– Господи, что с вами, тетя? – закричала Анна.
Два или три раза мистрис Понтин судорожно открывала рот, пытаясь заговорить, но губы её отказывались произносить членораздельные звуки. Тогда, сделав страшное усилие над собой, она тяжело приподнялась с низкого ящика и, направляясь прямо в Анне, стоявшей у стены, подошла так близко, что лицо девочки почти касалось её собственного лица. Тяжело придавив рукой плечо Анны, тетка проговорила хриплым шепотом:;
– Ах, ты, дьявол!
Несмотря на ужас, овладевший Анной, она успела подметить, что от тетки пахло водкой, и была этим тем более поражена, что мистрис Понтин была совершенно трезвая женщина, вполне удовлетворявшаяся двумя стаканами пива в день. Вслед за хриплым возгласом последовало молчание; тут Анна успела совершенно ясно представить себе страшную пустоту дома, в котором не было ни одной живой души, кроме них двух, а также и отдаленность его от всяких соседей. При этой мысли она еще больше испугалась.
– Да что такое случилось? – удалось ей опять спросить тоже шепотом.
Способность говорить тем временем мало-помалу возвращалась к мистрис Понтин.
– Где мои индейки? – проговорила она, хотя все еще хриплым голосом, но уже громче прежнего.
– Какие индейки? – спросила Анна, не понимая.
– Какие индейки? такие – громко и резко крикнула мистрис Понтин. – Ах, ты, негодная! смеешь еще хитрить и делать вид, что не знаешь, каких индеек тебе приказано было запереть в хлев!
– Я заперла молодой выводок, – сказала Анна.
– Заперла, ты говоришь, заперла?… Га, га! только того недоставало, га, га!.. – и тут мистрис Понтин разразилась сумасшедшим, истерическим хохотом. Затем, впадая снова в злобную ярость, она схватила руку девушки у самого плеча своими короткими пальцами и ущипнула ее изо всех сил.
– Ты отъявленная лгунья, вот что! – проревела она, приходя в еще большую ярость, быть может, потому, что жертва её не закричала от боли.
Схватив после этого фонарь, она потащила Анну к двери.
– Дайте мне хоть надеть башмаки, тетя, – просила Анна с тем внешним спокойствием, которое так часто скрывало испытываемый внутренний ужас, – мои ноги не обуты.
– Хотя бы ты была совершенно голая и тогда не дала бы я тебе ни одной минуты оставаться здесь! – с бешенством крикнула тетка, и потащила ее, шатаясь, по крутой лестнице. Им пришлось пройти через птичий двор, чтобы достигнуть фруктового сада. Анна чувствовала, как во дворе гравий резал и царапал ей голые ноги, а в саду их мочила мокрая и холодная трава. Небо было покрыто тучами, но не сплошь, так что на нем еще отражалось то серое, рассеянное мерцание света, которое бывает в летнюю ночь именно в Англии. Подойдя к свиному хлеву, они и без помощи фонаря увидели, что дверь его была широко раскрыта. Тетка выпустила Анну и молча, с трагическим жестом, указала на нее; после чего, не то со стоном, не то с воплем, она уперлась головой в открытые ворота и разразилась неудержимыми рыданиями, которые трясли и раскачивали во все стороны её громадное туловище.
– Такого большего выводка никогда не бывало у меня, – жалобно голосила она, – и это последний на нынешний год, другого уже не будет… а теперь лисица их всех до одного заберет.
– Ах, нет, тетя! – сказала Анна, – я не знаю, каким образом они вышли из хлева, но лисица не могла еще всех их передавить; они забились куда-нибудь в фруктовом саду.
Мистрис Понтин при этих словах забыла свои жалобы и снова перешла в неистовство.
– И почему бы им забиваться в фруктовом саду, я бы хотела знать, – завизжала она, – когда они все до единого могли свободно пройти в гороховое поле? Если уж тебя так хотелось бежать к любезному, так, по крайней мере, ты бы могла не оставлять ворот отворенными.
