Твоя Мари. Энигма

– Надо же… не помню ничего…

Я рассмеялся и убрал с ее лица прядь волос:

– Ты была восхитительна, Машуля.

– Я не спрошу, где ты это взял, – сказала она, откидывая кляп на подушку. – Но пообещай… – она вдруг легла на меня сверху, взяла в ладони мое лицо и прошептала: – Пообещай, что мы это непременно повторим так, чтобы я запомнила.

Мне кажется, никогда я не слышал ничего более приятного и волнующего, чем вот это.

Сибирь, осень.

Воспоминания почему-то всегда являются в самый неподходящий момент. Не знаю, отчего мне настолько больно вспоминать, как все было. Сначала-то было хорошо, даже мечтать о лучшем было кощунственно…

В настоящем же я сидел у кровати Олега, смотрел на него и думал – ну, вот что теперь? Что мне теперь делать с ними обоими? Мари не простит такого к себе отношения, уж кому-кому, а мне объяснять не нужно, на собственной шкуре это узнал.

А Олег… в своем желании быть самураем до конца он слегка заигрался, перешагнул черту. Я видел, как ему плохо – а уж если я это видел, значит, там внутри совсем швах. Я не знаю человека, умевшего бы владеть собой лучше, чем Олег, или хотя бы так же. Он всегда казался каким-то каменным, стойким, невозмутимым. Мари называла это «эмпатией бетонного столба», имея в виду, что Олег практически бесчувственный – во всяком случае, внешне.

И сейчас я воочию видел, как этот столб покрылся глубокими трещинами, и внешний бетон держится только на арматуре, но стоит приложить совсем минимальное усилие, и он просто рухнет, рассыплется в пыль. А это оказалось очень страшно – видеть, как разрушается твой лучший друг. Но – кто ему виноват?

– Не звонила?

Я знаю, чего стоит ему задавать такой вопрос мне.

– Нет, Олег, не звонила. С чего ей мне звонить?

– Не ври.

Молча протягиваю ему телефон, но Олег, конечно, не опустится до такой вещи, как проверка списка звонков, он для этого слишком… не знаю, порядочный, что ли. У них и с Мари так было – личные границы, за которые никто не переступает. Ей тоже никогда не приходило в голову копаться в чужих телефонах, ящиках или карманах. Меня, признаться, это очень злило, возможно, еще потому, что она требовала такого же отношения в ответ, а я хотел знать, что она делает, когда рядом нет меня.

– Ну, хочешь, я позвоню ее лечащему? Странно, что ты сам этого до сих пор не сделал.

– Я не могу привязывать ее к себе. Я не должен.

– Олег, ты такой дурак… Ее не надо привязывать, она согласна добровольно.

– Замолчи.

– Да я же не об этом…

– Я понял. Все равно замолчи. Ты не понимаешь, каково это.

– Каково – что? – я разозлился. – Лежать здесь и строить из себя великомученика? Ты не умираешь. Более того – ты встаешь и даже пробуешь ходить. Какого хрена ты изводишь Мари? Позвони ей и скажи, что с тобой все нормально – насколько сейчас возможно.

– Не лезь в это.

Я в очередной раз испытываю желание врезать ему, но сдерживаюсь – не по-джентельменски бить лежачего, когда он не может ответить. Хотя – почему не может? Он одной рукой даже лежа запросто свернет меня в бублик, это я знаю. Но все равно не могу. И мне жалко их обоих – и его, и Мари.

– Ты мне объясни, чтоб я понял. Может, действительно есть что-то такое, в чем ты прав?

– Есть, – Олег закрывает глаза. – Но ты все равно не поймешь. Нет ничего хуже, чем увидеть жалость в глазах женщины, которую ты любишь. Жалость, понимаешь? Это унижает.

– Ну, вы определенно нашли друг друга, – машу рукой, встаю и отхожу к окну, открываю его – на улице тепло, совсем не по-сентябрьски. – Та тоже твердит, как заводная – не хочу, чтобы меня жалели. А жалость, друг мой, иной раз куда более честное чувство.

– Ты в этом ничего не понимаешь.

– Ну, мне-то куда…

Умолкаем оба. Я, опираясь руками о подоконник, смотрю в окно, Олег так и лежит с закрытыми глазами.

– Вставай, – нарушаю тишину минут через пять.

– Не сейчас.

