Булат Окуджава. Вся жизнь – в одной строке

После этого постепенно отношения приобрели ещё более близкий душевный характер, как мне кажется. Мы вынашивали планы совместной поездки в Тбилиси, а 12 июня 2002 года, в годовщину смерти Булата, побывали у него на могиле и у памятника на Арбате. В тот же день съездили на Донское кладбище, где покоятся тётя Маня и дядя Вася Окуджава. Как недавно мне стало известно, и дядя Николай Окуджава, расстрелянный 4 марта 1939 года, тоже захоронен на Донском кладбище – в братской могиле.

Очень хорошо провели мы этот день с Виктором Шалвовичем. Расставались ненадолго…

После этого я пропал на полгода. Личные обстоятельства сложились так, что было не до Тбилиси, ни до чего… Когда опомнился, было страшно уже звонить Виктору Шалвовичу. Всё-таки набрался смелости, позвонил и услышал то, что и должен был услышать. Ни о какой совместной поездке в Тбилиси уже не могло быть и речи.

…В октябре 2003 года я, вернувшись из Тбилиси, сразу направился к Виктору Шалвовичу. Была уважительная причина: я привёз ему письма от родственников и несколько фотографий, сделанных мною во время поездки.

Виктор Шалвович встречаться не захотел, а письма и фотографии просил опустить в почтовый ящик. Но я не был обескуражен – он отойдёт. Прочитает, как хорошо обо мне говорят его тбилисские родственники, посмотрит фотографии и отойдёт. Не хватило времени – через месяц Виктора Шалвовича не стало.

14.

Школа была, как я уже обмолвился, двухсменная и работала практически целый день. И после уроков иногда приходилось то в колхозе потрудиться, то мероприятие какое-нибудь с колхозниками провести. А ещё тетради надо проверить, к следующему уроку подготовиться. Так что на домашние дела Галине времени оставалось мало. Да и непривычной она была к тяжёлому деревенскому быту. К тому же она ждала ребёнка и чувствовала себя неважно. Особенно тяжело было носить воду из колодца – он был далеко внизу, под крутым холмом. А зимой, в гололед!..

Ещё в начале их жизни в деревне, в октябре, молодых приезжал навестить отец Гали Василий Харитонович. Погостил несколько дней, увидел, как тяжело дочери живётся в деревне, подкинул им деньжат и велел нанять помощницу по хозяйству. В тот важный год, когда Галя должна была сделать его дедом, он ещё несколько раз приезжал.

Коллега по работе предложила Гале взять в работницы девчонку из Васильевки, сестру своего мужа. Девочку звали Марусей. Маруся была весёлая, добрая, они с Галиной друг другу понравились. А для Маруси такая работа была большой удачей.

После войны молодёжь начала потихоньку разбегаться из деревни. У кого были документы, те могли устроиться в городе. Но таких было немного, в те времена паспорта колхозникам не выдавали. Хорошо, если кто-то по родству или знакомству имел подход к сельсовету, – он мог выхлопотать всеми правдами и неправдами себе справку, по которой потом можно было в городе получить паспорт, и поминай как звали. Правда, ещё были оргнаборы, как это тогда называлось, – на Камчатку ли, на рыбную ловлю, на стройку ли какую. Туда можно было завербоваться и без паспорта.

А кто не смог устроиться, оставались в колхозе. Но жить на что-то надо было, вот и ездили на подработку – на добычу торфа. Тайком, глухой ночью, чтоб не погнался председатель, шли в другую деревню, там садились на попутную машину до Калуги, а дальше на поезд – и в Подмосковье, на торфяники. Жили там без паспорта на частных квартирах. Поработают несколько дней – и обратно, в родной колхоз. Платили им на торфоразработках по три рубля в день.

Слушал я такие рассказы и диву давался – вот разгул демократии был в стране в сталинское время: «гастарбайтеры» жили под Москвой не только без регистрации, но и вообще без паспорта, и никто на них облав не делал!

Вот после очередной такой вылазки «на торф» Маруся и попала к Булату и Гале. Здесь работа была куда легче. Маруся жила у них всю неделю, а на выходной уходила домой. В её обязанности включались уборка, стирка, а в субботу, перед выходным, они с Галиной готовили на всю неделю на примусе.

