Кант. Биография

Свобода развивать различные философские идеи продлилась недолго. Пиетизм, уже какое-то время оказывавший влияние на простых кёнигсбержцев, взял верх и в университете. Благодаря ряду стратегических назначений короля Лизиус и его друзья-пиетисты в конечном итоге в 1725 году пришли к руководству богословским факультетом. Они немедленно внесли решительные изменения в то, чему следует учить^[235]. Они не только исключили все обучение патристике, но и, следуя указаниям коллег в Галле, прямо боролись с вольфианскими философами. Они уже преуспели в том, чтобы выгнать Фишера из университета, из Кёнигсберга и вообще из Пруссии в 1724 году, но продолжали утверждать, что взгляды Вольфа в конечном счете атеистические. Это, конечно, было в высшей степени серьезным предупреждением всем вольфианцам.

Пиетисты ограничили свободу и в другом. Лизиус придерживался скорее либеральных взглядов по поводу adiaphora, так называемых средних или безразличных вещей. Он не выдвигал строгих возражений против танцев, например. С другой стороны, Рогаль не шел на компромиссы, видя во всем подобном работу дьявола. Соответственно, тон сменился, и еще более суровая версия пиетизма завладела городом и университетом. Вскоре верхи кёнигсбергского общества ненавидели Рогаля даже больше, чем когда-либо презирали предшествовавших ему пиетистов.

И ортодоксы, и вольфианцы пытались, конечно, сопротивляться, и пиетизм не смог завоевать доверие высокопоставленного духовенства, преподавателей и городских властей. Окончательный успех в университете по-прежнему ускользал от них. Так, Рогаль отмечал, что «множество ремесленников и часто даже солдат простодушно открывают свои сердца. Только на студентов и официальных лиц евангелическое послание Иисуса Христа никак не оказывает воздействия…»^[236] Большинство студентов смеялись над пиетистами, но продлилось это недолго. Опять вмешался король. В 1726 году он издал указ, что теологии следует учить согласно принципам Галле. Он нанес последний удар в 1728 году, когда приказал каждому кандидату на приход в церкви в Восточной Пруссии прежде получить testimonium pietatis et eruditionis, «сертификат благочестия и образования» у пиетиста Абрахама Вольфа (1680–1731) в Кёнигсберге.

Пиетисты получили беспрецедентную власть, которой они пользовались бескомпромиссно. Даже до этого указа они часто угрожали своим оппонентам, что «расскажут королю»^[237]. Теперь же каждый студент-богослов зависел от них целиком и полностью в получении поста, который позволит заработать на жизнь^[238]. С 1730 года непосредственно в результате королевских указов пиетисты получили, по сути, монополию на богословском факультете. Ни один студент-богослов, которому было небезразлично будущее, не мог позволить себе открыто спорить с профессорами-пиетистами или дружить с непиетистами. Поэтому аудитории пиетистов были переполнены, а ортодоксальные преподаватели читали лекции в полупустых аудиториях. Студенты больше не смеялись.

Эти изменения в теологии имели последствия и для философии. Свобода философского выражения пропала^[239]. В 1727 году читать лекции в соответствии с вольфианскими текстами в Кёнигсберге было прямо запрещено, и распространять работы [Христиана] Вольфа теперь не разрешалось^[240]. В связи с этим в 1729 году И. Г. Бок жаловался, что «университет в таком жалком состоянии, что почти ничем не отличается от заурядной школы; философию лихорадит, другие науки тоже преподают довольно слабо»^[241]. Лихорадка пиетизма угрожала и вовсе убить философию; во всяком случае, некоторым так казалось. Вольфианцы сдались – по крайней мере публично. Втайне они продолжали придерживаться философии Вольфа и преподавать ее. В конечном счете, в Кёнигсберге, как и в других местах, действия пиетистов «едва ли помешали распространению вольфианских идей»^[242]. И все же немало многообещающих карьер, как, например, карьера Марквардта, были фактически закончены. Никто из более молодых вольфианских или ортодоксальных приват-доцентов не мог надеяться ни на какое продвижение, и большинство тех, кто не бросил преподавать, когда Кант поступил в университет, остались простыми приват-доцентами. Их не повышали просто потому, что они не были пиетистами.