– Я ворот даже не отворяла, – отвечала Анна, – я перелезла через них, а сначала заперла дверь хлева.
– Не смей врать! – крикнула мистрис Понтин и, схватив длинный прут, оставленный Анной у хлева, хлестнула им по ней.
– Тетушка, тетушка! – взмолилась девушка, кусая себе губы от боли, – не делайте этого, прошу вас. Уверяю вас, я заперла индюшек в хлев и, право, не отпирала ворот, уверяю вас. Не знаю, кто мог выпустить их, разве только Альберт. Вечером он был тут и напугал индеек, а я ударила его.
– В самом деле? Как бы не так! – и снова тетка опять стегнула ее прутом по спине. – Я тебя проучу, если ты будешь мучить несчастного мальчика, да взваливать затем все свои проказы на него, беднягу! Я бы, кажется, содрала с тебя кожу, если бы могла!
Она опять стегнула ее прутом, еще раз и еще, до тех пор, пока из стиснутых и побледневших губ девушки не вырвался крик. Тогда, как бы удовлетворенная, мистрис Понтин бросила прут и потащила Анну за собой в ворота, которые, действительно, были раскрыты, и начала безумно метаться во все стороны по широкому, отлогому гороховому полю и поисках за потерянным выводком.
– И корова пала, и индейки пропали, – все это хоть кого с ног собьет, – стонала тетушка. Она вытащила новую свечу из кармана, зажгла и вставила ее дрожащими руками в фонарь. – Ты выпустила индеек, ты и искать их должна. Если ты их не найдешь, так и оставайся с ними всю ночь в поле. Без них не возвращайся домой, если не хочешь, чтобы я тебе переломала все ребра.
Говоря это, она сунула фонарь в руку Анны, толкнула ее еще раз на прощанье и исчезла во мраке. Серая, прозрачная пелена кругом начинала сгущаться; тяжелая и низкая туча надвигалась с отдаленного горизонта, который тоже в свою очередь окунулся в мрачную, непроглядную тьму. Одни только тяжело листные вязы, темнее самой ночи, обрисовывались еще над изгородями, шепча и раскачиваясь от налетавших по временам порывов ветра и дождя. В отблеске фонаря, неотступно следующем за Анной, было что-то зловещее; благодаря ему, иногда от неё тянулась дрожащая, причудливая тень по крутым изворотам и колеям дороги, но большею частью им освещалось поле, на котором в июне еще горох цвел красивыми рядами, а теперь стоял голый, высохший и черный, в виде целой армии ободранных скелетов.
В первую минуту для Анны было уже облегчением то, что она освободилась от мистрис Понтин, и она с жаром начала было искать потерянный выводок, но постепенно её старания начали, ослабевать и превратились вскоре в машинальную ходьбу. Мало-помалу девушку начал охватывать чисто-детский ужас перед безграничною ночною темнотой, среди которой, за исключением её самой, не видно было ни одной человеческой души, перед слабыми таинственными звуками в виде вздохов, долетавшими до неё от далекой невидимой равнины, перед резким, необъяснимым шуршаньем и треском, раздающимся вокруг неё в листве и в траве, но в особенности страшилась она ярко-белого светового пятна, окруженного черною движущеюся каймой ночного мрака, которое следовало за ней всюду, куда бы она ни шла. Больно было и голым ногам, и всему телу. Мелкий дождь покрапывал по временам; наконец, с равнины принесло ветром сильный ливень; тогда Анна подползла под терновый куст у самой изгороди и попыталась закрыть фонарь, чтобы освободиться от преследующего ее отсвета, но её усилия были тщетны, так как фонарь оказался испорченным. Спрятав тогда лицо между коленями, она решила об этом не думать и направить мысли на другой предмет.
