Последняя из Стэнфилдов

11
«Индепендент»

Июнь – сентябрь 1980 г., Балтимор

Объявив о создании газеты во время попойки в конце весны, Мэй и Салли-Энн с жаром взялись за дело. Они посвятили ему все лето и на пляж бегали только по воскресеньям.

Прежде всего газете требовалось название. Первой занялась этой проблемой Мэй. После очередного повтора в поздней сетке канала ABC старого сериала «Неприкасаемые»^[4] с Робертом Стеком в роли Элиота Несса ее осенила гениальная идея.

Сначала Салли-Энн восприняла ее как шутку. Название показалось ей совершенно нелепым, не говоря о сомнительной игре слов, которая доставила бы кое-кому извращенное удовольствие. Как газета, возглавляемая женщинами, может называться «Неприкасаемые»?

Как-то июльским днем, на редкость жарким, Салли-Энн любовалась мускулатурой Кита, пришедшего оказать им помощь: она обнаружила среди заброшенных портовых складов лофт в плачевном состоянии, который, по ее мнению, надо было всего лишь перекрасить – и он будет просто великолепен.

Тщательно обследовав помещение, Кит заявил, что она ошибается. Его удивила и скромная сумма, на которую они рассчитывали осуществить свою затею. А ведь семья Салли-Энн не испытывала недостатка в средствах.

Ему не приходило в голову, что за привлекательной внешностью Салли-Энн и ее повадками опытной соблазнительницы прячется бескомпромиссная прямолинейность. Еще не постигнув подросткового возраста, она поняла, что отличается от других. Она как-то поделилась с Китом и Мэй детским воспоминанием: одному из своих учителей она заявила, что, когда она родилась, ее, скорее всего, подменили или перепутали, потому что у нее нет почти ничего общего с отцом и тем более с матерью. Учитель отчитал дерзкую девчонку, позволившую себе осуждать родителей, чей жизненный успех всем приводили в пример. Она же признавала за ними единственное достижение – бережливое отношение к унаследованному богатству, сохраненному ценой нескончаемой лжи и компромиссов.

Вспомнив об этой истории, Кит помирил девушек. Они решили, что им ни на кого не нужно обращать внимания, а газета пусть будет независимой – «Индепендент».

– Красиво, конечно, но при отсутствии средств труд предстоит титанический! – воскликнул Кит. – Рамы проела соль, паркет истончился так, что его можно пальцем проткнуть. Запустить отопительный котел – задача почти неразрешимая. Электричество отключено с незапамятных времен.

– Я знаю только два типа мужчин, – заявила в ответ Салли-Энн. – Это те, у кого проблемы, и те, кто их решает.

Салли-Энн уже научилась прятать куда подальше свою легендарную прямолинейность, когда это было необходимо. Кстати, мужчины чаще всего и были такой необходимостью. Кит тут же угодил в небрежно расставленную ловушку, и Мэй с трудом поборола желание прийти ему на помощь. Она промолчала, и Кит с завидным рвением принялся за ремонт лофта.

Детство Кита нельзя было назвать беззаботным, зато он вырос с умением обходиться подручными средствами. В первое же воскресенье он сумел протянуть силовой кабель и ближе к ночи, вскарабкавшись на столб за окном и чуть с него не свалившись, присоединил его к клеммам трансформатора. На все это ушел целый день, зато в лофте загорелся свет.

Все последующие дни он приходил туда после работы, там же проводил свои выходные. К концу недели он стал воспринимать этот ремонт как вызов. Принялся приводить в порядок паркетный пол, чтобы потом на нем можно было расставить письменные столы, взялся за восстановление оконных рам, прихватывая обрезки досок из своей мастерской и привозя их в своем пикапе. Хозяин заметил его проделки и, не будь он первоклассным столяром, непременно выставил бы его за дверь. К концу первой недели Кит признал, что ему не справиться с таким объемом работ в одиночку. Взяв у девушек немного денег и угостив ужином с выпивкой несколько новых приятелей, трудившихся в том же здании, он заручился их помощью. Начинающие водопроводчики, каменщики, маляры и слесари занялись котлом, трубами, продувкой батарей, выравниванием стен и удалением ржавчины, разъедавшей железо. Мэй и Салли-Энн тоже не бездельничали: они шлифовали, прикручивали, красили, а в перерывах кормили и поили собранную Китом бригаду.