Главным из ортодоксальных оппонентов пиетизма был теолог Иоганн Якоб Квандт (1686–1772), который уже и ранее противостоял Лизиусу. Он был высокообразованным и, по общему мнению, очень талантливым теологом и специалистом по восточным языкам, а также знал английский, французский и голландский. Квандт владел обширной библиотекой книг на всех этих языках. Считаясь одним из лучших проповедников в Пруссии, он выступал за рациональную (vernünftig) ортодоксальную веру^[243]. Не будучи сам вольфианцем, он дружил со многими молодыми преподавателями, на которых Вольф оказал влияние^[244]. С годами он все больше оказывался в изоляции внутри университета, но в городе сохранял свое влияние. К нему прислушивались те, кто был у власти на местах, то есть знать и официальные лица Кёнигсберга (включая большую часть духовенства). И все же ортодоксальные силы были вытеснены на обочину. Конфликт между пиетистами и ортодоксами был частью политической борьбы между силами центральной власти в Берлине и местной власти и знати в Кёнигсберге (и других местах), и король взял верх в этой борьбе. Тем не менее нельзя недооценивать влияние Квандта и его последователей. Власть пиетистов продолжала расти вплоть до 1740 года, но они никогда не обладали абсолютным контролем, и во многом из-за Квандта.

Еще одно своеобразное изменение в интеллектуальной истории университета берет свое начало в 1732 году. В августе Бок написал Готшеду:

Вы будете немало удивлены, когда ваш брат расскажет вам, что вольфианскую философию теперь перенесли сюда те, кто сам из Галле, и что они нахваливают ее перед всеми как наилучшую… Кто бы мог представить такое преобразование еще недавно? Если бы даже год назад кто-то предсказал такое, это показалось бы невероятным.^[245]

Что же произошло? В это время приехал Шульц.

Один из студентов Шульца признавался: «Этот невероятно образованный человек заставил меня взглянуть на богословие с другой стороны, он привнес в него столько философии, что впору было поверить, что Христос и все его апостолы учились в Галле у Вольфа»^[246]. Таким образом, когда Шульц возглавил фракцию пиетистов в Кёнигсберге, значение философии Вольфа вновь возросло. Вольфианцы в Кёнигсберге могли вздохнуть свободнее. Фактически Шульц продвигал философию Вольфа, покуда ее сторонники придерживались основных истин христианства, как он их понимал, а так как большинство вольфианцев были далеко не атеистами, между вольфианцами и пиетистами установилось перемирие.

Все это не означало возвращения свободной философской дискуссии, какой ее застал Готшед, когда учился в Кёнигсберге. Апостолы, быть может, и говорили словами Вольфа, но все же они оставались апостолами, понятыми в пиетистском ключе. И. Г. Бок писал в 1736 году Готшеду: «Наша академия совсем не похожа на ту, какой ее оставил мой брат, могу только отметить, что я вот уже полтора года как не могу собрать collegium poeticum»^[247]. Поэзия, театр и другие нерелигиозные занятия все еще считались легкомысленными, мирскими, «от дьявола», и потому им активно препятствовали. Все усилия должны были вести к процветанию души в соответствии с пиетистскими принципами. Философия Вольфа считалась в этом смысле полезной, и поэтому к ней могли относиться терпимо, но только до тех пор, пока она поддерживала взгляды пиетистов. Кёлестен Христиан Флотвел (1711–1759), преподаватель немецкой риторики и еще один друг Готшеда в Кёнигсберге, писал 2 апреля 1739 года: «Факультет богословия в исступлении – в такое время испанская инквизиция мягче, чем он»^[248].