У Булата было несколько мешочков с приправами, привезёнными из Грузии. Он велел Марусе добавлять в пищу эти приправы. Зачем это надо, она не понимала и считала просто причудой учёного человека. Мешочков было шесть или семь, и Маруся иногда забывала, из какого и сколько она должна добавить. Но Булата провести было нельзя: «Маруся, а вот такую травку ты не положила!» Очень Маруся удивлялась, как он это заметил! В конце концов договорились, что он всякий раз сам будет на блюдечке составлять смесь из приправ для каждой готовки.

Мария Алексеевна Ромакина (Зайцева) вспоминает:

– Как-то сижу, думаю, что это у нас пол такой грязный и никак не отмывается. Взяла ножик – такой широкий был у нас, воды нагрела на плите и пошла скоблить… Тут хозяин приходит и говорит: ты что делаешь? Я говорю: порядок навожу. Это, говорит, паркет. Ну, я говорю, что же это за паркет такой? Так богато жили попы, неужели не могли досок постелить?

Булата Маруся побаивалась – он был почти всегда серьёзен и вообще выглядел непривычно. Ей он даже казался старше своих лет. Как-то в отсутствие хозяина Маруся с Галиной сидели, пили чай, судачили о том о сём. В порыве откровенности Маруся спросила: «Как это вы, такая красивая, и вышли замуж за такого старого?» А ведь разница у Гали с Булатом была всего два года!

Вечером Галина не удержалась и со смехом рассказала мужу о разговоре с Марусей. Вместе посмеялись. На следующий день за обедом Булат подтрунивал: «Маруся, а ты за кого бы лучше замуж пошла, за старого или за пьяницу?» – чем вводил её в страшное смущение.

По субботам Маруся с Галей пекли пирожки на всю неделю, штук до пятидесяти, с мясом, с капустой. Пекли всю ночь. Галя была мастерица печь пироги. И вдруг однажды заметили, что пирожки стали пропадать. Приходит Маруся на работу в понедельник, а Булат спрашивает: «Маруся, ты пироги не брала? Может, куда отложила?» В конце концов оказалось, что это соседи Амелины вывинчивали ушко, на котором висел замок, и в отсутствие хозяев ходили по пирожки…

Мария Алексеевна Ромакина хорошо запомнила своих работодателей, особенно хозяина – таким необычным он ей показался. Помнит она хорошо и его брата Виктора:

– Виктор вёл дневник, и вот на Новый год он уехал в Москву к тёте, а Галя с Булатом нашли его дневник и прочитали. Предупредили меня: «Маруся, смотри, ему не говори, что мы читали». Он писал что-то про ложку, что-то такое, что не ту ему ложку дали… Я спросила: «Да что ж, вы все своими ложками едите, что ли?» – «Да нет, – говорят, – это он у нас такой капризный, ему надо всё время своей ложкой есть…»

– А Виктора я встретила через три года в Москве, – вспоминает Мария Алексеевна. – Возле Павелецкого вокзала строили метро, и он шёл навстречу. Я его окликнула, но он не обернулся. Не услышал, должно быть, или не узнал…

В конце февраля подходило время Галине рожать, и она собиралась в Тбилиси, где у неё жили родители и сестра с братом. Уговаривала и Марусю ехать с ней. Той и хотелось поехать, да боялась, что мать не отпустит, и отнекивалась: «Я за маленьким ходить не могу». Но Галина продолжала уговаривать. Тогда Маруся решилась рассказать об этом матери. Мать всполошилась: как, в такую даль! И люди там неизвестно какие, а вдруг обидят дочку? И велела той тайком прочитать какое-нибудь письмо от тбилисских родственников – что они там пишут.

– Я шла и думала, что мама моя сошла с ума, – говорит Мария Алексеевна.

Однако она не ослушалась матери и, когда хозяева были в школе, достала письмо к Галине от младшей её сестры и прочитала. Сестра Ирина писала о тбилисском житье-бытье и среди прочего про младшего брата Гену, который совсем от рук отбился – каждый день к себе девчонок водит разных…

Простодушная Маруся всё рассказала маме, а та, услышав, даже руками замахала: «Никуда не поедешь! Я знаю, уедешь одна, а вернётесь вдвоём!»