Работа кипела, настроение у всех было приподнятое, троица вступила в захватывающую игру обольщения. Первая из участников обладала большим опытом, вторая подкупала искренностью, а третий в таких делах вообще ничего не смыслил.

Мэй тянуло к Киту. Она внимательно наблюдала за каждым его шагом, каждым жестом, дожидаясь, когда ему понадобится помощь, и стараясь оказаться поближе в подходящий момент. Когда они обменивались парой слов – он в это время приколачивал паркет, она неподалеку шлифовала доски, – она всякий раз делала для себя открытие: оказывалось, что беседовать с ним не менее интересно, чем любоваться его внешностью. Но Кит все время поглядывал на Салли-Энн, а та нарочно старалась держаться на расстоянии. В конце концов Мэй заподозрила, что он помогает им с единственной целью – вернуть расположение Салли-Энн, но та не раскрывала своих чувств.

В середине месяца игра приняла другой оборот. Кит разобрался наконец в тактике Салли-Энн и пригласил Мэй поужинать в индийский ресторанчик на Колд-Спринг-Лейн. Она была удивлена – какие у него экзотические вкусы! В конце вечера он изъявил желание вернуться в лофт, чтобы покрыть вторым слоем лака входную дверь.

– За ночь лак высохнет, и завтра я смогу заняться чем-то другим, – объяснил он.

Мэй поблагодарила Кита за прекрасный вечер, а тот, взяв со столика ключи, вдруг задумался: для кого из них он так старается, может, для обеих?

– Хочешь послушать музыку? – спросил Кит у севшей к нему в машину Мей.

Та, крутя тумблер настройка приемника, незаметно подтянула повыше подол юбки. Всякий раз, когда на нее падал свет фонаря, кожа на ее бедре, светлая, в золотистых пятнышках веснушек, отливала молочной белизной. Кит несколько раз скользил по ней взглядом, а потом не удержался и положил ладонь на ногу Мэй. Девушку бросило в жар.

На лестнице он пропустил ее вперед. Сто двадцать крутых ступенек – и Киту нестерпимо захотелось заняться с ней любовью.

Толкнув дверь лофта, Мэй позвала Салли-Энн, надеясь, что та, как всегда, укатила на очередную вечеринку, где парни смотрят на нее с жадностью, а девушки – с восхищением и завистью.

Кит, больше не в силах сдерживаться, стал приближаться к Мэй, она с улыбкой пятилась от него к окну. Прижавшись к ней, он обхватил ладонью ее затылок, погрузив пальцы в мягкие волосы, и стал целовать. Поцелуи, которых она ждала несколько недель, оказались нежнее, чем ей представлялось. Макушка Кита пахла свежей древесиной и скипидаром, она легонько покусывала его проворные пальцы, гладившие ей лицо, и дрожала всем телом. Кит расстегнул на ней блузку, обнял за талию и стал целовать ей грудь, а она уже расстегивала пуговицы на его джинсах. Он принадлежал ей, и твердое доказательство этого она уже сжимала в руке.

Но Мэй кое в чем ошиблась. С улицы, сидя на мотоцикле, на нее смотрела Салли-Энн. Подруга видела в окне ее голую спину, ее белые бедра, колени, взлетавшие вверх от могучих толчков. Салли-Энн отлично знала, какое удовольствие Кит доставляет сейчас Мэй. Она сама много раз его получала, ощущая на губах солоноватый вкус его кожи.