Ортодоксальная фракция в Кёнигсберге не способствовала улучшению ситуации, поскольку делала все, что могла, чтобы дискредитировать пиетистов. В одном странном инциденте, больше напоминавшем Средние века, чем Просвещение, ортодоксальная фракция попыталась опорочить Даниеля Сальтениуса (1701–1750), одного из самых известных пиетистов, обвинив его в том, что он вступил в союз с дьяволом, – и попыталась не совсем без оснований. Сальтениус, подростком живший в Швеции, и в самом деле собственной кровью написал письмо дьяволу, пообещав тому свое тело и душу в обмен на кошелек, в котором никогда не закончатся деньги. Он положил письмо под дуб, но оно так и не достигло адресата. Вместо этого его подобрал фермер, который тут же уведомил власти. Сальтениуса осудили и вынесли ему смертный приговор, который потом заменили на месяц тюрьмы. Посчитав разумным покинуть Швецию, Сальтениус отправился в Германию. После учебы, обратившись в Галле в пиетизм, он стал надзирателем сначала в кёнигсбергском приюте для сирот, потом во Фридерициануме, и в конце концов, в 1732 году – экстраординарным профессором логики и метафизики. Ортодоксальные проповедники не считали ниже своего достоинства донести о грехе юности Сальтениуса, уведомив короля в 1737 году о его сделке с дьяволом. Хотя им и не удалось его убрать, нетрудно представить, какую сенсацию это произвело в Кёнигсберге^[249]. Флотвел как вольфианец, стоявший на стороне ортодоксов, с отвращением сообщал Готшеду: «Наш богословский факультет состоит из людей, кто либо неоднократно лжесвидетельствовал, как доктор Шульц, либо глуп, как доктор Кипке, либо тщеславен и завистлив, как доктор Арнольдт, либо стал другом самого дьявола…»^[250]

Примерно такой была ситуация в Кёнигсбергском университете, когда в 1740 году туда поступил Кант. Хотя Фридрих II пообещал перемены, они происходили не быстро. По-прежнему было очень важно выбрать верные предметы и верных преподавателей, особенно тем, кто собирался изучать богословие, – а правильными преподавателями по-прежнему были пиетисты или те, кто был к ним достаточно близок. Кант, вероятно, знал об этом с самого начала, а если и нет, то мог узнать во время следующего события, о котором рассказывает Гейльсберг:

Помимо прочих учений, Кант обучал меня и Влёмера повседневной жизни и здешним обычаям. Следовало, говорил он, познакомиться со всеми науками и не пропустить ни одной, даже богословия, пусть даже и не собираешься зарабатывать этим на жизнь. Мы, то есть Влёмер, Кант и я, решили поэтому пойти в следующем семестре на публичные лекции Шульца, которого все еще высоко ценили. Так мы и поступили. Мы не пропустили ни часа и старательно за ним записывали, а дома повторяли лекции, так что сдали экзамены, которые часто принимал сам этот уважаемый человек, так успешно, что он попросил нас троих остаться после окончания последней лекции. Он спросил, как нас зовут, какие языки [мы знаем], кто наши преподаватели и чему мы собираемся учиться. Кант сказал, что хочет стать врачом. Шульц спросил всех троих: «Почему же вы пошли на лекции по богословию?» (Это была, если не ошибаюсь, догматика.) Кант ответил: «Из жажды знаний», на что великий человек ответил: «Что ж, если это так, у меня нет возражений, но если вы передумаете до окончания университета и выберете призвание проповедника, смело обращайтесь ко мне. Вы сможете выбрать пост в деревне или в одном из городов. Я вам обещаю, и если еще буду жив, то сдержу свое слово. Итак, вот вам моя рука, идите с миром»^[251].

Если Кант раньше и не осознавал важности таких связей, теперь он прекрасно все понимал. Его ответ указывает на определенную уверенность в своих способностях и на то, насколько важно для него было свободно изучать то, что он хочет. Когда он ходил на лекции Шульца на третьем курсе университета, он интересовался ими по философским причинам. Кант легко мог бы стать священником. Ему хватало навыков, но недоставало желания следовать по этому пути.

