я ещё молода, правила вспомнились, жутко,

я засяду в месте таком укромном,

чтобы, когда бы ты ни заглядывал внутрь,

в горле вставали комом

все слова, что ты мне наговорил,

все, что ты мне наобещал,

я могла ненавидеть, но только сил

не было – оттого прощала.

мы пересечемся, мы связаны, хрена с два

убежишь, разделаешься, ножом меня отсечёшь.

я от нашей игры ни жива, ни мертва,

голова моя – джинсы клёш —

удлиняется книзу, выплевывает слова, им узко.

стены розовые, мел скрипит, жду звонка,

что может быть романтичнее, чем французский?

только твоя рука.

а ты её отпустил, я тянусь – и за спину

прячешь, победителем хочешь выйти, меня – уродом

выставить, я стерплю, пойму,

ты снова вода.

только не помню – двенадцать палочек? казаки?

нервы сдохли, волосы – листвой осыпались.

и роятся о тебе смешные мои стихи

бестолковыми кипами.

все. да все уже кончено, пиши о другом, Марин.

это же невозможно читать, ты душишь.

давай как взрослые об этом поговорим?

только найду беруши.

я с тобой уже не хочу. надоела игра,

не хочу, ты всему меня научила.

только все сказанное переврал,

истина отскочила.

берет топор. «на счёт три – рублю,

потому что невыносимо.

слышишь, я тебя не люблю,

будет весело, как просила»

положи топор, положи. без него

все истлеет трупом.

не осталось от нас ничего.

тихо. смешно. и глупо.

умеющим читать между строк

чертополох закатывается на стылый порог.

пир закатили знатный.

сломанный нож – в глотку. единорогам не нужен рог.

принцессы не взяли взятки,

брали кредиты и ипотеки, деньги в дар и деньги взаймы,

застревали. так зарождались легенды,

жизнь – карнавал, жизнь – балаган, и где-то – мы

пьём лавандовое вино неизвестного бренда.

пишем в ночи истории, шумим и радуемся,

шутки шутками, миру – мир, оплеухой звенит шлепок,

небо валится от сорокаградусного,

текилу, лимон и соль засыпало небо в пупок,

потом принцессы уходили в запой, в крестовый поход,

в загул, на четыре стороны, во все тяжкие.

Землю раскачивали, вершили переворот

сказки без хеппи-энда.

на сиротливую пустоту

обречён умеющий читать между строк.

то есть —

почти что каждый.

не хотел увидеть, как ты учишься жить без меня

не хотел увидеть, но видел – как ты учишься дальше

жить без меня,

игнорируя верхний слой полимеров, которые Землю покрыли плёнкой, что переживет и нас, и здания, и города, воздвигнутые

простым и глупым человеком,

который верил – если построить дом,

в нем можно будет хранить пшеницу, в нем можно будет держать кота, во дворе поселить собаку, чтобы ругалась, заметив тонкую дымную струйку у рта,

потому что хозяйка не любит, когда кто-то кашляет,

а дым говорит о том, что тот человек, который построил дом, снова курит, а значит – снова не спит до утра, потому что не знает – придёт ли, перепадёт ли, какой будет курс, что делать, если случится Всемирный потоп, что, если лев? что, если временем смоет и город, и дом, и то небольшое хозяйство на заднем дворе?

и если не будет ни звёзд, ни алмазов, что подарить той особенной, ради которой и дом, и семя тюльпанов – в рыхлую почву, и тёплый камин, шерстяные носки, самые добрые сказки? что, если Солнце на нас рассердилось и выжжет леса, по которым хотелось гулять, обнимая за плечи, укрывшись зонтом от дождя, чтоб после бежать, прижимаясь друг к другу, и в тёплой гостиной вдвоём укрываться одним одеялом,

стараясь не навредить, стараясь не сглазить,

не разбудить маму-кошку, что кормит котят, пространство и время, что покорно назад отступает?

всё было сделано, сложено ради истомного «больше, ещё, и ещё, и ещё!»

только люби меня, только терпи меня, только будь рядом,

но рвётся пакет, рвётся цепь полимеров, рвётся надежда,

что будет со мной хорошо.

ты уходишь, и дом, и тяжелая поступь старой собаки, и плед, и забитые книжные полки

охвачены пламенем. рушится мир одного человека, способного вынести боль, но неспособного вырастить заново свет.

лампочка гаснет. это, наверно, надолго.

ты вроде есть. тебя, вроде, нет. ты когда-то была.

посмотри – твой любимый букет.