– Вставай, я сказал! – повышаю голос до предельно допустимого в общении с ним. – Каждый день не меньше десяти раз – мы договаривались. Вставай, ну!

Он берется руками за спинку кровати. Подтягивается – кровать угрожающе скрипит, выдерживать давление туши весом в сто сорок семь килограммов ей тяжеловато. Олег отталкивается, спускает ноги, берется руками за раму кровати. Я, скрестив на груди руки, жду. Нет, я не помогу, не протяну ему руку – он должен делать это сам, должен хотеть встать. Он может. Уже может, не то, что на прошлой неделе…

Олег встает, пару секунд ловит равновесие – ноги пока плохо слушаются, но это уже лучше, чем ничего.

– Ну, иди, что встал?

Он смотрит на меня почти с ненавистью – они все так смотрят, абсолютно любой пациент, которого я заставляю работать через боль, смотрит на меня так, как будто готов убить. Но для этого надо сделать шаги, и первый – всегда самый трудный.

– Давай, Олег, мне скоро нужно уходить.

– Так уходи.

– Выгони меня, – предлагаю абсолютно серьезно. – А что? Возьми за шкирку и выкинь из палаты, ты ведь часто раньше меня из комнаты выкидывал на даче. Так сейчас-то что мешает?

Вижу, как он сжимает кулаки, но тут же расслабляет ладони. Опытный психолог, он, конечно, понял, что эта провокация – часть терапии, он сам так делал с Мари.

– А ты, смотрю, научился, – чуть улыбается он, делая шаг в мою сторону и шатаясь.

– Не торопись, медленно ноги переставляй. Мы никуда не опаздываем. Еще шаг.

На его лбу выступила испарина, я знаю, что ему больно. Но он должен это преодолеть. Болеть будет еще долго, ему нужно с этим справиться.

– Давай, Олег, ну, что ты, как маленький?

Он закусывает губу, делает шаг, еще один, еще… упирается в стену ладонями, приникает к ней щекой и закрывает глаза.

– Дай стул, – цедит сквозь зубы.

– Нет. Отдохни и возвращайся.

– Ты врач или садист?

– В свободное время – садист, ты же знаешь, – киваю даже без тени улыбки. – А сейчас я твой врач, и ты делаешь то, что я тебе рекомендовал.

Олег с каким-то нутряным рыком разворачивается и шаг за шагом приближается к кровати, я подхожу ближе, подставляю плечо, чтобы он мог спокойно сесть, а не рухнуть, развалив и без того еле дышащую конструкцию. Подаю ему полотенце, он вытирает мокрый лоб и грудь под безрукавной майкой.

– Что, тяжело?

– Нормально, – цедит он.

– Надеюсь, мне не нужно требовать видеоподтверждения твоих занятий без меня?

– Еще не хватало.

– Ну, тогда я пошел, мне в реабилитацию после обеда.

– Если она позвонит, ничего ей не говори.

– Она не позвонит мне, Олег, неужели ты не понял ничего?

Но я ошибся. Она позвонила. Позвонила через два дня после отъезда. Но что это был за звонок… Я не сразу понял, открыв глаза в темной спальне, что происходит – настенные часы светились зеленой цифрой 5:03, а телефон на тумбочке надрывался звонком. Я взял его – на экране красовалась Машкина черно-белая фотография и подпись «Мари». Рядом спала Лерка, я покосился на нее, но трубку снял.

– Алло, – проскрипел я и вдруг понял, что на том конце орет музыка и раздаются рыдания. – Мари! Мари, что случилось? Машка!

– А все, Мастер…

Ну, там, видно, вообще провал, если она зовет меня Мастером в разговоре по телефону…

– Мари, немедленно сделай потише и скажи, что случилось!

Музыка стала чуть тише, я даже услышал, как щелкает зажигалка.

– Мне крышка, Мастер.

– Ты можешь нормально объяснить? И вообще – ты выпила, что ли?

– А какая теперь-то разница? Все.

У меня почему-то сделались холодными руки, я выбрался из-под одеяла, ушел в кухню, включил там подсветку и тоже взял сигарету.

– Маша… я тебя прошу, объясни мне все нормально, – как можно мягче попросил я, закуривая.

– Что вы хотите знать, Мастер? Что у меня метастазы в височной доле мозга? Ну, теперь знаете.

