Гипноз и наркоз

В отдельно взятой

Я рано начала ездить за границу, лет в двадцать. Это был уже не дремучий совок, а дремучая перестройка, ездили немногие и возили понятно что – чего душа желала, то и возили. Душа у этих людей желала маечек ядерной расцветки и матерчатых тапочек на каблуке. Я даже знаю, где они это покупали.

Моя самая первая поездка была в ГДР, была такая страна. Там было чистенько, потому что немцы, и бедненько, потому что коммунизм. Западные товары продавались, да, но стоили по местным меркам как мотоцикл. Дефицита никакого не было – немцы люди не страстные и за сапоги зарплату не отдадут. Я купила себе белые джинсы и черный пиджак, и туфли Gabor – зеленая замша на черном крокодиле. Мои немецкие знакомые крутили пальцем у виска – дорого. На сдачу я купила белую настольную лампу – тут уже пальцем у виска крутили русские знакомые, на эти деньги можно было купить шесть маечек.

Я ходила в этих белых штанах и в зеленом крокодиле по мерзкому своему городу, и мне казалось – такой персонаж, как я, слегка улучшает ландшафт. Вокруг были кофты с начесом и перламутровые помады, а на мужиков лучше было вообще не смотреть, и посреди этого безобразия я смотрелась как туристка, которой через три дня положено отвалить к себе домой, в край белых штанов. Ничего было не сделать с этим ландшафтом, ничего.

Сколько я потом ни ездила, сколько ни добывала, ни волокла коробами, караванами, сколько ни наряжала всех своих, сколько ни тащила в дом изящных, удобных, нездешних вещей – ландшафт от этого никак не менялся, ни ветерка, ни ряби, эта бездна поглощала все без следа.

А я все старалась, все тянула, как муравей, в свою нору ценные соломинки, и только много лет спустя до меня дошло, что нельзя купить за деньги и привезти домой кусочек другой, правильной жизни, что эта граница непреодолима, что все эти бриллиантовые россыпи, если их унести с собой, прямо в кармане превратятся в золу.

Хорошо хоть не в крысу.

Лепта вдовицы

Когда-то давно, когда я была еще более молодая и прекрасная, у меня был один любовник.

Как он втерся в любовники – непостижимо уму, видимо, был какой-то неосознанный потенциал. Я скажу больше – он втерся в сожители. Вселился то есть. Как положено, тихой сапой, раз остался, два остался, вроде как и носки нужны на смену, не поспоришь.

Сражался он за это место как бешеный.

Каждый день, идя с работы, покупал у метро букетик. Такой букетик, какие умные бабушки вертят – васильки, ноготки, и все это утрамбовано в целлофановые кружева, а само с мизинчик. Я очень ценила.

Еще он покупал продукты. Как бы угощение.

Как-то раз я в большой мороз при нем сказала, что копченая зубатка с отварной картошкой – это то, что надо. Еще в другой раз я похвалила йогурты Данон. А в третий раз я скуксилась, что к завтраку нет грейпфрутового сока.

Чувак свое дело знал туго.

Каждый божий день он приносил мне копченую зубатку, йогурт Данон и грейпфрутовый сок. От себя он добавлял водку «Охтинскую».

Через пару недель я насторожилась. Если он по будням так убивается, думала я, то что же ждет меня в день зарплаты? Какая феерия? Морские гребешки? Камамбер? Миноги с рынка? Может, наконец уже черные оливки? Ну хоть что-то, черт подери, другое?

В день зарплаты мне были торжественно предъявлены васильки с ноготками, копченая зубатка, йогурт Данон и водка «Охтинская».

Он изо всех сил старался мне понравиться. Он запомнил все, чего я при нем хоть раз хотела.

А сам он не хотел ничего. Не считать же водку «Охтинскую».

Потребительская корзиночка

В совке еда стоила совсем недешево, кто бы там что ни врал. Я имею в виду то, что было хоть как-то похоже на нормальную еду. Булка с чаем не стоили ничего, это да. А еда таки стоила.

Ощущение, что еда ничего не стоила, проистекало оттого, что все, что не еда, – стоило вообще каких-то абсурдных денег.

Демисезонное пальто стоило в магазине без переплаты 200 рублей. Это была зарплата завуча школы. Вы можете себе представить пальто, за которое надо отдать всю зарплату до копейки, все ваши 50 или там 60 скромных тысяч? Ну я тоже могу, но это будет Nina Ricci, а люди с зарплатой 50 тыс. в такие магазины не ходят.