– Добро пожаловать на седьмое небо, моя красавица. Не волнуйся, ты его у меня не украла. Пользуйся, но учти: я одолжу его у тебя, когда придет охота.

Не надевая шлема и подставив лицо ветру, она сорвалась с места и помчалась искать тепла и забвения в других объятиях.

* * *

К середине августа значительная часть ремонтных работ осталась позади. Салли-Энн выиграла свое пари: они вернули лофту если не былое великолепие, то по меньшей мере вполне приличный вид. Так оценивал результат своего труда Кит, когда благодарные девушки повисли у него на шее и осыпали поцелуями.

Реконструкция лофта позволила им обзавестись там спальней – закутком с кроватью.

Теперь надо было как-то сберечь остаток средств. Кит и его приятели при всякой возможности использовали бывшие в употреблении материалы, тем не менее девушкам все равно пришлось потратить на ремонт почти все свои накопления.

В конце августа они стали посещать распродажи, обзаводясь мебелью и всем необходимым. Мэй случайно обнаружила страховую компанию, сбывавшую с рук шесть пишущих машинок, место которых заняли более современные машинки IBM. Салли-Энн, очаровав торговца, приобрела за бесценок целый офисный комплект: копировальный аппарат, два магнитофона, оборудование для фотостудии, шесть стульев и бархатный диван. Но, как ни дешево им все это обошлось, сентябрь они встретили с пустыми карманами.

* * *

Наступило одно из тех воскресений, когда Мэй вставала с утра пораньше и отправлялась к мессе. Она освободилась от всего, оставив при себе только веру. Но все равно, входя в церковь, она чувствовала себя виноватой. Мэй приходила сюда не в поисках Бога, не за Его прощением, а только чтобы на целый час почувствовать себя защищенной от внешнего мира. Даже толком не молилась, потому что ее молитва стала бы оскорблением для присутствующих. Глядя на прихожан, она пыталась вообразить жизнь всех этих полноценных дружных семейств, наблюдала за детьми, зевавшими за молитвой, умело различала пары, спаянные любовью, и те, где супруги просто жили под одной крышей. Как ни пьянила Мэй ее свобода, этой свободе сопутствовали страхи, и худшим среди всех был страх одиночества.

Салли-Энн поздно вернулась со скучного благотворительного вечера, куда пошла с определенной целью – уговорить одного молодого предпринимателя вложить средства в их газету. Сам по себе этот тип был не слишком привлекателен, поэтому она не переходила за рамки сугубо профессиональные. Предприниматель вежливо внимал ее рассуждениям. Пускай объяснит, как заработать на газете, не претендующей на общенациональный охват. С тех пор как телевидение перетянуло на себя львиную долю рекламных бюджетов, даже у самых крупных изданий стала стремительно снижаться рентабельность. Эта тенденция уверенно набирала обороты, и он задавался вопросом, не сочтены ли дни печатной прессы. Как ни блистала Салли-Энн умом и находчивостью, у нее не получилось переубедить собеседника: тот никак не мог разглядеть источники прибыли, ради которых стоило бы рисковать своими деньгами. Тогда Салли-Энн перешла к теме прибылей иного рода: стране необходимы органы печати, не зависящие от какой-либо власти, прежде всего от власти денег. Он из вежливости покивал. Давайте так: если за год «Индепендент» докажет свою состоятельность, то он будет готов вернуться к этому разговору. Салли-Энн приехала домой ближе к ночи и, застав Мэй и Кита спящими в ее кровати, еще сильнее рассвирепела. Мелькнула даже мысль залезть к ним третьей, но, одумавшись, она довольствовалась диваном.