Я уронил сигарету на стол, хлопнул по ней ладонью, даже не почувствовав, что обжегся. А ведь Олег просил врача не говорить ей ничего такого, если вдруг обнаружится – при мне звонил ему и просил эту информацию от Мари скрыть. Но Мари сама врач, уж наверняка все поняла, если увидела снимки хоть мельком. Она и улетала-то с подозрением на это – обмороки на ровном месте с нарастающей частотой, головные боли, снова слабость в руке.

– Мари, ты зря в панику кинулась, – начинаю осторожно и вдруг словно со стороны слышу, как фальшиво звучит мой голос. Вот же черт, артист из меня вообще никакой…

– Не надрывайтесь, Мастер, – произносит она насмешливо – кажется, уже взяла себя в руки, и это хорошо. – Я же все понимаю. Один очаг – но это очаг в мозге. О чем тут думать…

– Прекрати немедленно! Хочешь, я приеду к тебе?

– С какой это радости? Решил, что бессмертный?

– Дура! Не надо тебе одной там… – и осекаюсь, потому что невольно сейчас подкинул ей нехорошую идею.

– А вы не бойтесь, Мастер. Если я решу уйти, то афиши развешивать не стану – и вам бы не позвонила.

– Прекрати эту комедию ломать, какой я тебе Мастер?

– Такой же, как всем.

– Маша…

– Все, Денис, прости, что я позвонила, не надо было. Я тут совсем одна, напилась от страха, это пройдет. Все, прости еще раз, – и я не успеваю сказать ни слова, как звонок сброшен, а телефон отключен – я пытаюсь перезвонить, но натыкаюсь на механический голос робота.

Ох ты ж черт… вообще все не по плану пошло. И мне надо лететь к ней, надо – она одна не справится, я знаю. Лезу в интернет, нахожу вечерний рейс на сегодня – утренним не могу, надо отпроситься на всех работах, забежать к Олегу… Нет, к Олегу, наверное, не надо – я не смогу отыграть лицом, а он все поймет, и неизвестно, чем это закончится, так что пусть пока не знает. Мари ему не позвонит, в этом я уверен – она уже жалеет, что и мне-то набрала. Ладно, Олегу совру что-нибудь насчет учебы на пару дней. Надо только с кем-то из парней в реабилитации договориться, чтобы зашли к нему, проконтролировали и массаж сделали.

Купив билет, вспоминаю, что не знаю, где сейчас Олег снимает Мари квартиру – прежнюю продали, как я слышал. Но это тоже не беда, пароль от ее почты не меняется годами, залезу, гляну – бронь явно там.

Ложиться уже нет смысла – половина шестого, потому иду в душ, варю кофе и все думаю, думаю… Метастазы в мозг – это плохо. Это – финал. Нет, не хочу верить в это. Может, Мари ошиблась? Или врач ее ошибся, так бывает, медицина – наука неточная. Нет, пока сам не увижу, не буду думать об этом.

– Доброе утро, Мастер, – раздается за спиной, когда я, зависнув, смотрю в окно, и я резко разворачиваюсь.

На пороге кухни – Лерка, лохматая и в спортивных шортах, никак не могу отучить от дурной привычки носить мужское белье и вот эти боксерские труселя. Мари никогда в жизни не позволила бы себе такую одежду, я не помню, чтобы видел ее руки без маникюра, например, даже в ранней молодости. А сейчас, уже тяжело больная, она словно кому-то постоянно доказывала, что у нее все в порядке, потому не позволяла себе шляться даже по дому в таком вот непотребстве. Зато Лера…

– Ты опять в таком виде? – игнорирую приветствие, окидывая ее с головы до ног недовольным взглядом.

– Простите… я сейчас переоденусь… только… вы рано встали, Мастер, что-то случилось?

– Это не твое дело. Приводи себя в порядок и убирайся отсюда, мне сегодня не до тебя.

Она склоняет голову и шмыгает в ванную. Не знаю, почему она вдруг стала так раздражать меня. Пару лет назад я не особенно присматривался к тому, как она выглядит, а в последнее время вдруг как глаза открылись – бучиха, как есть. Не баба, не мужик – непонятно, кто. И вроде фигура хорошая у нее, и лицо в принципе потянет, но что-то есть в повадках…

В Теме я ее вроде немного обучил, подмял, но это все равно что-то не то – как суррогат. Заменитель. А как можно заменить? Никак… так вот и катаю с ней для практики, чтобы руки не забывали, да чтобы напряжение сбрасывать, иначе совсем крышу сорвет. Но удовольствия особого нет, это честно. И эстетически, конечно, совсем… Я – визуал, мне нужна картинка, причем такая, какой я ее хочу видеть, и в этом плане Лера, конечно, вообще не мечта.