Дубленка стоила 800. Четыре зарплаты. Сейчас на четыре зарплаты можно купить подержанный автомобиль. А тогда считалось нормальным полгода копить на дубленку, питаясь чаем с булкой.

То есть прокормиться человек мог на две копейки, если был согласен на крупу и постное масло, а вот одеться или там, боже упаси, меблироваться – это были задачи на годы вперед.

Этот странный перекос засел тогда в мозгах так прочно, что попавши лет в 20 впервые на Запад, я испытала-таки обещанный культурный шок.

Это не был шок от изобилия – я перед этим пару лет простояла на черном рынке, и меня трудно было чем-то удивить.

Просто я пошла в супермаркет (в Западном Берлине было дело, как сейчас помню) и набрала продуктов для скромного выживания на неделю. Хлеб, сосиски какие-то, сок, крупа и постное масло, вот такая вот унылая чепуха, никаких шоколадок или, свят-свят, хамонов. У меня вышло 50 марок без малого. Пятьдесят марок стоили туфли, которые я страстно хотела и на которые жадничала. Туфли попроще стоили 20.

Это был катарсис. Катарсис был не в том, что какие здесь дорогие продукты. Он был в том, какие здесь дешевые вещи. Туфли, которые стоят как продукты на неделю – когда я это осознала, я поняла, что попала в рай.

Я-то привыкла, что туфли – это сенсация года, это событие как свадьба единственного сына, по ним отсчитывают время жизни. А оказывается, они стоят как крупа и постное масло.

Меня дико, люто, до визга и исступления бесит, когда работающие люди моего поколения, не инвалиды, не многодетные и не бездомные – жалуются на дороговизну. То ли они все забыли, то ли так ничего и не поняли.

Не прервется связь

Моя мама была в молодости женщина с запросами, окружающей действительностью тихо и сдержанно брезговала и утешалась слабыми приветами из нормального мира, поступавшими из кино и прессы.

Советских газет у нас в доме сроду не водилось, мама покупала польские женские журналы, свободно лежавшие в киосках по причине всеобщего невежества. Там, на фоне бесполезных кракозябров иного языка, попадались мутные перепечатки фотографий из западных изданий, на которых, если всмотреться, можно было различить, что нынче носят и вообще как надо жить.

В одном таком журнале была серия, рекламировавшая дамскую и детскую моду в одном флаконе. Там фигурировали прелестная изящная мама и прелестная дочка примерно за пару лет до полной лолитообразности, в платьях одного фасона с поправкой на невинность. Эти кадры меня завораживали, как бухгалтера трамвайного парка завораживает фоторепортаж со свадьбы престолонаследника. Вот мама с дочкой в кафе – мама, сложив ножки ромбиком, элегантно пригубила капучино, дочка в более блеклых тонах тянет спинку над своим мороженым, ножки так же. Вот мама, раскрыв изящную пудреницу, красит губы кармином – дочка, косясь на маму, мазюкает губки бесцветным бальзамом ровно в той же позе. Цветущая мама посвящала этот нежный бутон в вечную тайну моды, вкуса и хороших манер в объеме целого разворота.

Подразумевалась, очевидно, некая эстафета женственности.

Эти картинки вспомнились мне, когда мы с семилетней дочечкой покупали с уличного лотка две скалки – большую и маленькую.

Ремонт

Ремонтов я за жизнь сделала столько, сколько не делал царь Соломон во всей славе своей. Вот и сейчас – пишу, считай, из мешка с цементом, поэтому воспоминания накатывают самые омерзительные, впрочем, у меня других и нет.

В молодости ремонты делались собственноручно, в совке было плохо с развлечениями. Занятие это было хоть и жизнеутверждающее, но грязное и утомительное. Обычно мне сильно помогал папа, но на каждый пустяк папу не впряжешь, и однажды мне приспичило всего ничего – переклеить обои в гостиной.

Казалось бы, взял да переклеил, делов-то. Беда была в том, что у меня не было стремянки (тогда вообще ни у кого ничего не было, а совести так и до сих пор ни у кого нет), а со стола я не дотягивалась, нужен был кто-то повыше ростом.