Какова была учебная программа Канта? Как и большинство студентов, он, вероятнее всего, ходил на занятия по философии до описанного Гейльсбергом события. Они включали в себя логику и метафизику, которые каждый год поочередно читал профессор логики и метафизики, и этику и естественное право, которые читал аналогичным образом профессор философии морали. Профессор физики каждый год читал лекции по теоретической и экспериментальной физике, захватывая один или два семестра, а профессор поэзии читал лекции по риторике и истории^[252]. Помимо этих лекций ординарных профессоров, за которые не надо было платить, существовали лекции и курсы, требовавшие оплаты; их читали ординарные профессора, экстраординарные профессора и приват-доценты. Кант, вероятно, так или иначе посетил все бесплатные лекции и ходил на какие-то курсы за деньги.

Когда Кант был студентом, на философском факультете было восемь ординарных профессоров и некоторое количество экстраординарных профессоров и приват-доцентов^[253]. Они читали все: от греческого, древнееврейского, риторики, поэзии и истории до логики и метафизики, практической философии, математики и физики. Поскольку философский курс (cursus philosophions) был создан главным образом для того, чтобы подготовить студентов к одному из высших факультетов, относительно немногие хотели получить степень по этой дисциплине. И все же гости Кёнигсберга дивились, как много метафизиков в этом университете по сравнению с большинством других университетов Германии.

Учитывая историю факультетов богословия и философии в 1710–1740 годах, неудивительно, что члены факультета имели разное философское образование и придерживались разных взглядов. Первым следует упомянуть Иоганна Адама Грегоровиуса (1681–1749), аристотелианца, который главным образом защищал моральную философию Аристотеля от более современных подходов к этике. В Wöchentliche Nachrichten 1741 года он писал, среди прочего:

Я не скрываю того факта, что философию Аристотеля настолько оклеветали и насмеялись над ней, с тех пор как с начала этого века появилось столь много новых систем, что ни одна собака не возьмет куска хлеба у аристотелианца, даже если ее пять дней не кормили. Это неуважение общественности к древности заставило меня из честных побуждений уйти от Аристотеля. Впоследствии я вынужден был изучать каждую новую систему, как только она появлялась, чтобы учить молодых студентов, которые интересовались только новейшими (splitterneue) философами. У меня. была такая же посещаемость и аплодисменты, как и у всех. Но потом я устал от постоянных перемен. Я стал сравнивать все новые доктрины с древней. И мне пришлось испытать, как ненависть и неуважение к Аристотелю тех, кто неопытен в этих вопросах, направились и на меня^[254].

Грегоровиус знал современную философию. Он просто не считал ее лучше философии Аристотеля и был готов настаивать на своем даже перед полупустой аудиторией. Хотя мы и не знаем, ходил ли Кант на его лекции, но его «жажда знаний» вполне могла этому способствовать. Вероятнее всего, он, в конце концов собиравшийся изучать античность, не упустил возможности послушать Грегоровиуса в 1740 году^[255].

Подход Грегоровиуса заметно отличался от подхода, который использовался во Фридерициануме. Кант отметил в своей «Метафизике нравов», как будто оправдываясь: «Считается неприличным не защищать по мере возможности от всяких нападок, обвинений и пренебрежения стариков, которых можно рассматривать как наших учителей». И добавил: «глупой иллюзией было бы приписывать им только за то, что они старше, преимущество в таланте и доброй воле перед молодым поколением»^[256]. Вполне вероятно, что когда он это писал, то имел в виду и некоторых из собственных бывших профессоров. Он мог «из первых рук» изучить и ортодоксальный протестантский аристотелизм. Ходил ли Кант на курс к Квандту, самому известному члену ортодоксальной партии, неизвестно, но это маловероятно, поскольку Квандт едва ли ощущал необходимость преподавать. Грегоровиуса вскоре сменил Карл Андреас Кристиани (1707–1780), приехавший из Галле в Кёнигсберг преподавать практическую философию, пиетист и протеже Шульца^[257]. Кант мог ходить и на его лекции.