вот и всё, что когда-то просил: не сумей! не смени! не сменяй номера и почтовые ящики.

не смогу. я не верю, что будет тянуться веревкой с бельём между домом, построенным мной, и тем домом, в котором была ты,

этот пленочный мир из удобных пакетов, бутылок, посуды. плавленый мир.

бесполезный и

пузырящийся.

жизнь начинается снова

людное помещение, куда ты входишь на цыпочках,

продувается всеми ветрами. в открытые ставни

влетают свежие взгляды, свежая выпечка

рот заполняет слюнями.

работа отложена. серое утро тучами хмурится,

серое небо входит в квартиру, с ноги отворив калитку.

дома нечем заняться. нечего делать на улице.

в общество рвёшься пленённой страстями улиткой.

устрицей преподносишься новым знакомым – с шампанским —

на колотом льду – загребают руками, щипцами,

плотно приклеена клеем-моментом надежная маска.

люди кричат, люди пьют, лёд растаял,

и ты, притворившись, что весел, что понял

все шутки, а в голове «я смеюсь, но не вижу смешного»,

вернёшься в свою тишину, получишь немного покоя.

но день начинается, жизнь начинается снова

не будь дураком

не будь дураком – постучи по дереву,

чтобы не сглазить, чтобы счастье не упорхну-ло,

чтобы ломом не пришлось раздалбывать двери,

за которыми отходил ко сну,

за которыми – матрас, наволочка, пододеяльник,

книжные ряды от пола до потолка.

за которыми – далекие /дальние дали/,

где берет начало река

расставаний, за которыми вдохновенье не уберёг,

возносил свою музу, забыв человека,

воспевал неживое, а о живом не мог,

капали дожди. каплями вместо снега

ложились на асфальт, море размером с лужу,

вафельница, яблоки, графин, опустевший холст,

сколько было дел, кроме жизни, простых и нужных,

сколько было жизни, помимо дел, все – коту под хвост.

разносился атмосферным давлением, выбегал

на улицу – отдышаться, снова нырнуть в трехмерность,

сам же сглазил, не стучал, хотя дерево было всюду,

проспал врага,

преодолел тошноту, дрожь в руках и ревность.

равнодушие наступило. новая эра, новая пора,

счастье рассеялось, точно дым из высоких труб,

говорила и показывала Москва, весь экран

занял ужас

от невозможности

испить подставленных

поцелую губ

просто не подумалось о другом

получается, был рождён в самолюбовании утопать.

сам себе другом, братом или врагом,

сам себе самым страшным стал, кем не думал стать.

просто не подумалось о другом

бился тоненький времени пульс

время состарилось, стрелки надели протезы,

мы уходили дворами, так было немного ближе,

мы избегали волнений – маршрут скоротать и срезать,

солнце падало, и мы опускались ниже,

ниже дна, ниже уровня моря, тревог, мы слагались,

в сумме нас становилось больше, чем было до,

мы боролись, а нам говорили – наглость,

мы кричали, а нас разрезали вдоль.

мы уезжали, часовым поясам утирали

нос,

и они, обернувшись, нас не могли узреть,

стрелки кружились в вальсе и вниз по спирали

спускались, катились, смеялись, кололись. и встретили смерть.

ну здравствуй! ну, здравствуй, нам бы здравствовать тоже,

нам бы силы вернуть, нам бы веру вернуть.

смерть спустилась с крыльца, смерть сказала, что может

вместо этого спеть что-нибудь.

что за песня! там слёзы моря наполняли,

там трепещущим пламенем разносились по лесу слова.

нас укутала смерть шерстяным одеялом, и в том одеяле —

бился тоненький времени пульс.

еле слышный.

едва различимый.

едва…

обретает смысл, обретает голос

обретает смысл, обретает голос,

заявляет смело.

отдаётся власти, был колосс, стал колос,

всё осиротело.

собирает пряди, собирает деньги,

дань своим тиранам.

отдаёт приказы, рухнет на колени,

хатха, карма, прана…

соколом взмывает, вьёт гнездо орлицей,

в ноги правду вложит,

бейте плетью, плотью, всё сухие лица,

в год из года строже.

сам себя накажешь, сам себя повесишь,

вот дитю – потеха!

ты бы шёл за нею, боли было б меньше,

от «люблю» осталось —

кочевое эхо.

лагерь разбивали, счастье разлюбилось,

были бы смелее…

сам себя подставил, сделай, милый, милость,

забывай скорее.

забывай, так легче, забывай, так проще,

не вини в ошибках

никого – ты сам!

сделал выбор, сдался. выбрал одиночность,

принесли монетки —

приложи к глазам.