У меня ходил тогда в друзьях абсолютно гениальный чувак, не закрывавший рта ни днем, ни ночью, только успевай записывать. Кроме гениальности, никакими ценными качествами он не обладал, а времени отнимал бездну. Приходил и сидел, общался. Рассыпал перлы и сверкал гранями. Томилась я от этого общения безмерно, изнывала всей душой, но терпела из вежливости (в молодости я была ангельски деликатна и даже помыслить не могла сказать кому-нибудь «пошел в пень» – а вдруг обидится). И вот этот друг сказал, что поможет мне с обоями, вместе поклеим. Вот он придет общаться, заодно и поклеим.

Это сейчас бы я про себя подумала – «Не свисти». А тогда я подумала про себя – а ведь что-то же и в нем есть хорошее, какие-то, ээ… проблески человеческого. Я, кстати, в дальнейшем много раз повторяла эту ошибку.

В назначенный день гениальный друг пришел общаться. Я подготовилась к общению изо всех сил – вынесла мебель, порезала обои на куски и сварила клейстер. Гениальный, однако, уселся и принялся общаться как обычно, т. е. пить чай и ронять перлы. Час я терпела, вздыхая и ерзая. Потом терпеть мне надоело. На это гениальный друг поведал, что ему как-то нездоровится, особенно если поднимать руки вверх, стоя на столе, – невыносимо колет в боку и вообще не по себе. Я прямо заплакала.

Сейчас я, конечно, нашла бы что ему сказать. Я бы даже не стала утруждаться формулировками, обошлась бы простейшими коммунальными шаблонами – как мозги трахать, так ты здоровый, а как пользу приносить – так ты больной, раз больной – что ж ты в гости поперся, чтоб с тобой тут нянчились, сидел бы дома, раз от тебя все равно никакого толку и т. д.

Тогда я ничего говорить не стала, поклеила свои обои сама, не без папы, конечно.

А семь лет спустя я взяла это чмо на работу, и он принес мне небольшое состояние. На эти деньги я купила ту квартиру, где и сижу сейчас практически в мешке с цементом, потому что предыдущий ремонт что-то перестал мне нравиться.

Кем быть

Как всякое угнетенное и бесправное существо, я всегда жаждала если не мести, то хотя бы компенсации.

В любое место, где меня обижали, а обижали меня везде, я норовила вернуться уже как победитель и юберменш и тем самым завершить гештальт. Гештальты эти я завершала планомерно и неукоснительно, стараясь ничего не пропустить.

Заканчивая первый институт, я в него же устроилась работать – мне хотелось еще побегать по этим коридорам, уже не перепуганной студенткой, а сотрудницей, которой все пофиг. Сидела за партой на языковых курсах – через год сама преподавала на таких курсах, а еще через год такие курсы у меня были свои. В универе, где из меня таки попили кровушки во время учебы, я через полгода сама принимала экзамены. Школа, которую я закончила, была первым местом, куда я пришла договариваться с директором об аренде помещения под кооператив, вся такая продвинутая капиталистка. Про больницу, где я лежала ребенком, я тоже не забыла, проработала в том мединституте пару месяцев после школы, рассекала в белом халате, как своя.

В перестройку я любила читать газеты, но роль читателя меня тоже почему-то оскорбляла. Начала пописывать и бегала уже не к киоску за свежим номером, а в редакцию за гонораром.

Мне казалось, что получатель услуги – всегда лузер и жертва рядом с ее производителем. В советском сознании продавец круче покупателя. Мне хотелось перепрыгнуть прилавок и оттуда, из касты хозяев, небрежно покрикивать, чтобы больше не занимали.

Пару лет назад у меня была фирма. Мелкий ремонт, муж на час. Пятеро мужиков бегали по городу сверлили дырки, а я все это дело контролировала по телефону. Нервов это стоило столько, что проблема лишнего веса не стояла вообще – ежедневная прогулка по минному полю, жизнь кремлевского телефониста. Когда я продала бизнес, я не то что вздохнула – я сплясала.

Сейчас мужик из такой же вот фирмы собирает мне в детской новую мебель. Я его просто вызвала по рекламному объявлению, как когда-то вызывали моих. Он там крутит шуруповертом, а я тут сижу покуриваю. Этот гештальт оказался самым главным.

Я наконец-то поняла, что всю жизнь стремилась не туда.

Надо быть не исполнителем. Надо быть заказчиком.