IV
Анна чувствовала себя в страшном одиночестве не только в поле, но и в целом мире. Все, что произошло с того утра, когда она говорила с дядей насчет Джеса, вспомнилось ей с удивительною отчетливостью, теперь ей казалось, будто она опять все это переживает. Припоминая позорные, несправедливые слова и жестокие удары, она чувствовала теперь их оскорбительность больнее, чем тогда, когда переносила их в действительности; и тело, и душа её страдали от причиненных им ран, ей было и холодно, и больно, и никого не было, кто бы мог придти к ней на помощь. Весь ход жизни на ферме был Анне слишком хорошо известен, чтобы она могла надеяться на поддержку со стороны дяди против тетки, к тому же, Анна была слишком молода и неопытна для того, чтобы взвесить, сколько было преувеличенного в сильных выражениях тетки. Жизнь представлялась ей бесконечно-тяжелой впереди и лишенной всякой радости. Никого не было у неё, кого бы она могла любить, ее тоже никто не любил, за исключением бедного Джеса, а быть его другом ей помешают. Зачем, ах, зачем умер её отец? Он умер и лежал глубоко под землей, вдали от неё, и не мог слышать её, как бы громко она ни звала его; она, все-таки, не могла удержаться и громко позвала: «Отец! отец!» Звук её собственного голоса испугал ее; Анну внезапно охватило другое, противуположное течение чувств, и она даже присела от страха, еще крепче закрыв глаза обеими руками. В эту минуту ей в голову пришла отчетливая и страшная мысль, что если она оглянется, то увидит отца, одетого как в гробу и сидящего около неё в узком белом просвете фонаря. Ей казалось одинаково невозможным оставаться на том месте, невозможным и двинуться с него, но терпеть долее такую муку, во всяком случае, она не могла. Бежать куда-нибудь надо было и, при своем паническом страхе, она могла придумать только одно место, могла вспомнить об одном только человеке. Сделав страшное усилие над собой, она вскочила на ноги, схватила фонарь и побежала, чувствуя, как воображаемые преследователи хватали ее сзади и как сердце её отчаянно билось. Мигом перелезла она через ворота и пробралась через дорогу в поле, прилегающее к господскому дому. В самом воздухе было тут уже что-то успокоивающее и ободряющее для неё, даже в громком фырканье старого белого пони чувствовалось что-то родное. Первым движением её было пробраться прямо к двери Джеса и позвать его; но, подойдя поближе к восьмиугольному домику, она остановилась: действительность со всею её суровою реальностью предстала вновь перед ней и она вспомнила, какое объяснение дадут её поступку, конечно, не Джес, а всякий другой, кто узнает о нем. В той среде, в которой она жила, молодая девушка не может оставаться в неведении зла. Впрочем, среди темноты и уединения окружающей её ночи, представлялось мало вероятности, чтобы это сделалось известным. Вдобавок ко всему этому, в Анне проявлялась иногда странная черта какой-то беспечности и равнодушие к последствиям, которая, казалось, ничего общего не имела с основными свойствами её характера, как будто частица бессердечной беззаботности Селины перешла к ней вместе с более скромною, серьезною и любящею натурой отца. «Не все ли равно, – думалось ей, – как я буду жить, хорошо или дурно, если меня незаслуженно уже теперь позорят самою грязною бранью?» Тут она бросила горсть песку в окно, а большим камнем начала стучать в дверь. Джес услыхал шум, открыл окно и высунул голову, чтобы узнать, кто стучался.
– Это я… Анна, – сказал чей-то голос тихо, но для него вполне явственно.
Послышалось восклицание, чирканье спички, затем настала тишина, пока Джес набрасывал на себя необходимые одежды, и, наконец, он спустился со свечой в руках и отпер дверь. Его лицо выразило самое непритворное удивление, даже без примеси какой бы то ни было радости, когда он увидел Анну.
– Что такое, пожар у вас в доме? – спросил он, не будучи в состоянии придумать другой, соответствующей необычайным обстоятельствам, причины.
– Нет, нет… но… Ах, Джес! она меня выгнала из дому, да, выгнала… – Говоря это, Анна прислонилась головой к каменному косяку двери и залилась слезами.