Мэй, уходя из дому ни свет ни заря, разбудила Салли-Энн. Кит спал сном праведника. Стоя в двери спальни, Салли-Энн засмотрелась на разметавшегося по кровати мужчину, на его мерно вздымающуюся грудь. Даже во сне он источал силу. Его кожа и та была произведением искусства, волосы на груди обещали наслаждение. Она наклонилась, чтобы поднять с пола его рубашку, и вдохнула его запах. Мэй ушла часа на два, но так много ее верной подруге и не требовалось. Она стянула с себя майку и трусики, легла рядом, прижалась к нему.

У природы есть свои загадки, в их числе особое утреннее состояние мужчины, над которым он не властен. Кит недолго сопротивлялся нежным губам, заскользившим по его животу.

Когда оба получили щедрую порцию удовольствия, Салли-Энн подобрала майку и трусики и отправилась в душ. Когда она включила воду, Кит присоединился к ней. Потом, одеваясь, они условились, что между ними ничего не было.

* * *

По прошествии недели произошло чудо. Ронда, помощник бухгалтера, мечтавшая о месте финансового директора – для женщины начала 80-х такие амбиции были равносильны мечте покорить Олимп, взойдя на него в шлепанцах, – представила плод своих трудов – тщательно составленный план эксплуатационных расходов, учитывавший все, вплоть до последней скрепки. Она даже подсчитала возможный доход от рекламы. Это был бюджет газеты на первые два года, оставалось только положить его в красивую прозрачную папку. Ее муж, руководивший отделением Корпоративного банка Балтимора, назначил им встречу.

Мистер Кларк был низеньким мужчиной с живым взглядом и приветливой улыбкой. Доброжелательность наделяла его некоторой привлекательностью, как это ни противоречило его внешности, отрицавшей все каноны мужской красоты. Он был женат на Ронде уже полтора десятка лет. Весьма вероятно, что если бы Кларк всерьез усомнился в финансовой надежности Салли-Энн, ему пришлось бы столкнуться с решительным отказом жены соблюдать свой супружеский долг и требованием покинуть их общее ложе на неопределенный срок.

– Позвольте задать один вопрос, – произнес он, поправляя сползшие на кончик носа очки. – Если бы наше финансовое учреждение стало вашим кредитором, вы не стали бы публиковать материалы, вредящие нашим интересам?

Мэй уже открыла рот, чтобы ответить, но партнерша двинула ее ногой по лодыжке, и она промолчала.

– Встречный вопрос, если можно, прежде чем ответить на ваш, – заговорила Салли-Энн. – Банк, помогающий финансированию нашей газеты, непременно должен быть вне всяких подозрений, не правда ли?

– Само собой, – кивнул Кларк. – Раз уж у нас пошел откровенный разговор, признаюсь, что я восхищаюсь вашей смелостью с тех пор, как некая персона, которую я не вправе здесь назвать, стала рассказывать мне о вашем проекте – а она делает это каждый вечер. Как я погляжу, она ничуть не преувеличивает.

Он выдвинул ящик стола, достал бланк и подал посетительницам.

– Не сомневаюсь, что ваш запрос о ссуде будет составлен в кратчайший срок. Как только это произойдет, милости прошу ко мне. Я ознакомлю с вашим досье кредитную комиссию. Это простая формальность. Мы откроем вам кредитную линию на двадцать пять тысяч долларов сроком на два года. Условие таково: когда ваша газета добьется предполагаемого успеха, вы поместите заработанные деньги в наш банк.

Банкир проводил просительниц до двери своего кабинета и попрощался с обеими за руку. Салли-Энн на радостях наградила его поцелуем.

Они вышли из банка в радостном возбуждении.

– А ведь наша газета будет жить! – воскликнула Салли-Энн, еще не веря в успех.

– Да, в этот раз мы сорвали банк. Двадцать пять тысяч, представляешь? Целое состояние! Мы сможем нанять двух секретарей, девушку на телекс, секретаря в приемную, верстальщицу, фотографа, политического журналиста, журналиста по культуре, одного-двух репортеров…

– Ты считаешь, мы должны отдавать предпочтение сотрудницам-женщинам?