Так Марусе и не довелось съездить в Грузию. Булату с Галей сказала, что едет на хорошую работу, в Куйбышев на фабрику, а сама вынуждена была снова ехать на торфяники. Пять лет и проработала там, воровски, тёмной ночью сбегая из колхоза, чтобы заработать хоть какие-то гроши.

– Они меня любили очень. Булат Шалвович проводил меня за монастырь, говорил: «Может, ты не поедешь? Ну, подумай, потом придёшь и скажешь».

Но больше Маруся Зайцева с ними не виделась.

Так Галина и уехала в Тбилиси одна и вскоре родила там девочку, но роды были тяжёлыми, и ребёнок родился мёртвым.

Вот как об этом узнали в школе. Ученица десятого класса Анна Борисова подошла в коридоре к Булату Шалвовичу и спросила, как там Галина Васильевна, кого родила. А он ответил резко: «Галошу!» – и пошёл дальше…

15.

В те приснопамятные времена школьникам – и не только сельским – часто приходилось помогать колхозу. Естественно, в ущерб учёбе. Ученики шамординской школы, например, первую четверть не учились вообще – убирали картошку. Старшие классы вместе со своими учителями уезжали на уборку в какие-нибудь отдалённые деревни и жили там всё время уборки, месяц или два.

Не только сельским школьникам доставалось такое счастье. Да вот, автор этих строк, например, учился не в деревенской, а в городской школе, и не в пятидесятые, а в шестидесятые – семидесятые годы прошлого века, и в таком регионе, где картошку-то вовсе не выращивали. Тем не менее ученики старших классов ежегодно проводили первую четверть в каком-нибудь колхозе на уборке… хлопка. А иногда и чуть ли не до Нового года. Уже и хлопка никакого нет, так, кое-где белеет кусочек ваты, холод, грязь по колено… Что тут можно собрать? Но из колхоза не отпускали, пока республика план не выполнит. Вот и собирали комья грязи, камни, а сверху присыпали немножко ватой. Бывало, выходят утром ребята на поле, а все кусты покрыты снегом. Брали тогда двое длинную верёвку за концы, растягивали её и шли по полю, сбивая снег с кустов. Иначе остатков хлопка не увидишь.

Посылали в колхозы и в Москве, не только школьников, но и студентов, и рабочих, и солдат, и учёных – в общем, всех. Потом советская власть закончилась и помогать колхозам забесплатно заставлять перестали. И колхозы благополучно испустили дух. Проезжаешь мимо какого-нибудь бывшего колхоза, и кажется, что война закончилась только вчера – всё заброшено, разрушено, разбито. И только на въезде в село стоит неизвестно как сохранившийся дорогой вычурный «памятник» из бетона – «Колхоз имени Ленина».

Каменка с Шамординым, правда, к колхозу имени Кирова относились, но от этого не легче.

Вера Яковлевна Кузина с болью вспоминает прошлое:

– Земля уже мороженая. Пахали не тракторами, конечно, а борозды разрезали плугом, лошадью. Она, значит, развернёт эти глыбы мороженые, и мы руками эти глыбы выбираем, в грязи, в снегу. Ой-ёй-ёй, страшно вспомнить. Страшно, лучше не вспоминать…

И чтобы не вспоминать страшное, она возвращается в день сегодняшний. Теперь советская власть как будто бы кончилась, большинство колхозов переименовались в «агрохозяйства» или «кооперативы». Но суть многих из них остаётся прежней, и помощь бывшему колхозу подчас принимает уже и вовсе анекдотичные формы. В дни, когда Вера Яковлевна получает пенсию, руководство колхоза частенько одалживается у неё деньгами на неотложные нужды: когда пятьсот рублей стрельнут, когда тысячу. Впрочем, я разговаривал с ней об этом году в 2004-м, наверное. Думаю, что сейчас колхоза этого давно уже нет, к счастью. Как и Бориса Харитоновича и Веры Яковлевны Кузиных, к сожалению. К большому моему сожалению, ибо героев своих я за долгие годы написания этой повести успел очень полюбить.