Джес поставил свечку на кирпичный пол и ввел девушку в нижнюю комнату, в которой ничего не было, кроме мешков и старой сбруи. Положив голову на плечо Джеса, она, рыдая, несвязными словами рассказала ему все, что случилось. Не в его характере было выражать свои чувства бранью, но даже он не выдержал и сказал, что мистрис Понтин «хуже всякого животнаго».
– Посмотри, Анна, ты совсем промокла и продрогла, – сказал он, ощупывая её платье и руки.
Действительно, на ней не было сухой нитки. Напряжение нервов стало ослабевать, а физическая боль начала брать верх и настойчиво напоминать о себе.
– Здесь, внизу, нет камина, ничего нет, – продолжал он, – а у меня наверху заготовлены дрова в камине и все, что нужно для утреннего чая, – я все с вечера приготовил. Зайди ко мне, Анна, просушись немного, а я тем временем приготовлю тебе чашку чая.
На одно мгновение она задумалась.
– Зайди, Анна, – настаивал он и прибавил с укоризной: – Неужели ты не веришь мне и можешь думать что-нибудь дурное про меня?
– О, нет, я думаю не о тебе, – отвечала она, – а что скажут другие? Впрочем, внизу ли я буду, наверху ли, не все ли равно?
– Никто не узнает, – сказал он. – Ты вернешься в фруктовый сад, прежде нежели начнут все вставать. Ты, право, можешь заболеть.
Они пошли наверх и Анна села, положив ноги на сломанную медную решетку камина. Пламя вскоре затрещало, охватив сухия дрова, и сразу придало всей комнате теплый и уютный вид. Джес хлопотал, достал чайную посуду, черный маленький чайник и старый котелок. Молодой человек испытывал глубокую жалость к Анне и был полон негодования, хотя и не выражал его; в то же время, он не мог в душе не радоваться обстоятельствам, которые давали ему возможность заботиться о ней, видеть ее у себя в комнате, окруженной и пользующейся его вещами. Ему очень хотелось своими руками согреть её холодные ручки и маленькия ножки, чтобы скорее вернуть им жизненную теплоту, но то самое, что делается в других слоях общества в силу традиций благовоспитанности, Джес делал под влиянием доброты и сердечности; они-то и заставили его избегать всего, что могло бы казаться злоупотреблением её случайною беспомощностью и зависимостью от него. Анна, опустивши голову на стол, сидела с закрытыми глазами; она ни слова не говорила, Джес тоже сидел молча у камина, переворачивая дрова под медленно закипавшим котелком. Так незаметно она, сидя, и заснула. Сколько минут или часов она проспала, она не могла вообразить, когда вдруг громкие голоса, раздавшиеся внизу, разбудили ее. Один из них был сердитый и очень знакомый ей голос, при звуке которого вся кровь прилила к её сердцу. Анна вскочила с своего стула. В комнате не было света, кроме огня в камине; Джеса тоже не было: до её-слуха доходил снизу его негромкий и заикающийся голос, говорящий что-то в ответ на визгливые упреки мистрис Понтин. Целый ушат словесных помоев выливала она на Анну и на Джеса, называя его её «любовником», «негодяем из дома призрения», и многими другими словами, большая часть которых уже сыпалась на Анну в этот вечер, но которые теперь казались ей еще обиднее и хуже. Ей и прежде было больно слышать их, но в глубине души она чувствовала скорее негодование, чем стыд; теперь же каждое слово падало ей на сердце, как удары молота. Она стояла, как прикованная, не будучи в состоянии ни двинуться, ни крикнуть. Дверь внизу, наконец, захлопнулась, наступило молчание и Джес медленно пошел наверх. Шатаясь, Анна сделала шаг к нему, широко раскрыв глаза, с мертвенною бледностью на лице и крепко стиснув руки.
– Скажи мне… скажи мне… – говорила она, задыхаясь.
– Анна, голубушка, не принимай все это так к сердцу! – был его ответ.
Она позволила ему отвести себя на прежнее место и села, облокотившись на стол и подпирая голову рукой.