– Не должны, но ты только послушай, как это звучит: «Милый Фрэнк, принесите-ка досье, о котором я вам говорила!» – Она изобразила, как снимает телефонную трубку. – «Джон, будьте так добры, сделайте мне кофе». – Она скорчила гримасу. – «Мне нравятся эти брючки, Роберт, они отлично сидят на твоей попке…»

– Согласна, звучит слишком игриво.

Злые языки стали бы утверждать, что, не будь Кларк мужем Ронды, он ни за что не предоставил бы девушкам кредит, но оказались бы далеки от истины. Ответственный сотрудник Корпоративного банка Балтимора отлично знал, с кем имеет дело. Родители Салли-Энн ни за что не позволили бы себе стать должниками банка, акционерами которого являлись.

Те же самые злые языки поспешили бы упрекнуть Кларка в поспешном и неоправданном риске, а девушек – в том, что они слишком рано обрадовались.

Спустя несколько дней из банка позвонили Ханне Стэнфилд, матери Салли-Энн, и сообщили о запросе на финансирование, который вскоре рассмотрит кредитная комиссия.

12
Джордж-Харрисон

Октябрь 2016 г., Восточные кантоны, Квебек

Меня зовут Джордж-Харрисон Коллинз. Тем, кого забавляет мое имя, я обычно отвечаю, что с меня хватило насмешек, которым я подвергался в школе за то, что знал, в чью честь меня назвали. Самое странное то, что у нас дома «Битлз» не слушали, мама была поклонницей «Роллинг стоунз». Она так и не объяснила, почему выбрала мне такое имя. Это не единственный ее секрет, который мне так и не удалось раскрыть.

Я родился в Магоге, и все тридцать пять лет моя жизнь протекает в Восточных кантонах Квебека. Пейзажи здесь великолепные, зимы долгие и суровые, но в конце тоннеля всегда брезжит свет: весной все возрождается, а потом наступает теплое лето, когда наполняются жизнью леса и серебрятся озера.

Как писал Халиль Джебран, память – это осенний листок, шепчущий на ветру, прежде чем сорваться и унестись. Мои лучшие воспоминания связаны с матерью, но ее собственные воспоминания медленно угасают, потому что в ее жизни уже наступила поздняя осень.

Когда мне исполнилось двадцать лет, она стала настойчиво советовать мне уехать. «Эта провинция для тебя маловата, поезжай, посмотри мир!» – уговаривала она меня, и ее уговоры были как приказ. Но я не послушался. Я не смог бы жить где-то еще – только здесь. Канадские леса – мой родной край, нигде нет столько кленов, а я работаю столяром-краснодеревщиком.

Когда у мамы еще с головой было все в порядке и она любила пошутить, она дразнила меня молодым старичком всякий раз, когда видела, как я забираюсь в свой пикап.

Большую часть времени я провожу у себя в мастерской. Работа по дереву сродни волшебству, которое творит умелец, любящий преобразовывать материю. Желание стать столяром появилось у меня после того, как я прочел сказку про Пиноккио. Образ Джеппетто навел меня на размышления. Если он сумел собственными руками смастерить себе сына, то почему бы мне не смастерить отца, которого я не знал? К подростковому возрасту я перестал верить в сказки, но вера в магию моего ремесла никуда не делась. Я мастерю предметы, входящие в жизнь людей: столы, за которыми ужинают семьи, создавая себе воспоминания, кровати, на которых родители любят друг друга и видят сны о своих будущих детях, книжные шкафы, где будут храниться их книги. Не могу себе представить никакого другого занятия.