Младшие классы оставались в деревне, но тоже вместо уроков в поле работали. Работал в поле со своим шестым классом и Булат. После обеда ученики расходились по домам, а учителя поздно вечером ещё шли на молотьбу и работали всю ночь напролёт.

Окуджава описал эту работу в повести «Новенький как с иголочки»:

Пот глаза мне заливает. Он жжёт моё тело. Почему это мы должны страдать за этот слабый и нелепый колхоз? Почему всё – такой ценой?

Булату казалось, что хитрые колхозники дают ему самый тяжёлый участок, оставляя себе работу полегче, но когда пришлось попробовать ту «лёгкую» работу, он понял, что его жалели как городского, непривычного и действительно давали самое лёгкое.

А Вера Яковлевна вспоминает и другие ночи, когда мужчины (Окуджава, Светлов, её будущий муж Кузин), укрывшись за какой-нибудь скирдой, балагурили, пели, и до них, до женщин, временами доносились оттуда только взрывы хохота:

– Начинаем работать все вместе, потом, за работой, и не заметим, как мужиков наших и след простыл. Туда-сюда, темнота уже, а нету, не найдёшь их. А домой опять все вместе идём…

В колхозе за труд ничего не платили. Ставили палочки в ведомости – так называемые трудодни, а после уборочной на эти трудодни выдавали какое-то количество зерна, картофеля… И, в общем-то, труд колхозников можно было бы назвать рабским, если бы не некоторые отличия. Во-первых, рабов за их работу хозяин кормил, а тем, что выдавали на трудодни, прокормиться было нельзя. Во-вторых, «Софья Власьевна», как позже окрестили советскую власть остроумные диссиденты, ни копейки не платя своим крестьянам, умудрялась деньги у них ещё и отбирать, не задумываясь о том, где эти деньги колхознику взять. Это были так называемые государственные займы.

Правда, не навсегда отбирали, а на время – взаймы! – но время расчёта, к сожалению, так никогда и не пришло.

Объяснять крестьянам, почему такое положение дел нужно считать хорошим, а жизнь – счастливой, и призваны были учителя и прочая деревенская интеллигенция. Ходили по дворам обычно поздней ночью, чтобы застать хозяев дома. Крестьяне, проведав, что к ним идут за деньгами, прятались где-нибудь допоздна, надеясь, что незваные гости уйдут несолоно хлебавши. Да разве от них спрячешься! Прокрадётся колхозник задами далеко за полночь к себе домой, а они тут как тут: деньги давай!

Абношкин садится к столу. Расправляет ведомость.

– Ну что я тебе платить буду? – говорит Настасья. – Ты подумал?

– Надо, Настя. Подпишись, и всё тут.

– В сорок первом, когда я тебя, раненого, прятала, ты в глаза смотрел, – говорит Настасья, – а теперь-то не глядишь…

– Ну ладно, ладно, – бормочет Абношкин.

– Стыдно тебе, да?

– Ты подписывай, – говорит Абношкин, и толстое его лицо словно плачет.

Сбор подписей под заём в повести описан очень точно. Действительно, ходили агитаторы-учителя с «комиссией» по домам и «вышибали» деньги под облигации. Объясняли, как необходимы эти деньги сейчас стране, какие на них чудесные будут построены заводы, как легко и весело заживётся после этого советскому народу… Если кто не понимал, подключался председатель, уговаривал, увещевал, угрожал…

А что делать бедному председателю: он получил из района разнарядку собрать энную сумму, и с него самого шкуру спустят, если он не выполнит план!

Вера Яковлевна Кузина:

– Нас и выгоняли, и ругали, и проклинали. Ночь ходили по деревням, а наутро на уроки.

Остаётся последний дом. Он на самом краю. Мы подходим к крыльцу и останавливаемся. На крыльце стоит молодая женщина с ребёнком на руках. Рядом с ней – две белобрысые девочки. А чуть впереди – молодой мужчина в гимнастёрке, и в руке у него топор, словно он дрова поколоть собрался.

– Здравствуйте, друзья, – говорит Мария Филипповна.