– Я виноват, – сказал он печально, помолчав немного, – надо было бы мне лучше и основательнее объяснить ей все; но она так много и так быстро говорила, что я не успел вставить ни слова… ведь, ты знаешь, Анна, я никогда не был умен.
– Что же она сказала? – спросила Анна.
Он замялся.
– Она сказала, чтобы ты не возвращалась более на ферму. Но ты не обращай внимания на её слова: завтра вернется дядя, а он решит иначе.
Анна покачала отрицательно головой.
– Нет, он решит так… почему бы иначе и решать ему? – спросила она с таким скептическим и тупым спокойствием, как будто они обсуждали чужую участь.
– Он не поверит, чтобы мы с тобой дурно и нечестно поступили, – с горячностью воскликнул Джес, – тем более, что это была бы неправда.
– Это неправда для нас с тобой, но это будет правдой для всех остальных людей, Я, ведь, не могу сказать, что я не была здесь, – возразила Анна, не подаваясь его убеждениям с преждевременною житейскою опытностью девушки, выросшей в городе, – с тою самою житейскою опытностью, которая так бесполезна была для неё в критический момент её жизни. – Как же тетка узнала, что я здесь? – спросила она немного спустя.
– Не знаю, – ответил Джес, ставя котелок опять на огонь. – Каким-то образом тут помог ей проклятый фонарь.
Они оба снова замолчали; Анна пристально глядела на стол, машинально окуная палец в молоко, пролитое на столе, и размазывая его по блестящей клеенчатой скатерти. Это спокойствие, в котором сказывалось изнеможение тела и всей нервной системы после целого ряда потрясений, озадачивало и пугало добродушного Джеса. Слезы для молодой девушки – совершенно понятная вещь; и он знал бы, что сказать Анне, если бы она плакала; но трудно было обращаться к полубезчувственной девушке с ласковыми и утешительными словами. Он налил чашку чаю и придвинул к ней, но она не тронула ее; тогда он стал на колени и поднес чашку к её губам.
– Выпей, прошу тебя, душа моя, – сказал он ласково, как мать могла бы сказать своему больному ребенку, – ты себя сейчас лучше почувствуешь.
Она выпила и опустила голову на его плечо с глубоким и тяжелым вздохом. Она вздохнула еще раза два, быть может, и поплакала на его плече, но затем неожиданно и совершенно внезапно уснула. Он продолжал стоять на коленях, поддерживая её голову плечом. Вначале ему было отрадно чувствовать эту голову у себя на груди, ощущать её дыхание и мягкие волосы у себя на щеке, но через некоторое время его стало клонить ко сну и он почувствовал большую усталость. Люди с сильно развитым воображением могут испытывать истинное наслаждение, претерпевая физическую боль ради тех, кого они любят, но такие люди обыкновенно не занимаются земледельческим трудом. Любовь Джеса к Анне отличалась сердечностью и даже своего рода рыцарством, которые, может быть, в Гайкросе и не имели себе равных, но, несмотря на это, когда прошло полчаса и Анна продолжала спать, прислонившись в его плечу, он почувствовал, что лучше было бы уложить ее спать. Но, вместе с тем, он боялся сделать движение, чтобы не разбудить ее, инстинктивно дознавая, что глубокий сон, охвативший ее, был более чем необходим для обновления её физических и нравственных сил. Джес целый день возил навоз и ему предстоял еще тяжелый дневной труд. Левая рука и плечо молодого человека, между тем, совершенно онемели, колени начали болеть и мурашки забегали по ногам до самых пяток; к тому же, свеча догорала, а другой у него не было. Ему удалось потихоньку достать рукой свечу и потушить ее пальцами, после чего он продолжал еще долго стоять совершенно тихо; сколько времени он так простоял, он не знал; но оно показалось ему целою вечностью, пока, наконец, положение его сделалось совершенно невыносимым.
– Не знаю, хватит ли у меня сил еще выдержать долго, – прошептал он в полголоса.