я к тебе приходил помолчать

скоро ли скормят нас, скоро ли скорбью

покроют тела короли,

на дворе, на траве лес оставил дрова – наколи,

накололи на шпажки, шажки довели до стены,

посмотри – это кто-то знакомый, никак не узнать со спины,

коконом гусениц, гомоном улиц, смелая курица,

светом истоплено, звуком укушено, щурится

некая масса с набором знакомых касаний —

от брови к руке, от брода к реке, долистали

до сотых страниц, там в бойницы глядятся девицы,

несвободные и неспокойные, недоубийцы?

птицы взлетают, влезают в окопы, щебечут

про все стробоскопы, про все телескопы, про бедных овечек.

скоро за нами? скоро промчится скорый?

с воем сирен вой утихает в холодной квартире за шторой.

вот так посидим. вот так уходи. вот так исчезай.

я к тебе приходил помолчать и взглянуть на прощанье в глаза.

каждый человек

каждый человек по-своему ест арахисовую пасту,

каждый человек делает индивидуальный выбор

супа, который он всю жизнь будет ненавидеть,

каждый человек роняет прищепку, вешая белье на верёвку,

каждый человек сам себе покупает и верёвку, и белье, и прищепки;

каждый человек ждёт пятницу, субботу и воскресенье по сугубо личным причинам —

не идти на работу, не ехать в отпуск, не бродить по хвойному лесу, не читать хорошую книгу,

не читать плохую книгу,

не получать почтовую рассылку, не выходить с утра за молоком

или на вокзал.

у каждого человека по-разному из глаз вытекает слеза,

стимулирующее действие оказывается разными препаратами,

иногда человек обнаруживает себя ненужным и бесполезным,

уборщиком, директором или солдатом,

каждому человеку другой человек отдаёт приказы,

каждый человек живет с уверенностью, что он кому-то обязан,

что он к чему-то привязан,

что ночью, мучаясь с похмельем, гудящей головой и спазмом,

человек продолжает смотреть на небо, видеть в нем своё отражение,

в небе человек видит надежду.

падает человек с крыши, с моста, с гаража, запутавшись в собственных конечностях,

решив проверить теорию бесконечности,

потому что каждый человек приходит в мир с уверенностью, что он – тот самый,

и уж он-то точно бессмертен, и никакая старуха с косой его не коснётся,

человек выбирает город, уровень осадков и степень влияния солнца

на защитный слой человека, который падает в почву,

чтобы из земли подниматься зелёным ростком,

пробиваться через тернии, асфальт, бетонное перекрытие.

каждый человек должен купить себе уровень, статус,

домашнее хозяйство, телевизор, машину, микроволновку, чайник,

билет на концерт, билет на море, блестящие побрякушки,

место на кладбище.

каждый человек определяет то, что для него является мерилом справедливости, грешности, неповиновения, уродства,

что для него считается красотой, богатством, как и кого он будет любить, если судьба столкнёт с другими людьми,

которые так же, как и он, уверены в своём превосходстве,

в своей непоколебимости, неизменности,

которые каждый день открывают окошки мультивселенных с надеждой глотнуть хоть немного свежего воздуха,

расправить крылья и взмыть высоко над горами,

облететь мир по орбите, можно даже подняться немного выше, зайти чуть дальше,

удостовериться в том, что каждый выбор был правильным,

и жизнь не стала чередой разочарований,

но радостью,

и не так уж будет жалко с ней распроститься, когда настанет расплаты час.

Летучий Голландец

часть пустых оконных проемов перекрыта листами пластика,

перекрыто движение, перекрыты трассы,

утро – время для ритуалов, настигать и здравствовать,

время сети теней отбрасывать.

каждый час обнажая удары пульса, знать, что течение

не увидеть, если закрыть глаза. шанс растаять и примелькаться,

утро – время для тишины, одиночества, заземления;

время чарльстона, какаду, куба-либре, джаза.

лодку раскачивать, отказавшись усесться смирно,

против системы или против морского единовластия,

выходить из шторма сухим, поправленным, невредимым,

нахлебавшись сияющих брызг соленой воды и счастья.

уплывай,

капитан, забирай, волочи за собой матросов,

в порт зайдёте – увидите город-призрак,

мертвецов, с глазами-окнами, заколоченными фанерой – россыпь.

утро – время успокоения пережевывающего механизма.

перекрыты дороги. перерыли землю, перекопали,

ждали поставку, сигнал грузового судна,

получили летучий голландец, пиратов и трюм, набитый швалью.

чудно.