Но совсем ссориться с утра не хотелось, день будет еще тот, надо остаться спокойным и не растрачивать себя на ненужные эмоции. Наливаю ей кофе, достаю из холодильника йогурт, выставляю это все красивенько на салфетку – вроде как в качестве извинений за неласковый утренний прием.

Она выходит из ванной уже собранная, накрашенная и с уложенной прической – короткая белая стрижка.

– Ты завтракай, я пойду соберу кое-что, – небрежно чмокаю ее в щеку, и Лера благодарно смотрит на меня:

– Спасибо, Мастер.

– Расслабься.

Это слово означает, что экшн окончен, теперь она может звать меня по имени и на «ты», мне сейчас не до этикета.

– У тебя какие-то дела сегодня? – спрашивает она, усаживаясь за стол.

– Да. И дел много, – бросаю коротко. – Завтракай, мне надо подумать.

Ухожу в спальню, открываю шкаф и бессмысленно смотрю на ряд накрахмаленных белых рубашек – Лерка стирает и крахмалит их раз в неделю, в субботу. Как назло, они все равно никак не ассоциируются у меня с ней – только с Мари. Каждый раз, надевая хрустящую рубаху и закатывая рукава до локтя, я вижу Мари, и от этого прихожу в ярость, потому что перевожу взгляд и обнаруживаю рядом с собой Леру. А она, как известно, вообще не Мари.

– Ты поздно вернешься? – спрашивает Лера на пороге, уже готовая уходить.

– Я не вернусь сегодня.

– Дежуришь?

– Да.

Сейчас мне легче соврать, чем объяснять настоящую причину отсутствия, да я вообще не должен отчитываться – Господин хочет – врет, а хочет – не договаривает.

Лера целует меня в щеку и наконец убирается из квартиры. Так, с этой разобрался, надо к Олегу, потом в реабилитацию, потом убрать дежурство в травмпункте и подмениться в приемном покое – и все, можно собирать вещички и ехать в порт, рейс в семь-пятьдесят, в Москве буду около десяти, пока доберусь, пока найду квартиру Мари – уже и полночь.

Олег встречает меня на ногах, это даже радует. Он стоит у окна, держится за подоконник и смотрит вниз, а я вдруг вспоминаю, как на второй день своего попадания сюда он спросил у меня, на каком этаже отделение. Я тогда почему-то сразу все понял, обложил его матом, объяснив, что дурака безнадежнее еще не видел. Нет, я не был на сто процентов уверен в том, что Олег захочет что-то с собой сделать, но даже мысли об этом мне не понравились.

В тот момент с его прогнозом вообще было непонятно, лечащий врач не мог сказать ничего определенного, Мари, видевшая снимки, сказала, что все довольно плохо, а совершенно не чувствовавший ног Олег замкнулся в себе. Но я знал, что если появится хоть мизерный шанс, то уж я-то его не упущу, разобьюсь в лепешку, но на ноги его поставлю – это я умею и даже трижды проворачивал такой фокус с совсем, казалось бы, безнадежными пациентами. Тут главное – упорство и умение заставить пациента в себя верить, заставить его хотеть встать. Ну, и плюс, конечно, методика, которой я овладел за пять лет жизни в Америке. Даже тамошние специалисты считали, что мои руки созданы именно для нее, что бывает довольно редко. В общем, козыри у меня имелись, оставалось только ждать.

И вот сейчас я стою в дверях палаты и вижу результат – мой друг, мой брат фактически – стоит на своих двоих. Мы это сделали, осталось только чуть доработать.

– Давно стоишь?

Он поворачивается:

– Минут десять. Ты чего так рано?

– Решил забежать с утра, дел полно. Мне тут предложили трехдневные курсы, так что я уеду, вместо меня будет приходить парень из центра, он тебе массажи поделает, чтобы не прерываться.

Олег смотрит на меня как-то подозрительно, и приходится сделать честные глаза:

– Центр предложил, ну, чего отказываться?