Скоро после этого Анна сделала движение, закричала и отбросилась назад на спинку стула. В первую минуту Джес не мог думать ни о чем, кроме испытываемого им облегчения: он вскочил на ноги и потянулся, вздыхая от удовольствия. Но затем он сейчас же опять подумал об Анне и зажег спичку. Анна лежала, опрокинувшись на спинку старого кресла, не совсем удобно, но, в то же время, крепко спала. Он не решился лечь на кровать и заснуть таким же крепким сном, как она, боясь не проснуться во-время, так как через час, не более, обычная дневная работа должна была возобновиться. Он лег на пол перед догорающим огнем и заснул тяжелым, тревожным сном, просыпаясь постоянно. Между тем, настало холодное сентябрьское утро и волнистые неясные очертания далеких гор начали выступать на сером и спокойном небосклоне.
Когда мистрис Понтин оставила Анну в гороховом поле, она, в действительности, не чувствовала ног под собой от утомления; с двенадцати часов дня она не брала ничего в рот. После того, как она заперла Анну в мансарду, она тотчас вернулась к больной корове и, найдя значительное ухудшение в её состояния, бросилась доставать бутылку водки, утешая себя мыслью, что если водка и не поможет, то не сделает и вреда. Водка, конечно, не спасла коровы; для поддержания своих сил мистрис Понтин сама выпила глоток из бутылки, причем глоток был настолько незначительный, что при обыкновенных, условиях он не мог бы оказать на нее ни малейшего влияния, но на пустой желудок водка только еще сильнее возбудила её уже без того раздраженные нервы, и она почти опьянела. Выгнав Анну из дому, она поужинала и легла спать, но не могла спокойно заснуть, не будучи в состоянии освободиться от тревожного чувства. Она проснулась и вспомнила о молодой девушке, проводящей ночь вне дома под открытым небом, и при этой мысли ей стало досадно. её чувства к Анне не смягчились; напротив, неприятное сознание, что её собственные поступки в данном случае были далеко не безупречные, еще более укрепило в ней желание давать поведению племянницы то объяснение, которое могло бы оправдать её собственное бессердечное отношение. Она встала с постели и стала у окна, из которого был виден фруктовый сад. В эту минуту внизу промелькнул свет и быстро пронесся по гороховому полю; она видела, как свет этот перебежал через дорогу и исчез за воротами господского дома. Она смотрела и с трудом верила своим глазам. Анна ли это? а если не она, то кто же мог бы это быть? Наскоро одевшись, она вышла в поле и осмотрела его все вдоль и поперек; на зов ень никто не отвечал, Анны в гороховом поле не было. Тогда она направилась к полю, прилегающему к господскому дому, и увидела свет в комнате Джеса, а внизу у самой двери его дома стоял её же собственный фонарь, в котором еще вспыхивала догорающая свечка. Анна оставила его на этом месте и забыла о нем. Мистрис Понтин, не задумываясь, принялась стучать в дверь и звать; Джес неохотно спустился к ней. Он был не находчив и не мог второпях ничего придумать, ни отрицать правды, ни давать уклончивых ответов; он только мог выставить собственную грудь, чтобы получить весь залп брани и не дать тетке пройти наверх в Анне. После всего этого мистрис Понтин вернулась на ферму, пылая и торжествуя своею непогрешимостью, которую она ошибочно принимала за негодование; однако, на другой день утром она в душе не была спокойна и почему-то считала нужным защищать свое поведение. Ей приходилось, таким образом, налегать на проступки Анны и она начала уже выводить из них новые факты и новые проступки, вероятность которых мало-помалу превращалась для неё в достоверность, и таким образом у неё в голове вскоре все смешалось: предположения перестали отличаться от действительности, и всякая надежда разобраться в этой путанице пропала безвозвратно. К конце-концов, она готова была бы даже поклясться, что Анна проводила все вечера в комнате Джеса и постоянно упускала свою работу на ферме в болтовне с прохожими на дороге. Сопоставляя все это с жизнью Селины, можно было бы предположить из слов мистрис Понтин, что дочь её явилась на ферму уже развращенной и что тетка оказывала ей незаслуженную снисходительность, обращаясь с ней хорошо. Примерная мистрис Понтин, вообще, была слишком занята своим хозяйством, чтобы делать из сплетен постоянное и ежедневное препровождение времени, но, с другой стороны, оправдываться только перед собственною своею особой было слишком ничтожным удовлетворением и долго вынести такое положение она не могла, так что вскоре после утреннего завтрака она очутилась у своей двоюродной сестры Робинзон и передала ей всю историю, которую она готовила в возвращению мужа, в том виде, в каком она сложилась в её голове в полном и безнадежном смешении правды с вымыслом.