Как-то октябрьским утром я долго трудился над столешницей комода, но у меня ничего не получалось. Древесина, из которой я нарезал детали, оказалась плохо просушенной, и они могли в любой момент потрескаться. Мне раз двадцать приходилось вновь браться за работу, но стамеска не шла как нужно. Мои мучения прервал почтальон, и я в кои-то веки обрадовался его приходу. Обычно он приносит счета и всякие официальные бумаги, портящие жизнь. Но в этот раз он протянул мне конверт, надписанный от руки. Я залюбовался почерком. Догадаться, кому он принадлежит – мужчине или женщине, – было невозможно. Я вскрыл конверт и сел читать письмо.

Дорогой Джордж,

извините, что сокращаю Ваше имя, составные имена для меня длинноваты, Ваше, кстати, замечательное, но мое письмо не об этом.

Догадываюсь, как тяжело день за днем терять мать, пусть она по-прежнему жива.

Что поделать, мы знаем о своих родителях только то, что они сами хотят нам рассказать и что мы сами хотим в них видеть. Мы забываем – и это в порядке вещей, – что они жили и до нашего появления на свет. Я хочу сказать, что тогда они вели свою собственную жизнь, проходили через испытания молодости, через ложь. Им тоже приходилось разбивать свои цепи, вырываться на свободу. Вопрос в том, КАК они это делали.

Например, говорила ли Вам мать правду о Вашем отце, которого Вы не знали?

Кем он был? При каких обстоятельствах она с ним познакомилась? Почему он Вас бросил? Вам нужно найти ответы на множество вопросов, если они Вас интересуют. А если Вам интересно, то вот Вам мой совет: занимаясь поисками, не пренебрегайте воображением. Сами понимаете, Ваша мама, разумнейшая женщина, ни за что не спрятала бы свои сокровенные тайны в легкодоступном месте. Когда Вы обнаружите подтверждения того, что мои вопросы обоснованны – знаю, первым Вашим чувством будет недоверие к моим словам, – Вам непременно понадобится меня отыскать.

Но всему свое время. А пока что, думаю, Вам нужно как следует поразмыслить. Впереди у Вас много дел.

Простите, что не называю себя, не считайте это трусостью, я поступаю так только для Вашего блага.

От всего сердца советую Вам никому не рассказывать об этом письме и уничтожить его сразу после прочтения. Хранить его не имеет никакого смысла.

Поверьте, мои слова совершенно искренни: желаю Вам всего наилучшего, посвящаю Вам мои лучшие мысли.

Я скомкал письмо и зашвырнул его в дальний угол мастерской. Кто мог это написать? С какой целью? Кто так хорошо осведомлен о состоянии здоровья моей матери? Меня терзало множество вопросов, на которые я не находил ответов. Сосредоточиться на работе больше не получалось. Когда орудуешь ножовкой, рубанком и стамеской, за рассеянность можно слишком дорого расплатиться. Пришлось отложить инструменты, надеть куртку и залезть в безотказный пикап.

Два часа гонки – и вот я стою у дверей пансионата, где уже два года проживает моя мать. Это изящная постройка на невысоком холмике в глубине обширного парка. По ее фасаду карабкается плющ, трепещущий широкими листьями при любом дуновении ветра: кажется, пансионат оживает.

Персонал здесь доброжелательный. У жильцов один и тот же недуг, но у каждого он проявляется по-своему. Скажем, мамин сосед Готье вот уже пять лет читает 201-ю страницу книги, которую не выпускает из рук. Каждый день хохочет, перечитывая одно и то же место, каждый раз возвращается к началу страницы с возгласом: «Невероятно, до чего смешно!» Мадам Лапик бесконечно раскладывает пасьянс: выложит перед собой карты рубашками вверх и внимательно их разглядывает. Бывает, тронет одну дрожащим пальцем, пробормочет что-то невнятное, улыбнется, но так и не перевернет. Потом то же самое происходит с другой картой: прикосновение дрожащего пальца, невнятное бормотание, улыбка – и не перевернет. Всего в «Резиденции нового века» шестьдесят семь жильцов.