Они молчат.

– Эх, беда мне с вами, – хрипит Абношкин. – Ну чего ты, Коля? Чего? Впервой, что ли? – А сам глаза отводит.

– А что, председатель, – говорит Коля спокойно, – я сейчас вот их всех порешу, – и показывает на свою семью, – а посля за вас примусь…

– Хулиганство какое, – шепчет Мария Филипповна.

– Партизанский сын, – подобострастно смеётся Виташа.

– Вот он весь как есть, – говорит Коля.

– Ну ладно, Николай, – говорит Абношкин, – выходит, мы с тобой после поговорим. Другие вон все подписались…

Из этих сцен видно, как автор сочувствует своим героям, всем – и тем, кто вынужден подписываться, и тем, кто собирает подписи. Окуджава пронёс через много лет память об этом – и о своей жалости к людям, и о своём бессилии как-то помочь им, что-то изменить. Может быть, там и тогда зарождались в нём первые сомнения в безусловной правоте существующего строя. А ведь недавно он настолько в ней не сомневался, что был готов поверить, будто его репрессированные родители и впрямь предатели и шпионы.

А в газетах всё выглядело совсем по-другому. Местный «Колхозный труд» испещрён заголовками типа: «Дружно подпишемся на новый заём!» или: «Тебе, любимая Родина!» И никому не придёт в голову, что порядочный заёмщик старые долги раздаёт, прежде чем брать новый.

Но о чём говорить, когда такой всеобщий восторг и умиление! Просто праздник:

С чувством глубокого удовлетворения встретили постановление Советского правительства о выпуске нового займа члены сельхозартели им. Ворошилова, Полянского сельсовета…

Дружной подпиской на заём труженики нашего района ещё раз продемонстрируют своё единство, свою любовь великому вождю и учителю товарищу Сталину, ведущему нас к победе коммунизма…

А вот и отклики рядовых граждан:

Пусть американцы знают, что мы Родину любим, как мать, и не позволим никому нарушить мир. Я подписываюсь на заём не ниже 150 проц. месячного оклада…

Для тебя, любимая Родина, ничего не жаль. Я подписываюсь на заём на 160 проц. к месячному окладу…

А родные дети пускай с голоду подыхают! Но и младенцы со стариками не должны в стороне остаться. Тоже пусть раскошеливаются!

Борисову Касьяну Терентьевичу уже за семьдесят лет. Он инвалид труда. Когда Вера Шемаракова (уполномоченный по займу) проходила мимо его дома, старик спросил:

– На заём подписываешь?

– Да, – ответила она.

– А что же ты обходишь меня?

– Да ты старый, дедушка.

– Вот выдумала. Я нигде не читал, чтобы старики Родине не помогали. Записывай. Мне государство помогает жить – платит пенсию. Я знаю о стройках, которые ведёт страна. И желаю свой вклад внести в общее дело. Даю взаймы 300 рублей. 100 рублей плачу сейчас наличными, а за остальными на днях зайдёшь^[30].

И так всё это трогательно, такая гордость берёт за наш великий советский народ, что непонятно, почему у меня слёзы на глазах, и вопроса не возникает, почему это пенсия представлена как государственная помощь, а не возврат долга, как это есть на самом деле.

16.

Учебный год подходил к концу, и конфликт между Булатом и директором школы, начавшийся с первого диктанта и то разгорающийся, то затухающий, всё это время ждал своего разрешения. Бедный Михаил Тихонович, безобидный в общем, но очень самолюбивый человек, старался, как мог, чтобы не было скандала.

Но не таков был Булат. Его не устраивала школа, его не устраивало преподавание в школе, ему не нравились преподаватели. Вообще деревня ему не нравилась, да и как она могла понравиться человеку, выросшему в городе!

Наконец Солохин понял, что в стенах школы скрыть конфликт не удастся, и начал «сигнализировать» в районо. Он уже давно собирал компромат на приезжего литератора и теперь был во всеоружии, чтобы дать последний и решительный бой. Для «разбора полётов» приехала комиссия районо из Перемышля во главе с самим заведующим Типикиным (в повести – Петунин). Был собран педсовет школы.