Вторым ординарным профессором и на богословском, и на философском факультетах был Иоганн Давид Кипке (1682–1758). Он преподавал с 1725 по 1758 год. Будучи одним из пиетистов старшего поколения, он не очень-то ценил Вольфа. Скорее он был эклектиком и колебался между аристотелианством и пиетизмом. В уведомлении о лекциях 1731 года он заявил, что в зависимости от пожеланий студентов он может читать лекции или в соответствии с «проверенным перипатетическим (аристотелевским) методом, или в соответствии с методом Будде или Вальха». Иоганн Франц Будде (1667–1729) и Иоганн Георг Вальх (1693–1775) были двумя из ведущих последователей Томазия, основателя немецкого Просвещения наряду с Вольфом. Томазий сам попал под влияние пиетизма, пока находился в Галле, но позже снова занял более независимую позицию^[258]. Будде и Вальх были радикальными пиетистами и оппонентами Вольфа^[259]. Соответственно, они были более-менее «безопасным» выбором в Кёнигсберге до прибытия Шульца. Но были и годы, когда Кипке читал лекции по логике по аристотелианскому учебнику Пауля Рабе «Философский курс, или первый компендиум философских наук диалектики, аналитики, политики, охватывающий также этику, физику и метафизику. Выведенный из наиболее очевидного принципа здравого смысла, следуя научному методу»^[260]. Как бы то ни было, Рогаль в 1738 году постановил, что каждый, кто хотел изучать богословие, обязан был прочитать эту работу ^[261]. Опять-таки, вероятно, что Кант ходил и на эти лекции. На них он не только мог ближе познакомиться с аристотелианской философией, но и услышать о некоторых из современных критиков философии Вольфа, томазианцах. Brevissima delineatio scientarum dialecticae et analyticae ad mentem philosophi Кипке 1729 года – определенно одна из тех работ, что впечатлили Канта различением аналитики и диалектики, ставшим позже столь важным в «Критике чистого разума»^[262]. Кант жил в доме Кипке, когда первые годы преподавал в университете, так что он был по меньшей мере с ним знаком^[263].

Кроме того, следует назвать профессора поэзии и красноречия И. Г. Бока, хорошего друга Готшеда и заклятого врага пиетистов. Философия его интересовала, но не входила в число самых актуальных для него вопросов. Он выступал против пиетистов по многим причинам, но тот факт, что они вставляли палки в колеса студентам, ходившим на курсы поэзии, был одним из самых важных. И опять, более чем вероятно, что Кант ходил на его лекции, хотя есть основания сомневаться, что он считал их особенно важными.

Возможно, интереснее всех троих был Марквардт, который с 1730 года был экстраординарным профессором математики. Вплоть до своей смерти в 1749 году он читал лекции по логике и метафизике, и, говорят, очень популярные. В диссертации 1722 года он безоговорочно поддержал предустановленную гармонию в вопросе об отношении души и тела. Это очень важно, поскольку в рассматриваемый период более или менее повсеместно считалось, что только три системы могут объяснить, как соотносятся субстанции, – вопрос, который, конечно, был особенно важен для понимания отношения души и тела. Первой была система физического влияния, согласно которой изменение в субстанции B непосредственно и достаточно основывается в воздействии другой субстанции А. Эта точка зрения обычно ассоциировалась с Аристотелем и иногда с Локком. Второй системой был окказионализм, подразумевавший убеждение, что изменение в субстанции B и изменение в субстанции А непосредственно вызваны Богом. Эту систему приписывали картезианцам и особенно Мальбраншу. Третья позиция, учение Лейбница о предустановленной гармонии, утверждала, что изменение в А и изменение в B непрямым образом вызваны Богом через две серии изменений, состоящие в гармонии между собой. Это называлось системой всеобщей (или предустановленной) гармонии. Сам Вольф вступил с пиетистами в спор именно по поводу этой проблемы. Главной причиной было его осторожное и ограниченное одобрение лейбницевской теории предустановленной гармонии в «Разумных мыслях о Боге, мире и душе человека, а также обо всех вещах в целом» 1720 года. Главы, касающиеся человеческой души, привели его, «против его ожиданий, к теории Лейбница», хотя он и не принимал предустановленную гармонию как абсолютную истину, но только как самую разумную гипотезу. Вскоре его атаковали пиетисты. Они утверждали, что всеобщая гармония противоречит свободе воли, которой требовала истинная христианская вера.