К Гайкросу, свернув с Оксфордского шоссе, можно подъехать с трех сторон. Эти три дороги из поколения в поколение служили для местных жителей предметом бесконечных обсуждений: никто не оспаривал негодности всех трех дорог, но все расходились в вопросе о степени их негодности. Мистер Понтин обыкновенно предпочитал возвращаться домой по той дороге, которая вела мимо старого замка, но на этот раз, желая высадить приятеля на дорогу по направлению к Оксфорду, он взял кратчайший путь, мимо фермы Робинзонов. Мистрис Робинзон, еще издали увидев его экипаж около сада своей фермы, поспешила, конечно, к нему на встречу и, остановив его, тут же выложила ему все, что случилось у него в доме за время его отсутствия. Не было вопроса более болезненно-чувствительного для Джемса Понтина, как вопрос об исстари установленной и всеми признанной порядочности его семьи. Было уже достаточно тяжело для него признавать неприятное существование родственников, живущих где-то далеко в больших городах, жизнь которых не соответствовала традиционному семейному идеалу, но чтобы молодая девушка, приехавшая из Лондона, позорила его семью в его доме, на глазах его же односельчан, было совершенно нестерпимо. К тому времени, как он подъехал к своему дому, гнев в нем накипал, и он вышел из экипажа с тем обычным ему в таких случаях молчаливым и угрюмым видом, который не был лишен известного достоинства. Он тем более чувствовал нанесенное ему оскорбление, что в силу уже некоторой привычки в нем начинала возникать какая-то пассивная привязанность к Анне.
Между тем, Анна, сидя у изгороди, поджидала его на той дороге, по которой он обыкновенно возвращался домой; при малейшем шуме колес её сердце начинало сильно биться, и она чувствовала и облегчение, и разочарование, когда, при появлении экипажа, оказывался не тот, которого она ждала. В своем отчаянном положении, она решилась встретить дядю на дороие и рассказать ему все, как было, прежде чем мистрис Понтин успеет восстановить его против неё. Они условились с Джесом, что если дядя проедет другою дорогой, то ко времени обеда он придет за ней и тогда они уже вместе отправятся на ферму. На церковной башне било как раз двенадцать, когда Джес появился и сообщил Анне, что дядю видели дома уже целый час назад. При мысли о предстоящей встрече с ним она вся задрожала.
– Ах, Джес, я не в состоянии идти, – сказала она.
Джес сдвинул шляпу на затылок и почесал голову.
– Что же ты будешь делать в таком случае, Анна? – спросил он.
– Да это один только пустой разговор, – возразила она. – На самом-то деле я, ведь, должна идти.
Они пробрались полями по задворкам деревни, чтобы никто не мог заметить её необутых ног. В то время, как они, пройдя через гороховое поле, подходили к фруктовому саду, в воздухе чувствовалась особенная тяжесть и все кругом как-будто затихло. У стогов сена и на птичьем дворе не было ни души, а боковая дверь во двор была, как всегда, открыта. Они вошли и остановились в широком корридоре, ведущем в выходной двери. Никто не заметил их прихода: шум их шагов был покрыт стуком тарелок в кухне и отдаленными раскатами приближающегося грома.
Анна только что начинала собираться с духом, чтобы заявить о своем приходе, как вдруг дверь из кухни отворилась и дядя её появился на пороге.