– Да правильно все, поезжай, – говорит Олег, но что-то мне подсказывает, что надо будет со сменщиком договориться, чтобы легенду поддержал.

– Не звонила, – коротко говорю я, заметив в его глазах вопрос, который вслух Олег, конечно, не задаст.

Он неопределенно дергает плечом. Ладно, потом разберемся со всем, сейчас мне пора делать массаж и бежать дальше.

– Ложись.

Пока я мою руки и достаю из тумбочки массажное масло и специальные резинки, которые использую для упражнений, Олег укладывается на кровать, стягивает спортивные штаны. Я полчаса работаю над его ногами и спиной, выкладываюсь по полной – ну, я, собственно, со всеми так работаю, не умею халтурить, а тут еще и случай особый.

– У тебя пальцы как клещи, – жалуется Олег, когда я заканчиваю.

– Ну, от поглаживаний толка не будет, потерпишь.

Он рывком садится, и я морщусь:

– Аккуратнее! Давай пока без резких движений.

– Мне из айкидо пару приемов-то можно? Без рывков, – спрашивает он, наклоняясь вперед и стараясь достать руками до пальцев ног.

Я всегда удивляюсь вот этому – он такой огромный, тяжелый, но при этом гибкий и растянутый, ни одной забитой мышцы. Я, например, даже будучи здоровым, ни за что вот так не согнусь, а он – запросто.

– Без рывков можно. Но постарайся пока ногами не махать, договорились?

– Что-то не так?

– Нет, все хорошо, но давай не будем гнать лошадей.

– Я понял. Ты торопишься?

– Да, мне надо в травмпункт заехать, убрать там смену, а потом еще в реабилитацию. Да и здесь дежурство завтрашнее отдать кому-то.

Неделя у меня обычно расписана по воскресенье, это иногда единственный выходной, сегодня среда, я освобожу все как раз до воскресенья – мало ли, как там в Москве пойдет, вдруг придется задержаться.

– Ладно, иди, – Олег распрямляется и ложится на подушку.

– Завтра к тебе… – начинаю я, но он перебивает:

– Я все помню. Удачно тебе съездить.

Да, вот это точно пригодилось бы…

Москва.

В Москве теплее, я чувствую это, выйдя из аэроэкспресса на Павелецком вокзале. Хороший вечер для прогулок – площадь перед вокзалом полна народа, кругом подсветка, чувствуется что-то легкое, почти праздничное. А мне нужно левее, на Пятницкую, Мари живет почти у метро, и пешком оказывается чуть дальше, чем была ее прежняя квартира.

Дом сталинской постройки, окна светятся, во дворе стоят женщины с собаками – дворнягой и какой-то охотничьей, явно очень породистой. Я нахожу нужный подъезд, набираю код домофона – он оказался в письме, Олег напоминал Мари цифры, она всегда такое забывает. Поднимаюсь на второй этаж и не понимаю, что квартира – прямо передо мной, и только прислушавшись, догадываюсь, потому что из-за двери слышна «Энигма». Мари в раздрае – ее давно триггерит от этой музыки, она совершенно не выносит даже первых аккордов. И если уж слушает – то дело совсем плохо.

Нажимаю кнопку звонка, музыка мгновенно стихает, хотя звучала не так уж и громко.

– Кто там? – раздается за дверью нежный Машкин голос.

– Открой, Мари, это я.

Пауза. Потом поворачивается ключ в замке, дверь открывается, Мари, закутанная в плед, молча делает шаг назад и прислоняется боком к стене. За ее спиной вижу окно с большим подоконником, на нем – маленькая портативная колонка, пепельница и чашка. Даже не сомневаюсь, что Олег выбрал эту квартиру именно из-за подоконников.

Я закрываю за собой дверь, сбрасываю кроссовки и роняю на пол дорожную сумку:

– Ну, ты как тут?

– Ты зачем прилетел? – враждебно спрашивает она, и я вдруг вижу, какие у нее глаза… В них вообще ничего нет, ни единой эмоции, они пусты и бездонны. Она осунулась, под глазами синяки, в вырезе домашней футболки я вижу заклейку в районе правой подключичной вены – там стоит порт для внутривенных введений.

– Мари, нет смысла задавать этот вопрос, раз уж я все равно здесь, правда? Мне бы руки помыть.