Fair play

Посидели вчера со старым приятелем, поговорили о путешествиях, посплетничали об общих знакомых. Я ему рассказала, что стоит посмотреть в Осло, он на двух сигаретных пачках показал, как умные люди паркуются в два приема, а не в восемь, как я. Усидели литр домашнего вина, на прощанье расцеловались, как родные.

Последнее время мы с ним так встречаемся раз в пару лет. Когда-то очень давно у нас был даже не роман – так, новелла. Он тогда немножко любил меня и немножко – еще одну женщину. Будучи человеком с фантазией, он в мягкой, щадящей форме проинформировал каждую из нас об этом неожиданном раскладе, запасся попкорном и сел смотреть, что будет.

Попкорн не пригодился – мы с этой второй его подругой за два дня нашли друг друга в блогах (тогда это было проще, мир был значительно теснее), познакомились, подружились, быстренько выставили ему оценки и стали дружить дальше уже совсем без него, на другом материале.

Чувак не обиделся, он вообще был не склонен к трагедиям, хотя другой бы на его месте долго фыркал про подлых баб и про ихнюю коммунальную натуру. «Нэнси умела ценить мужество» © – мы остались приятелями, оказывали друг другу всякие мелкие любезности, по мере сил поддерживали в беде и ходили выпить пива просто так.

Моя новая подруга такого разврата не одобряла и сильно осуждала меня за мягкотелость. Он ведь тебя оскорбил и унизил, восклицала она, он растоптал твое достоинство, а ты пьешь с ним пиво как ни в чем не бывало самым виктимным образом!

Я тогда не то что ей – я себе самой не умела объяснить того, что твердо знаю сейчас.

Что жизнь – это не героический эпос и даже не баллада. Это сборник анекдотов. Что анекдоты бывают тупые, а бывают хорошие. Что хороший анекдот – это лучшее, что можно создать на том материале, который нам достался.

Сперва все мы думаем, что жизнь наобещала нам всякого, а потом обманула, надсмеявшись над нашими надеждами. Потом мы думаем, что она ничего не обещала, а мы ее просто неправильно поняли, потому что дураки и так нам и надо. И только когда на носу у нас очки, а в душе тоже ничего хорошего – только тогда до нас доходит, что да, обещания были, и все они исполнены до конца, до мельчайшей детали, что то, что с нами происходило, – это и было то, что нам обещали, это и было прописано в договоре, по которому мы столько заплатили, а теперь договор в целом исполнен, и срок его вот-вот истечет.

Вы стали фиолетовой от соли бертолетовой

Когда-то очень давно, буквально в детстве, у меня был бойфренд. Он меня очень любил, потому что у меня была квартира, а у него была сумасшедшая мама, с которой было невозможно жить.

Я его тоже очень любила, потому что надо же человеку кого-то любить, а больше было некого, остальные были еще хуже.

Он сражался за жизнь как бешеный, получалось неважно, и денег он мне не давал, деньги нужны были для бизнеса, он себя считал фарцовщиком и знаменосцем западных ценностей. Мне разрешалось за это знамя подержаться (стоять на черном рынке с его товаром, например, с польской косметикой), но при этом полагалось вести себя скромно и не попрошайничать, косметика была на продажу, а не про мою честь. От меня ожидалась солидарность и слияние интересов, особенно учитывая, что жил он у меня, а я при этом еще и работала на работе (он нет).

Я сперва не обращала внимания на такие мелочи, а потом налепила брошек из пластики и встала их продавать уже не на черном рынке, а на легальном (перестройка шла полным ходом, и место стоило три рубля в день). Бойфренд мой этим бунтом был очень недоволен, не хотел меня провожать до рынка и т. д. Брошки окупали место не всякий день, я крутилась сама как умела, но как-то однажды пришлось попросить у него три рубля заплатить за место – больше негде было взять, а он как раз в виде исключения меня проводил.

Он вынул кошелек, в котором меньше тысячи не бывало, поколебавшись, извлек оттуда пятерку и протянул мне. Я вся оскорбленная побежала в кассу платить, а прибежавши – дерзко и вызывающе ссыпала ему в руку сдачу. Соседние рыночные места одобрительно заржали, чувак понял, что репутацию надо спасать. Он швырнул все это дело на пол, развернулся и гордо ушел. А я все собрала на четвереньках, там было целых два рубля, и все смотрели, и подсказывали, куда закатилась монетка.

Я его, конечно, вскоре бросила, было много слез, он, по-моему, так ничего и не понял. Я и сама была хороша – вспоминала его как главную любовь всей жизни, которую пришлось буквально вырвать из груди, но сохранить ее образ, стоять грустить возле его дома и всякие такие глупости.