– Ага! – сказал он; в этом восклицании слышалось глубокое ожесточение.
Анна быстро подошла к дяде и схватила его за рукав, дрога всем телом.
– Дядя, – воскликнула она, – прошу тебя, прошу тебя, выслушай меня. Я скажу всю правду… поверь, скажу!
С минуту он молчал, но затем сказал строгим голосом:
– Я желаю иметь ответ только на один вопрос: была ты или нет у Джеса Вильямс прошлую ночь?
– Да… да, я была, – отвечала она, торопясь договорить. – Но дай мне рассказать тебе, как это случилось и как все было.
– Больше я ничего не хочу знать, – отвечал он, грубо отталкивая ее от себя, так что она отлетела до самой стены. – С чему все эти разговоры? Ты – потаскушка, и ничего больше.
– Мистер Понтин, – вмешался Джес, заикаясь и в своем замешательстве потирая колено шляпой. – Между нами ничего не было худого, могу вас уверить. Она пришла ко мне только потому, что шел дождь.
– Вот как! Кажется, ей бы можно было укрыться в домах других людей.
– У кого же, дядя? – спросила девушка, делая большое усилие над собой, чтобы придать своему дрожащему голосу необходимую твердость. – Я здесь никого не знаю, за исключением знакомых тети, и мне невозможно было идти к ним и объявить им, что она меня выгнала из дому.
– Вы, кажется, изволите распространяться насчет жестокого моего обращения с вами, – крикнула тетка вызывающим тоном, выходя из кухни. – Скажите, пожалуйста! а я-то берегла и жалела эту негодную девчонку, которая, вдобавок, еще чуть не до-смерти избила бедняжку Альберта!
– Молчите, Дженни, – сказал фермер повелительным тоном, – предоставьте мне решение этого дела. – Затем, поворачиваясь к Анне, он спросил: – Можешь ли ты действительно дать мне клятву, что ты вчера в первый раз была в доме Джеса Вильямс?
Она покраснела и потупила глаза. Дело в том, что ей приходилось часто оставлять в нижней комнате павильона заштопанные ею вещи Джеса и, кроме того, раза два она укрывалась в ней от дождя.
– Раньше я никогда не была у него наверху, – отвечала она сдавленным голосом.
– Наверху или внизу, все равно, ты там прежде бывала?
– Да…. да… но, – с трудом проговорила Анна, сдерживая рыдания, – я расскажу тебе, как все это было. Тут ничего не было дурного, уверяю тебя, ничего.
– А я говорю тебе, что это весьма и весьма дурно.
Вслед за этими словами он направился большими шагами к выходной двери, покрывая её слабые попытки объясниться стуком своих тяжелых сапогов, с размахом широко раскрыл дверь, затем вернулся назад и сказал, указывая рукой на двор:
– Вот твоя дорога. Вон отсюда!..Кроме позора, ты ничего в этот дом не внесла, с позором и уходи отсюда.
Он взял ее за плечи и спокойно, но неумолимо и твердо повел к двери.
– Дядя! дядя! – и голос Анны оборвался, – она задыхалась; когда же он дотащил ее до порога, она с отчаянием и заливаясь слезами уцепилась обеими руками за открытый ворот его сюртука и раздирающим душу голосом стала молить о пощаде: – Я – честная девушка, клянусь тебе в этом! Выслушай, только выслушай меня! Не гони меня, не дав мне возможности сказать тебе всего!
– Напрасно ты говоришь, будто я не дал тебе возможности сказать все, что нужно, – отвечал он строгим голосом. – Я спрашивал тебя ясно и отчетливо обо всем, что мне нужно было знать, и ты мне на все ответила так же ясно и отчетливо. После этого никакие слова с твоей стороны уже не могут изменить моего мнения о тебе.
Джес, между тем, после нескольких неудачных попыток вставить свое слово, наконец, проговорил, заикаясь:
– Мистер Понтин, я готов жениться на Анне завтра же, если только это может повлиять на ваше мнение о ней.