Марквардт был далеко не столь робок, как сам Вольф. Он утверждал, что все телесные явления можно полностью объяснить на уровне тел. В то же самое время эти явления можно было бы полностью объяснить и на более основополагающем уровне субстанций, поскольку душа способна создавать все представления сама по себе. Поскольку Богу нужно было создать лучший из всех возможных миров, он должен был установить гармоничное соотношение между телом и душой, или явлениями и субстанциями^[264]. Марквардт дополнил свой априорный аргумент апостериорными аргументами, которые стремились доказать существование предустановленной гармонии и опровергнуть окказионализм и теорию физического влияния. Как убежденный вольфианец, он остался противником пиетизма, выраженного в вольфианских терминах, который стал обычным делом в Кёнигсберге благодаря Шульцу. Не исключено, что Кант ходил на его курсы по философии и математике.

Еще важнее, вероятно, были Карл Генрих Раппольт (1702–1753), Иоганн Готфрид Теске (1704–1772), Христиан Фридрих Аммон (1696–1742) и Мартин Кнутцен (1713–1751). Раппольт, экстраординарный профессор физики, был более или менее вольфианским в своих взглядах, но на него также оказали большое влияние британские мыслители. Раппольт тоже был открытым врагом пиетизма. На его взгляды повлияли главным образом Крейшнер, первый вольфианец в Кёнигсберге, и Фишер, вольфианец, которого больше всех ненавидели пиетисты. Именно Фишер побудил Раппольта отказаться от теологических исследований и обратиться к физике. Раздраженный интригами пиетистов, в 1728 году он писал Готшеду: «Здесь все науки кажутся без пользы, и имеет значение не столько то, научился ли ты чему-нибудь основательному, сколько то, умеешь ли ты приспособиться к галльским нравам»^[265]. У него были все основания сердиться. Теске, любимца пиетистов, назначили ординарным профессором физики в 1729 году, хотя он изучал физику всего два года^[266]. В 1729–1730 годах Раппольт поехал в Англию изучать физику и математику, а в 1731 году получил степень магистра во Франкфурте-на-Одере. В 1731 и в 1732 годах он читал лекции по английскому языку, английской культуре и английской философии (Scholae Anglicanae linguae hujus culturam cumphilosophia copulabit)^[267]. Еще он преподавал философию и читал лекции об Александре Поупе (по большей части за деньги)^[268]. Известно, что Линднер, один из друзей Канта, учился у него английскому языку. Гаман любил его и близко с ним дружил. Любовь Канта к Поупу, кажется, берет начало именно в это время, и вроде бы именно Раппольт познакомил его с творчеством Поупа. Также возможно, что благодаря ему Кант познакомился со многими британскими авторам^[269]. Мы не знаем точно, ходил ли Кант на лекции Раппольта, но он, должно быть, ходил по крайней мере на лекции Аммона, Теске и Кнутцена. Поскольку Кант в 1741 году уже давал уроки Гейльсбергу и другим студентам на материале лекций, прочитанных Аммоном, Кнутценом и Теске, мы можем исходить из того, что он ходил на их лекции, и более того – уже где-то в самом начале обучения в университете^[270].