Вначале, как на всех собраниях такого рода, долго толковали о всякой всячине, не имеющей никакого отношения к главной причине собрания. А потом… Вот рассказ об этом в повести «Новенький как с иголочки»:

Потом объявляется перерыв. А шума обычного нет. Все сидят почти неподвижно. Все косятся на Петунина. А он встаёт и катится в мою сторону. И спрашивает меня:

– Ну, как у вас дела?

– Да вот сечь меня собираются, – говорю я.

Виташа мелко смеётся.

– Сечь? – говорит Петунин. – Ну не без этого…

– Конечно, – говорю я.

– Наверное, есть за что…

– Наверное, – говорю я.

– А на вас жалуются, что успеваемость низкую даёте, – говорит Петунин.

– Не всё сразу, – говорю я.

Мне теперь всё равно. Я прекрасно понимаю, к чему он клонит.

– Значит, конфликт с директором?

– Вам видней, – говорю я.

– А может быть, на вас наговаривают?

Мне чудится издёвка в его словах. Петунин откатывается на своё место. Я сажусь.

– Ничего не понимаю, – говорю я.

– Н-да, – говорит Виташа. – Дело тёмное…

И снова, но уже тихо-тихо, звучит моя фамилия. И Шулейкин, едва освещённый лампой, рассказывает о моих грехах. О мои грехи! Их так много, и они так ужасны…

На стороне Булата был только историк Гавриков. Выпускник МГУ, историю он знал очень хорошо, но был у него один существенный недостаток: Николай Григорьевич пил. Когда-то он был заведующим Тульским облоно, но оттуда его сняли за пьянку, и старый друг Сочилин, заведующий Калужским облоно, взял его к себе инспектором. Но и тут он не удержался, и Сочилин отправил его куда подальше – учителем в Шамордино. Однако и здесь Гавриков не взялся за ум: даст ребятам задание по книжке, а сам – в магазин за водкой.

На этой почве отношения с директором у него, конечно, были напряжённые, и с работы он должен был вылететь вот-вот. Терять ему было нечего, поэтому он смело встал на сторону Булата. А может, и не поэтому. Он вообще был непрост, этот Гавриков. На выпускном экзамене, вспоминает бывшая ученица шамординской школы Анна Борисова, она ответила всё, и экзаменационная комиссия начала совещаться, что ей поставить.

– Ну, один и говорит: «Четыре». – А Гавриков: «Почему?» – «Ну, вот на этот вопрос она не полностью ответила…» – «Да? Добавьте, пожалуйста, что бы вы добавили?» Оказывается, добавить нечего. И всё, Борисовой ставят пять.

Примечательно, что в повести Окуджава не упоминает Гаврикова, – наверное, не очень было приятно называть в качестве единственного союзника самого злостного нарушителя дисциплины.

– Вы хвастались ученикам, – говорит мне Шулейкин, – что вам на всех наплевать, что у вас своя, мол, голова на плечах, что программы – это чепуха…

– Кто вам сказал? – говорю я.

– Это неважно, – говорит он.

– Я говорил, что программу нужно дополнять! Я говорил, что очковтирательство…

Как было принято в те времена, обвинения быстро из профессиональных перерастали в политические, и незавидной могла бы стать судьба молодого преподавателя, сына «врагов народа», если бы заведующий районо не пресёк вдруг решительно эти обвинения и не обратил бы неожиданно свою немилость на самого директора:

– А может быть, вам пора ответ держать, Михаил Андреевич, – негромко говорит Петунин из своего угла…

Теперь уже осмелели и выступили против Солохина и Светлов, и многие другие, и даже Якушов (в повести – Маракушев), яро не любивший Булата, не преминул укусить поверженного директора.

Учитель истории Якушов Булата невзлюбил сразу. Говорили про него, что он осведомитель. Да Якушов и сам не очень-то скрывал своих отношений с органами, гордился тем, что был особистом во время войны, и намекал, что и сейчас вхож в эти инстанции. Может быть, это от него исходило мнение, что новый учитель не просто слишком строго спрашивает с учеников, но ставит неудовлетворительные оценки из вредительских соображений.