Это батальон призраков в человеческом обличье: жизнь покинула их, а они и не заметили.

Моя мама была женщина своенравная, вечно в кого-то влюбленная. Любовь была ее наркотиком, и она употребляла его, не зная меры. Сколько раз, вернувшись из школы, я заставал дома очередного сконфуженного незнакомца, ласково трепавшего меня по плечу и осведомлявшегося, как у меня дела.

Мать я боготворил, ее кавалеров презирал. Они уходили тем же вечером, в худшем случае назавтра, со мной же она никогда не расставалась.

Не знаю, что за муха меня укусила в тот день. Письмо без подписи разбудило злость, которую я давным-давно зарыл так глубоко, что почти забыл о ее существовании. Возможно ли такое – взять и вдруг отбросить всякое здравомыслие, сделать вид, будто повседневность перестала существовать, болезнь учтиво испарилась, чтобы сделать вам приятное, месье Готье прочел наконец страницу 202 и нашел ее слишком скучной, а мадам Лапик открыла короля червей, а мама сумела ответить на вопрос, хотя бы один? Разве такое возможно?

При виде меня она улыбнулась, и это было единственное утешение, которое она еще могла мне дать. Я собирался затронуть запретную тему. В свой десятый день рождения я отверг ее подарок и жутко распсиховался, требуя, чтобы она открыла мне наконец, кем был мой отец, действительно ли он сбежал, как вор, до моего рождения, почему не захотел сына – меня. В ответ она разбушевалась еще сильнее, чем я, обругала меня за то, что я осмелился спросить об отце, и пригрозила перестать со мной разговаривать.

Гроза не утихала целую неделю, за все это время мы не обменялись даже словечком; наконец – дело было воскресным утром – она, выйдя из бакалеи, крепко меня обняла, словно мигом забыла, что еще минуту назад была на меня сердита. «Я тебя прощаю», – заявила она со вздохом.

Никто, кроме нее, не сумел бы так же, как она, нахально, с дьявольской самоуверенностью заявить, что прощает меня за то, в чем виновата сама. Вина ее состояла в том, что она молчала, оберегая свою тайну, а расплачиваться приходилось мне. До восемнадцати лет я еще несколько раз предпринимал попытки узнать правду, но кончались они всегда одинаково. Если она не злилась, то убегала в слезах, сетуя, что вопреки всем жертвам, на которые она идет ради меня, я упорно напоминаю о том, что ее одной мне недостаточно.

В восемнадцать лет я положил всему этому конец и отказался от дальнейших попыток. Пришлось признать: если бы мой отец пожелал со мной познакомиться, то просто постучался бы к нам в дверь.

Не знаю, что со мной стряслось в тот день, но, глядя ей прямо в глаза, я выложил все, что накипело:

– Почему он ушел? Может, я хоть разок его видел? Может, он был из тех мужиков, что залезали на тебя, пока я просиживал штаны в школе?

Здорово я на нее обозлился, иначе не позволил бы себе так говорить. Мы с ней могли порой повздорить, но никогда еще я не говорил ей таких оскорбительных слов. Если бы я сорвался на нее, пока у нее было все в порядке с мозгами, то получил бы по заслугам. Да мне просто в голову ничего такого раньше не приходило!

– Скоро пойдет снег, – услыхал я в ответ от матери, наблюдавшей, как медсестра, собрав разложенные мадам Лапик карты, увозит ее в кресле-каталке. – Мне сократили прогулки, так что, как ты понимаешь, теперь уже недолго до снега. Куда ты поедешь на Рождество?

– Еще только октябрь, мама, до Рождества целых два месяца. Я проведу его с тобой.

– Ну, нет! – замахала она руками. – Терпеть не могу индейку! Лучше устроим праздник по случаю прихода весны, ты отвезешь меня в мой любимый ресторан – не помню, как он называется, но ты его знаешь, он стоит на берегу реки.