Аммон был приват-доцентом по математике. Он начал аристотелианцем, но затем стал ближе по взглядам к Вольфу, задолго до того, как Кант поступил в университет^[271]. Его Lineae primae eruditionis humanae in usum auditorii ductae, вышедшие в 1737 году, представляли собой краткий обзор предметов, которыми студенты должны были овладеть согласно учебному плану по философии. Эту книгу, более эклектичную, чем узко направленная аристотелианская или вольфианская, использовали в качестве учебника на нескольких лекционных курсах. Так как Аммон умер в 1742 году, Кант не мог у него долго обучаться. Тем не менее благодаря Аммону он мог познакомиться с аристотелианским подходом, даже если он никогда не ходил на лекции других аристотелианцев. Краус был невысокого мнения об Аммоне и говорил, что, посмотрев его математический трактат, может назвать его только дилетантом^[272]. Трудно сказать, насколько это отличало Аммона от других преподавателей Канта.

Теске, получивший свою должность, по крайней мере отчасти, в результате усилий Лизиуса и Рогаля, преподавал теоретическую и экспериментальную физику^[273]. Он не был так серьезно подготовлен с точки зрения науки, как Раппольт, но был близок к пиетизму. Боровский отзывался о нем лестно, описывая его как хорошего преподавателя и человека. Когда Кант получал степень магистра, Теске сказал, что многому научился из его диссертаций^[274]. Хотя Боровский и утверждал, что Кант считал память об этом человеке «святой», но Краус, который должен был знать лучше, настаивал, что Кант был «невысокого мнения о Теске, и вполне заслуженно»^[275].

Теске занимался главным образом проблемами, связанными с электричеством. Говорили, он был одним из первых ученых, кто утверждал, что «электрический огонь» тождествен «материи молнии». Он с гордостью заявлял, что некоторые из его экспериментов показали «как оно [электричество] полезно и в медицинских науках»^[276]. Его гордостью была коллекция из 243 «физических и математических инструментов», которые он собирал всю жизнь^[277].

Теске не только познакомил Канта с экспериментальной физикой, но и сформировал его ранние взгляды на природу электричества. Это важно, поскольку Кант никогда не менял свои взгляды на природу электричества и огня, и таким образом влияние Теске продолжалось всю жизнь Канта. Кантовская диссертация на степень магистра была озаглавлена «Краткий очерк некоторых размышлений об огне», и там говорилось именно о таких материях, над которыми мог бы работать ученик Теске. Соответственно, Теске можно считать научным руководителем (Doktorvater) Канта, и его похвала кантовской диссертации наверняка много значила для Канта в то время.

Лекции Теске по экспериментальной физике весьма впечатляли. Иоганн Фридрих Лаусон (1727–1783) в очень слабом стихотворении описал, как Теске при помощи своего оборудования достигал незабываемого эффекта, производя электрические разряды, чтобы создать тепло, искры и вспышки, электризируя студентов, поджигая спирт и заставляя проволоку светиться даже под водой. В стихотворении Лаусона не совсем точно говорится, к каким заключением Теске пришел в своих экспериментах, но, как мы знаем, он считал, что электричество и молнии имеют одну и ту же природу. Он знал, как развлечь студентов электрическими эффектами, но ни один из них не стал великим ученым^[278]. Канта настолько увлекли исследования Теске в области электричества и огня, что он написал диссертацию на эту тему. И хотя Теске утверждал, что он многому научился благодаря диссертации Канта, мы можем достоверно предположить, что она основана не только на указанных в ней источниках, но и на размышлениях и подсчетах Теске. К сожалению, исследователи Канта уделили Теске мало внимания.

Одним из самых известных и влиятельных философов в Кёнигсберге был Кнутцен. Многие бывшие студенты гордились, что учились у него. Так, Гаман писал в автобиографии:

Я был студентом знаменитого Кнутцена по всем частям философии и математики, ходил на его частные лекции по алгебре и был членом физико-теологического общества, которое было им основано, но не состоялось (nicht zu Stande kam)^[279].

Хотя Кант никогда не упоминал о нем в своих трудах, обычно считается, что Кнутцен оказал на Канта огромное влияние. Боровский утверждал, что «Кнутцен значил для него больше всех других преподавателей и прочертил курс, [для Канта] и остальных, позволивший им стать оригинальными мыслителями, а не просто эпигонами»^[280]. Краус отмечал, что Кнутцен был единственным, «кто мог оказать влияние на гений [Канта]», высказав догадку, что «тем, что раскрыло гений Канта в его учебе у Кнутцена и привело его к оригинальным мыслям, изложенным им в естественной истории неба, была комета 1741 года, о которой Кнутцен издал книгу»^[281].