– Якушов был такого же невысокого уровня культуры, как и директор, но рекламировать себя любил: и воевал-то он, и то, и сё, а сам всю жизнь учился в заочном институте, да так и не кончил. Сам не скрывал, что в армии был в особом отделе, любил прихвастнуть, показывал удостоверение, – даёт характеристику Николай Михайлович Гудков.

Педсовет, затянувшийся далеко за полночь, на этом не закончился. По воспоминаниям очевидцев, он собирался и в следующие два вечера и продолжался каждый раз почти до утра. На директора посыпались и совсем другие обвинения, касающиеся его морального облика. А по этой части вменить ему было что. Незадолго до этого у него случился роман с десятиклассницей. Говорили, что её поймали на каком-то воровстве и он как будто бы повёз её сдавать в милицию. Но вместо милиции довёз до своего дома. И об этом стало известно всем и каждому. Она и сама потом в школе бахвалилась, что экзамена по русскому и литературе ей бояться нечего. Но к выпускным экзаменам директора уже сняли, а в его классе по сочинению шесть или семь человек схватили двойки и в результате, не получив аттестата, остались на осень. В их числе была и та девушка. На выпускной фотографии её нет, как нет и некоторых других, получивших двойки по сочинению. Не то настроение у них было, чтобы фотографироваться.

Но до выпускных экзаменов ещё есть время, а мы пока вернёмся на педсовет.

Булат в обсуждении морального облика директора не участвовал, он говорил только по существу школьных дел. Большие претензии предъявил он и завучу К. И. Громовой – как будто педсовет собрали не его обсуждать, а завуча. Почти никто ему уже и не перечил. Громова плакала и после педсовета сама ушла с должности завуча. (II)

Вера Яковлевна Кузина вспоминает, как будто это было вчера:

– Я была молодая, тоже математику преподавала, а она уже была со стажем, она мне помогала входить в русло… Мы сидели на педсовете все три вечера с ней рядышком и шептались. А Булат Шалвович терпеть этого не мог, кричит на нас: «Ах, вы и тут нашёптываете!»

Пытаюсь понять, как же так: если большинство преподавателей были против Булата, что же они сидели и молчали, когда Окуджава честил их всех подряд на чём свет стоит?

– Да шалопут он был! И гордый человек, – не выдерживает Кузина.

Уточнять значение этих слов я не решился.

А вот что говорит Булат Окуджава о заведующем районо, который в повести Петуниным выступает, а в жизни его Павел Иванович Типикин звали:

– Мы с ним встретились в один из самых ответственных моментов в моей жизни. У меня не сложились отношения с местной, так сказать, школьной властью. Когда эти отношения дошли до кульминации, собрался расширенный педсовет, на котором меня должны были прорабатывать. И пригласили туда заведующего районо.

Я, конечно, сидел и молчал. Мне было страшно. На меня сыпался такой поток обвинений, что я понимал: дни мои сочтены. <…>

Там, думая, что всё уже решено, все были очень откровенны. А заврайоно ударил кулаком по столу и стал орать на них, что они занимаются очковтирательством, что «сын врагов народа» ни при чём, и пусть они лучше за собой следят…^[31]

17.

…Вот так Павел Иванович Типикин оказал Булату Шалвовичу Окуджаве услугу, которую трудно переоценить людям, знающим те времена. Старожилы в Перемышле даже рассказывают, что молодого учителя якобы хотели арестовать, а Павел Иванович заступился за него так: «Тогда и меня берите вместе с ним». Сейчас трудно установить доподлинно: может быть, и звучали подобные предложения в разгар педсовета, а может, стукач Якушов «просигнализировал» насчёт Окуджавы в соответствующие органы, и там Типикин говорил что-то подобное. Но маловероятным представляется, что заведующий районо настолько проникся любовью к незнакомому молодому учителю, чтобы так бросаться на амбразуры. Предполагаемый арест Окуджавы всё же видится плодом последующей трансформации воспоминаний о тех событиях.

Как бы там ни было, хотя Булат Шалвович и прожил в Шамордине всего один год, дружба его с Павлом Ивановичем, возникшая уже много позже, несмотря на разницу в возрасте, сохранилась на всю жизнь. Они переписывались, Окуджава часто приезжал к Типикину в Перемышль, и тогда они ездили на охоту, на рыбалку, любили вместе петь, разговаривали ночи напролёт.