Это сбивает ее с толку, она молча берется за ручку двери, у которой стоит, и открывает:

– Мыло во флаконе. Полотенце у раковины.

Пока я умываюсь и мою руки, она успевает забраться на подоконник с ногами и закурить.

– Ты голодный? – спрашивает, когда я выхожу из ванной.

– Нет.

– Хорошо, у меня все равно пустой холодильник, – равнодушно отзывается она.

В этом, как раз, никто и не сомневается – когда выпадает такая возможность, Мари забывает, что затем, чтобы жить, люди едят. Зато, смотрю, коньяк есть у нее, и две бутылки гранатового сока, и шоколадка даже – без сахара, все, как она любит.

– Будешь? – спрашивает она, спускаясь с подоконника и подходя к небольшому шкафу у встроенной плиты. Вынимает стакан и ставит рядом со своим на стол, вопросительно смотрит на меня.

– Буду, – я наливаю коньяк себе и ей, ей еще и добавляю сок почти до края, Мари морщится:

– Не кради градус.

– Какой градус тебе еще? Ты и так уже еле языком ворочаешь.

– Будешь воспитывать – выгоню, ночуй на улице, – спокойно отзывается она, забирая свой стакан и возвращаясь на окно.

– Я не переживаю, – сообщаю я, усаживаясь в отодвинутое кресло и беря стакан. – В доме недалеко есть отель, думаю, номер найдется.

– Продуманный, да? – она делает большой глоток и затягивается сигаретой.

– Мари… ну, упадешь ведь, что ты, как алкашка?

– Слезами горю не поможешь, надо пить, – выдает она на автомате – это у них с Олегом такая поговорка, когда кому-то совсем плохо.

– Ты, смотрю, нормально справляешься, – я киваю на пустую бутылку возле стены.

– Это третья.

– Сдурела совсем?!

– За два дня, не бойся, – она снова затягивается сигаретой, и я понимаю, что она в таком стрессе, что даже алкоголь ее не забирает.

Бедная моя зайка… Значит, все на самом деле плохо. Ладно, завтра поеду с ней, сам переговорю с врачом.

– Мари… тебе точно хватит, – встаю, забираю у нее из руки стакан и выливаю остатки в раковину. – Так, молча сиди! – предостерегаю рвущийся с ее губ вопль. – Я же хочу как лучше.

– Да?! А когда в подвал меня вез – тоже как лучше хотел?

О, ну, все, начинается… А ведь я даже возразить не могу, потому что виноват по самые уши, виноват так, что сам себе отвратителен, когда вдруг об этом вспоминаю. Прилюдно, конечно, когда Мари кусает меня, приходится держать марку и делать вид, что ничего из ряда вон выходящего не произошло – запустил свою нижнюю в экшн с чужими Верхними. Но в душе-то я знаю, что все было вообще не так, и что Мари права – я отдал ее в чужие руки, фактически – организовал групповуху с применением жестких тематических практик и изнасилованием. Вернуть бы то время – и я ни за что не повторил бы этот трюк…

У меня вдруг начинает болеть не напоминавшая о себе много лет челюсть, которую Олег раскрошил мне тогда в труху… Я перенес три операции, ходил в шинах на челюстях почти два месяца, отломки плохо срастались, болело все жутко, и есть, кроме жидкого, ничего было невозможно. Но я прекрасно понимал, за что мне это, и Олега не винил никогда. На его месте я бы, наверное, сделал что-то похуже.

– Мари… ты хочешь опять поговорить об этом? – примирительно спрашиваю я, и она вдруг кивает:

– Да. Я хочу об этом поговорить. Я хочу знать, кто были эти трое. Согласись, перед смертью я имею право расставить все точки в своей голове, да?

Мне хочется врезать ей пощечину – чтобы не смела при мне говорить эту чушь о смерти, но я понимаю, что делать этого нельзя по разным причинам.

– Мари… да какая теперь-то разница…

– Ты же сам спросил – так чего сруливаешь теперь? Господин не хозяин своему слову?

– Хозяин, – киваю. – Захотел – дал, захотел – забрал обратно, ты же знаешь.

– Так не пойдет. И мне ты не хозяин.

– Спросила бы хоть ради приличия про Олега, – пытаюсь я свернуть неприятный разговор, но не тут-то было – Мари никогда не напивается так, чтобы утратить контроль.