Когда Кант поступил в университет, Кнутцен был относительно молодым экстраординарным профессором и обучал логике и метафизике. До того он был студентом и Аммона, и Теске^[282]. Что особенно важно, он был пиетистом на манер Шульца, то есть придерживался вольфианского метода, в то же время серьезно критикуя многие принципы вольфианской философии и серьезно занимаясь ими. В 1734 году, в 21 год он защитил диссертацию «Философский комментарий о commercium е ума и тела, объясненном физическим влиянием». В этой работе он критиковал философию Вольфа, но в то же время положительно оценивал вольфианский подход. Соответственно, у него возникли трудности. Вольфианская философия все еще была официально запрещена, поэтому публичное выступление по этой работе (Redeaktus) было отложено на год из-за протестов ортодоксов^[283]. Ортодоксальная фракция была очень рада возможности таким образом отплатить пиетизму.

Кнутцен на самом деле не был вольфианцем. Его философские искания в немалой степени продиктованы Вольфом, но его позиция была по своему основанию христианской. Так, его диссертация рассматривала проблему, вызывавшую больше всего споров между пиетистами и вольфианцами, а именно вопрос об отношении души или ума и тела. Занимая по сути антилейбницианскую и таким образом в меньшей мере антивольфианскую позицию, он утверждал, что теория предустановленной гармонии так же неверна, как окказионализм, и что единственной разумной теорией является теория физического влияния. В то же самое время он принимал ту точку зрения, что тела состоят из простейших частей. Это означало, что взаимодействие ума и тела является не взаимодействием радикально отличающихся субстанций (идея, вызывавшая множество проблем), а взаимодействием простых элементов друг с другом. Поскольку идея физического влияния тесно ассоциировалась в сознании многих ученых с Локком (и корпускуляризмом), вряд ли будет ошибкой утверждать, что Кнутцен защищал позицию Локка. Как бы то ни было, он разработал новую теорию, которая должна была служить альтернативой теории Лейбница – Вольфа. В первой своей диссертации на степень магистра он нападал на еще одну доктрину, тесно связанную с вольфианской философией, а именно на ту точку зрения, что мир мог существовать предвечно^[284]. Для Кнутцена, как для любого лютеранина, мир – творение и задумка Бога, и он создан с определенной целью. Он никак не может быть вечньи^[285]. Соответственно, не совсем правильно говорить, что Кнутцен был «вольфианцем». «Его пиетизм в основе своей восходит к великой линии Шпенера – Франке»^[286]. На образ его мысли по меньшей мере столь же сильно повлияли английские, как немецкие источники. По всем его работам видно, что он знал и ценил британских философов больше, чем принято считать. Даже Эрдман, который изо всех сил старается охарактеризовать Кнутцена как вольфианца, вынужден признать, что его философские взгляды ближе к британским, чем к немецким философам, и действительно «указывают в направлении эмпирицистского скептицизма и идеализма английской [sic] философии»^[287]. Что же касается эпистемологии, то Локк и его последователи появлияли на мысль Кнутцена больше, чем Вольф и его школа. Готшед ясно это видел. Он обвинял Кнутцена в том, что тот слишком близок к Локку в своих рассуждениях об ощущений^[288]. Для Кнутцена, как и для Локка, внутреннее и внешнее ощущение формируют основу любого знания. Без материала, данного нам в ощущении, принцип противоречия не позволяет нам что-либо знать^[289]. Нет сомнений, что Кнутцен читал «Опыт» Локка и считал его важным. В самом деле, он постоянно ссылался на Локка в своих лекциях и советовал студентам его читать, а перед смертью все еще работал над переводом труда «Об управлении разумом»^[290].