Мы встретились десять лет спустя на Караванной улице и пошли пить пиво, гулять по набережной и т. д., все уже было ясно. Дела у него шли не очень, т. е. до такой степени, что моя давняя подруга дала мне ключи от своей съемной комнаты. Про куда-то пойти не было и речи, дела шли плохо уже очень давно, там не было денег даже на такси и чуть ли не даже на маршрутку.

Когда мы встали с дивана, а он был таким же, как десять лет назад, та же спина и те же кудри, так вот когда мы встали с дивана – я достала из сумки две бутылки пива и салями и язык, все эти закуски продавались у меня в соседнем доме. У меня была новая квартира в хорошем районе, и я подумала – ведь захочется поесть, и выпить тоже, и захватила это все с собой, ну чепуха же, того и сего по двести грамм буквально.

Он сидел голый в кресле, тридцатилетний мужик, весь в кудрях и в мускулах, в этой чужой комнате без занавесок, и абсолютно счастливый ел эти двести грамм магазинного языка, как приютское дитя ест внезапную конфету, и радовался всем телом этой экскурсии в роскошную жизнь, и он сказал мне – господи, как хорошо, как ты все это здорово придумала!

А я сказала – какие пустяки, ну что ты.

Краденое солнце

Когда-то очень давно я познакомилась по интернету с одним мужчиной. Мужчина был такого градуса пессимизма и уныния, что казалось, будто нашлась моя какая-то субличность, с которой нас разлучили в младенчестве. Как все пессимисты, он был обаятелен и любил мрачно пошутить, любовь подхватила меня и понесла к нему в гости сливаться в духовном экстазе.

Жил он в Женеве и был ООНовским клерком еще советского призыва, с женой давно разошелся и все поминал какую-то любовь, которая его озарила было, но не сбылась по причине общей невменяемости договаривающихся сторон. Любовь была женщиной совсем без крыши, и во мне ему померещилась замена.

Прямо из аэропорта он повез меня в отпуск – Нормандия, Биарриц и т. д. Неопытной мне, дальше Мюнхена тогда не выезжавшей, все это сильно действовало на воображение – серебристая Субару мчит меня к устрицам, а бородатый мужчина уверенно стремит ее куда надо. Немного смущал маршрут. Мы почему-то ехали как бы целенаправленно во всякие затерянные в далях уголки, затем бородатый мужчина шел в отель вести переговоры, а потом мы оттуда отчаливали, долго и странно петляли и останавливались буквально черт знает где.

Но тем не менее устрицы имели место, кроме того, мы много пили и много говорили об экзистенциальном, и даже как-то раз подрались, т. е. любовный сюжет развивался полноценно, без халтуры. За два дня до отлета мы приехали в Женеву, я была введена в квартирку-студию размером 4х4, и мне было объявлено, что здесь мне предстоит жить.

В квартирке был раскладной диван и много порнокассет, больше там ничего не помещалось. Окно выходило на аэропорт, т. е. буквально на летное поле. Я приготовила ужин на кухоньке в углу – там нашлась сковородка, липкая от грязи, и пара разных тарелок. Потом я заснула на раскладном диване, а ближе к рассвету проснулась.

Он стоял у окна и смотрел на аэропорт. Почему-то было очень видно, что это у него привычная поза, что когда он дома – он стоит у окна и смотрит на аэропорт, подолгу, иногда всю ночь.

И сразу стали понятны эти необъяснимые перемещения и странные гостиницы, когда человек сперва действовал уверенно и по плану, а потом вдруг сдувался и соглашался на что попало. Это он с ней, со своей любовью, однажды ездил отдыхать, и она показала ему места, где любила бывать. Он их запомнил, но заранее заказать не догадался, потому что сам никогда никуда не ездил, а своих знакомых и любимых мест у него по той же причине не было вообще.

Человек вот так вот стоял у окна годами в своей норке, а потом случилось чудо – ему показали в щелочку настоящую жизнь, и он ее снова и снова воспроизводит, эту чужую, краденую жизнь, и в ресторане он заказывает строго то, что тогда сумел запомнить, и только это ему вкусно, только то, что однажды объявила вкусным та женщина, а самому ему не вкусно ничего.

Я не вышла за него замуж. Да, вы угадали, мне не понравилась квартира.