– Он и на мандолине, и на аккордеоне играл, дядя Паша. Пели они вдвоём душевно очень, – говорит племянница Павла Ивановича Наталья Григорьевна Типикина.

Когда пришла широкая известность, Булат Шалвович стал тяготиться днями своего рождения, ему неловко было выслушивать многочисленные высокопарные поздравления и признания в любви, которые обрушивались на него в этот день. Он старался это событие встретить подальше от Москвы. Одним из мест, где он прятался, был дом Типикина в Перемышле. Дом этот был очень хлебосольным. Жена Павла Ивановича Надежда Ивановна, тоже учительница русского языка, отменно готовила. В доме всегда было много мяса и рыбы, добытых хозяином в окрестных лесах и реках, много было вина – разного самодельного.

Надежда Ивановна тоже запомнила Булата ещё с тех пор, как он в первый раз приехал устраиваться на работу.

Внучатый племянник Типикина Евгений писал:

В мою жизнь Окуджава вошел очень рано. Бабушка не раз вспоминала, как, будучи инспектором районо по кадрам, оформляла на работу молоденького учителя русского языка и литературы. А подписывал все бумаги мой двоюродный дед, Павел Иванович Типикин, который работал заведующим Перемышльским районо Калужской области^[32].

Прошли годы. В 1962 году Перемышльский район упразднили, а стало быть, и районо тоже. Павел Иванович стал директором Перемышльской средней школы и проработал в этой должности много лет. Вдруг незадолго до пенсии его освобождают от должности, чтобы назначить родственничка кого-то из районного начальства. Типикин обиделся. Собрался и поехал в Москву. Пришла пора Булату выручать друга, и он, видимо, сумел надавить на какие-то рычаги – в Калуге ли, в Москве ли…

– Павел Иванович ещё не вернулся из Москвы, а уж его устроили обратно на работу, – с улыбкой вспоминает племянница Наталья Григорьевна.

Так Типикин и доработал спокойно до пенсии директором школы.

Последнее время он тяжело болел, жил на обезболивающих уколах, но до конца оставался сильным человеком. Племянница, ухаживавшая за ним, успокаивала, что приболел, мол, немного, это от возраста – всё-таки восемьдесят семь лет… Но Павел Иванович слушать её не хотел: «Замолчи, это разве возраст? Даже не говори об этом и не напоминай! Мы с тобой ещё таких дел наворошим, вот только поправлюсь…»

Однако пришёл день, когда он не мог уже шутить, и захотелось ему напоследок услышать голос старого друга. Наталья Григорьевна набрала знакомый московский номер.

– Дядя Паша звонил ему в последний раз прямо перед смертью. Позвонил, говорит, мол, я вот лежу и уже всё… А Булат, чтобы его как-то подбодрить, говорит: «Я по телевизору-то выступал, тебе язык показывал, – ты что, не видел?» Последний раз улыбнулся дядя Паша. Любил он Булата очень…

Павел Иванович Типикин умер в 1995 году. А Булат Шалвович, хоть и был много моложе, лишь на два года пережил своего друга. (III)

18.

Через несколько дней после шумного педсовета из облоно пришёл приказ об освобождении директора школы Солохина от занимаемой должности. Прямо вот так, не дожидаясь уже совсем скорого окончания учебного года, до которого уже чуть-чуть осталось. Исполняющим обязанности директора школы был назначен учитель химии А. И. Анчишкин.

А потом были выпускные экзамены. На выпускных погорели ни в чём не повинные выпускники Солохина, тот самый класс, где учился Виктор Окуджава. Рядовой учитель Солохин ничем им помочь не мог – на экзамен приехала комиссия из районо. На устном экзамене он ещё как-то мог схитрить, например, положить билеты с вопросами, которые он вообще не проходил со своими учениками, в самый низ. В последнем билете, тридцать первом, было что-то про современных советских писателей. И вот самая лучшая отличница, Аня Борисова, умудрилась-таки вытащить этот злополучный билет.