– Ты мне Олега тут не подсовывай. Надо будет – спрошу, когда время придет. А сейчас давай поговорим о другом. О других, – она сверлит меня взглядом с подоконника, напоминая в этом пледе на плечах какую-то злобную ведьму – волосы лохматые, вместо глаз ямы…

Я со вздохом опрокидываю коньяк в рот, чувствую, как обожгло горло и пищевод, как огненный ком провалился в желудок.

– Сигаретку, Мастер? – насмешливо спрашивает Мари, протягивая пачку и зажигалку.

– Свои есть.

Ухожу в прихожую, достаю из кармана куртки пачку сигарет и зажигалку, подхожу к окну и закуриваю, бросив пачку на подоконник. Мари вдруг утыкается лбом мне в плечо:

– Ты зря приехал, Диня… мне стало только хуже.

– Ты просто пьяная, – аккуратно глажу ее по волосам. – Завтра, чувствую, еще хуже будет. Тебе же на капельницу?

Она мотает головой:

– Нет, завтра выходной.

Ну, тогда ясно, чего она тут упражняется в литроболе… А я вот съезжу с утра, поговорю с лечащим все-таки, пока она будет спать.

– Может, ты приляжешь? – спрашиваю, стряхивая пепел в пепельницу.

– Нет.

– Мари… ну, ты же в хламину совсем, завтра болеть будешь.

– Ой, правда? А так-то я здорова. Уж что-что, а похмелье меня вряд ли убьет, – кривится она.

– А что, от алкоголя здорово легче делается?

– Я хотя бы перестаю беспрестанно думать. Пойдем на улицу, а? Мне душно…

Я понимаю, что справиться с ней в таком состоянии вряд ли смогу, придется потакать капризам. Мари, шатаясь, одевается у большого встроенного шкафа, делящего квартиру на прихожую и комнату, я докуриваю и иду обуваться. Она не может попасть ногой в кроссовку, чертыхается, наклонившись и едва не потеряв равновесие:

– Какого хрена, МарьИванна…

– Подожди, я помогу.

Присаживаюсь на корточки, вставляю ее ногу в кроссовку, потом – вторую, завязываю шнурки, а когда поднимаюсь, вижу, что Мари с издевкой смотрит на меня совершенно трезвыми глазами:

– Ну как, Мастер? Корона не бахнулась?

Вот ей-богу, врезал бы ей за все эти штучки, не баба – бутылка с уксусом, но не могу. Больше не могу, хотя раньше мог. И не потому, что она у своего полицейского генерала научилась давать мне отпор такими приемами, что я теряюсь и всякий раз пропускаю – нет, не потому. Это как с Олегом – бить лежачего. Хотя вот эта лежачая сама кого хочешь ушатает…

Выходим на улицу. Уже полночь, но еще полно народа – то и дело кто-то попадается навстречу. Мы идем к набережной в сторону от центра, и Мари держит меня под руку, потому что на самом деле сильно пьяна, и ее шатает.

– Здесь совсем тихо, – говорю я. – Пока идем – ни одной машины.

– А если через мост перейти, так даже людей не встретишь. Мне здесь нравится, хоть и многовато цивилизации. А хочешь, я тебе покажу, где она живет?

– Кто? Цивилизация? – не очень понимаю я ход ее нетрезвых мыслей.

– Нет. Лялька. Идем, тут недалеко.

– Мари… ну, тебе зачем это?

– А тебе неинтересно? Олегу вот было интересно. Мы ее даже встретили однажды, он предложил поздороваться, а я струсила. Понимаешь, побоялась, что у меня не прошло, а он это увидит. Сбежала, как трусливая собачонка… фу… – Мари морщится и машет рукой. – Да и черт с ней, с Лялькой, не пойдем…

– Может быть, вернемся уже? Ты не замерзла? – я трогаю ее руку, лежащую на моем согнутом локте.

– У меня всегда руки холодные, даже в жару. Ты совсем меня не помнишь, Мастер.

– Перестань.

– О, стоп-слово, да? Вся жизнь – БДСМ? – что-то она стала часто повторять фразу, которую я ей однажды сказал.

– Нет. Но Мастером меня не зови, не хочу.

– Поверишь – мне наплевать на твои «не хочу».

Уж во что, а вот в это поверю безоговорочно…

Мы еще какое-то время бродим по набережной, и я рассеянно смотрю на бегущую по поверхности воды мелкую рябь. На противоположном берегу светятся вывесками здания, в жилых домах по-прежнему горят окна – Москва мало спит.