Рекой она называет озеро, а рестораном – обычное бистро с круассанами и сэндвичами с колбасой. Но я кивнул в знак согласия. Как ни злись, противоречить ей нет ни малейшего смысла. Тут она заметила у меня на руке бинт: двумя днями раньше я порезал большой палец, ничего страшного.

– Ты поранился?

– Ерунда! – успокоил я ее.

– Ты сегодня не работаешь?

Мама живет на периферии мысли. Иногда она способна на некое подобие беседы – при условии, что обсуждаются самые банальные вещи. Но и тогда ей случается вдруг начать нести вздор.

– Мелани с тобой не приехала?

Мы с Мелани уже два года как расстались. Моя жизнь вдали от цивилизации сначала ее привлекла, но потом быстро ей наскучила. После пяти лет совместной жизни, нескольких расставаний и такого же количества примирений она собрала свои вещи и исчезла, оставив мне на кухонном столе записку – совсем коротенькую: «Ты – медведь в лесной глуши». Женщины умеют выразить одной короткой фразой то, чего мужчина не сумеет высказать даже в длинной речи.

– Ты должен подарить мне зонтик, – продолжила мама, поднимая глаза к небу.

Сидевший на скамейке неподалеку от нас Готье разразился громким хохотом.

– До чего же он мне надоел! Как-то раз я стащила у него книгу и не нашла в ней совершенно ничего смешного. Как стащила, так и вернула. Сиделка мне обещала, что он помрет до конца года. Скорее бы от него избавиться!

– Вряд ли сиделка могла тебе такое обещать.

– А вот представь себе! Спроси Мелани, она подтвердит. Кстати, где она?

Приближались сумерки. Я чувствовал себя круглым идиотом: приехал встряхнуть мать, заставить ее заговорить, зная, что все тщетно. Меня ждал двухчасовой путь домой и работа над комодом, который я обещал сдать заказчику до конца недели. Я взял маму под руку и повел внутрь, в столовую. В коридоре мы встретили сиделку, посмотревшую на меня с нескрываемым состраданием. Как здесь, в богадельне, смахивающей на мертвецкую, очутилась такая красотка? Заметив, как вызывающе торчат под кофточкой ее груди, я не мог не начать гадать, что она рассказывает вечерами своему возлюбленному про то, как провела день. Я даже вообразил, что это я ложусь с ней по вечерам в постель. Каков аромат ее объятий?

– Видела бы тебя Мелани! Только не вздумай напрасно терять время, эту не каждый удовлетворит. Не спрашивай, откуда я знаю: знаю, и все.

У мамы теперь мозги набекрень, но маниакальная уверенность в своей правоте осталась при ней. «Знаю, и все» – ее любимое выражение.

Она села к столу, подозрительно покосилась на свою тарелку и жестом дала мне понять, что я могу уезжать. Я нагнулся ее поцеловать, она подставила щеку. Прежние веснушки у нее на лице сменились старческими пятнами.

Странно начавшийся октябрьский день преподнес мне напоследок шокирующий сюрприз. Мама с необычной для нее силой притянула меня к себе и, касаясь губами моего уха, прошептала:

– Он не ушел, он так и не узнал.

Сердце у меня неистово заколотилось – сильнее, чем когда моя рука каким-то чудом остановилась в нескольких миллиметрах от включенной циркулярной пилы. Мне было спокойнее думать, что снова заговорило ее безумие, но нет, на этот раз оно отступило.

– О чем он не узнал?

– О твоем существовании.

Я внимательно посмотрел ей в глаза, стараясь не дышать: ждал продолжения.

– Все, уезжай, скоро пойдет снег.

Готье стал хохотать. Мама подняла глаза к потолку и вместо того, чтобы снова их опустить, стала разглядывать потолок с восхищением, с каким летним вечером мы любуемся звездами.

Я принял решение: не знаю как, но я отыщу своего отца.