– Я устала, – произносит Мари, когда мы оказываемся как раз напротив дома.

– Так давай возвращаться, я же предлагал. Ты проветрилась?

– Ну, так… – она пожимает плечами. – Предупреждаю – спать у меня негде, сам видел, одна кровать.

– Совсем с ума сошла? Не волнуйся, как-нибудь устроюсь.

– Ну-ну…

Она уже потеряла интерес к разговору, думает о чем-то, напряженно прикусив нижнюю губу и щурясь. Видит она сейчас хорошо, сделала-таки операцию, но в темноте по-прежнему ориентируется плоховато, потому щурит глаза.

Поднимаемся в квартиру, я помогаю ей снять плащ, вопросительно смотрю на кроссовки, и она смеется:

– Справлюсь. Ты иди в душ, я пока постелю.

Я ухожу в душ, прихватив из сумки дорожную косметичку. Когда возвращаюсь, постель уже расправлена, посредине – борт из покрывала, окно возле кровати затянуто ролл-шторой, а то, что у кухни, открыто, и Мари сидит с ногами на подоконнике.

– Там хоть сетка есть? – зачем-то спрашиваю я, понимая, что никакая сетка не убережет ее от падения.

– Нет, – спокойно отзывается Мари, выпуская в окно облачко дыма. – Тут второй этаж. Ты серьезно думаешь об этом?

– Просто спросил. Ложись, уже поздно.

– Лягу.

Я ныряю под одеяло, чувствуя, что здорово за сегодня устал – ноет спина, ноги гудят. Ну, и дома уже ближе к утру, а мы еще даже не пробовали уснуть.

Мари долго бродит по квартирке, сперва в душ, потом снова курит и пьет чай, глядя в окно на улицу. На ней пижама с длинным рукавом, она поправляет заклейку порта, которую меняла после душа сама, отказавшись от моей помощи, и идет, наконец, в кровать. Большое деревянное сооружение с мягкой спинкой наверняка легко выдержало бы и Олега, почему-то думаю я. У меня и в мыслях нет лечь ближе к Мари – и не потому, что она так сказала. Я просто вижу, как она устала, ей нужно выспаться, а рядом со мной она будет чувствовать опасность. Достаточно того, что я вообще здесь.

Сна нет совершенно, я стараюсь лежать как можно тише, чтобы не потревожить уснувшую, наконец, Мари. Мне же спать расхотелось. Лежу, смотрю в потолок и все думаю, думаю…

Как вообще случилось, что я стал ей абсолютно чужим? Я, введший ее в Тему, я, бывший ее первым Верхним – теперь лежу тут на разгороженной пополам кровати и чувствую, что рядом совсем чужая мне женщина. Женщина, которую я люблю до сих пор какой-то больной, неправильной любовью, не принадлежит мне даже сейчас, когда, кроме меня, ей и помочь-то некому.

Когда-то давно.

…Свою первую комнату для экшенов я оборудовал в квартире родного дяди – тихого алкоголика, жившего в хорошей четырехкомнатной квартире недалеко от Машкиного дома. О, в эту комнату я вложил всю фантазию, весь художественный талант – ремонт делал собственноручно, прокладывал стены звукоизолирующим материалом, укладывал на пол слой специального уплотнителя, потом сам же собирал паркетную доску, шкурил ее, покрывал лаком. Ушло у меня на это около двух месяцев, зато получилась не комната – настоящая студия с подвесами, большим крестом, рельсом под потолком и скамьей для порки, которая, кстати, почти вообще не пригождалась – Машка любила делать все стоя.

Комнату я отжал у дядьки самую большую, потому места хватило и кровати с балдахином, и креслу, и шкафу для девайсов и кое-какой фетишной одежды – я говорил, что визуал? Туфель у Машки была коллекция – она могла не поесть, но не купить пару босоножек на шпильке – ну, нет уж. Все это хранилось здесь.

У Олега я вынюхал адресок мастера, изготавливавшего ударные девайсы по индивидуальному заказу. Тоже хорошие деньги были, но оно того стоило, а я к тому времени уже крутился – подрабатывал массажами, немного перепродавал кое-какие шмотки, которые привозил с Дальнего Востока, когда бывал там у Олега.