Отвлекшись от губительных идей и бередящих сердце сравнений, обратив внимание на себя уже со стороны, так сказать, внешней, Аркадий Лаврентьевич, нашел, что выглядит он, по крайней мере, приличному человеку неподобающе. А то, что человеком он считал себя, в высшей степени приличным и порядочным, мы можем смело заверить читателя, и еще и в том можем заверить читателя, что сторонним мнением Аркадий Лаврентьевич дорожил. Была даже история… слишком далекая, впрочем, история и которая совершенно, кажется, придется не к месту, поэтому не будем о ней. Короче говоря, определил Деревянко, что совсем не стал бы помехою ему теперь зонт, что с ним не походил бы он, пожалуй, на мокрую курицу. Подивился он также, где бы это ему было туфли так «изгадить», по какому это пути его только несло и, неужели он луж перед собой во время путешествия своего совсем не замечал? В конце концов, пришел он к выводу, что вид он имеет решительно непристойный и, что никак нельзя ему явиться в департамент в таком виде.
Несказанно обрадовался Аркадий Лаврентьевич нашедшемуся поводу свернуть с пути своего. Даже нечто похожее на улыбку впервые за это утро выразилось на его лице. Даже взгляд его просветлел и отображал уже не одну безысходность. Больше того, смотрел теперь Деревянко так, как будто определенно есть у него выход, и выход самый действенный и простой. Ничего теперь ему не мешало, как он думал, развернуться, вот так запросто развернуться и пойти домой за зонтом, а заодно и чтобы переодеться. Все это ему было просто необходимо теперь выполнить, потому, что никак нельзя было ему всего этого теперь не выполнить. Ведь он шел, между прочим, в департамент, а не просто куда-нибудь. «Куда-нибудь можно было бы, пожалуй, и в таком виде, а в департамент в таком виде никак невозможно», – твердо заключил про себя Деревянко; следом же на одном каблучке молодцевато и несколько даже по-театральному произвел он разворот, притопнул другим каблучком, и, смирив в себе позыв к так и напрашивавшемуся здесь антраша, поспешил обратно домой приводить себя в надлежащий порядок.
Почти во все время обратного своего пути Аркадий Лаврентьевич испытывал отрадное чувство человека по счастливому стечению обстоятельств высвободившегося из пучины жутких неприятностей, или, по крайней мере, человека твердо знающего как ему нависшую над ним угрозу разрешить. Настроение его было в высшей степени приподнято. И только уже ближе к дому стало ему казаться, что его, может быть, давеча мучила совсем другая проблема, а не та, что он шел в неподобающем виде на работу. Стало ему казаться, что он ведь, если по существу, и не замечал даже непристойного своего вида тогда, когда какая-то проблема уже существовала и уже его мучила. Значит, она уже была, эта проблема, уже жила в нем на момент обнаружения им недостатка в собственном костюме? значит, факт переодевания и вообще само выявление потребности переодевания мало должны влиять на общее его настроение, если по существу? Стало быть… Здесь у Аркадия Лаврентьевича зачесался нос. Он поспешил ликвидировать эту новую неприятность, при этом случайно обратил взгляд на наручные свои часы… и ужаснулся! И полетел стремглав он домой, забыв совсем, о чем и думал…
Дома также пришлось ему все делать в спешке. Жены уже не было, она ушла на работу, и поэтому ему следовало собираться самостоятельно: наскоро гладить брюки, наспех повязывать галстук, и даже выдалось, глядясь в зеркало, самому себя оценить – но уже долгим, внимательным и, скажем честно, немножко предвзятым взглядом. Оставшись собою вполне довольным, Аркадий Лаврентьевич, все там же, перед зеркалом, не удержался, чтобы не отдать себе должное и не отвесить самому себе же любовный и одобрительный щелчок по гладковыбритому круглому подбородку. Воспроизводя этот покровительственный жест, он вновь взглянул на часы и вновь пришел в ужас! Надо же было так отвлечься! О том, чтобы пытаться успеть на рабочий автобус – уже и думать ему было поздно, приходилось раскошелиться на такси. Мысль о предстоящей необязательной растрате в каком-то независимом полете реконструировалась, преобразовалась и очертила Аркадию Лаврентьевичу образ жены его, отчего в груди своей он ощутил неприятный процесс сжатия. Стало ему вдруг как-то не совсем комфортно, точнее, стало ему совсем некомфортно. Почувствовал он, что пиджак как-то нехорошо сидит на его плечах, ощутил он, что галстук повязан слишком плотно на его шее, и что это мешает ему в полной мере вдохнуть. Он снял пиджак, ослабил галстук и, опустившись на край трюмо в прихожей, все еще тяжело дыша, стал думать о причине вдруг подступившей к нему душевной тяжести.
«Что же меня так взволновало? – задался вопросом Деревянко. – Оно, конечно, мало приятного в оправданиях, – принялся он рассуждать дальше, – но разве отчета перед Лиличкой я так трушу? Ну что тут такого, ну рассеян был, ну зонт не взял, ну вернулся. Опаздывал я. Ну, взял и вызвал такси – ничего тут такого, не велика растрата, с голоду не умрем, я так думаю. Нет, не о том я пекусь. Тут что-то еще должно быть. Рано утром что-то было. Что-то она ранним утром на меня обижалась. Как-то я вниманием манкировал, когда она изволила проснуться. Ох, это мне дня три в немилости теперь по квартире загнанным волком ходить. Ох, не люблю я этого. Ох, жуть!.. Но, нет, мало и того. Еще что-то должно быть… Погоди, а чем же я так занят был, что дерзнул приветствием не удостоить Лиличку? Вот где корень тревог, вот откуда нить переживаний моих вьется – из собственной моей головы вьется! А что там такого серьезного сегодня делалось, какая мысль меня занимала?.. Думал я о работе, кажется. А что я о работе своей думал?.. К слову о работе, а который сейчас час? – спохватился Аркадий Лаврентьевич вдруг, в очередной раз, направляя свой взор на циферблат часов. – Ой-ой-ой, – заметался он взад-вперед по прихожей, – а что же это, без десяти минут восемь уже, стало быть? – И что же я сижу, тюлень я эдакий, что же это рассуждать я выдумал, когда чрез десять минут в конторе мне быть уже следует! Что же это я совсем мозгами свихнулся, допустить такое, чтобы в конторе, ровно в восемь часов, чтобы не быть мне! Да было ли такое когда – не было! Куда это такое годиться! До чего докатился, надо же!.. Скорей, скорей в департамент! Пиджак, пальто, зонт, ключ… Да где же ключ? Вот ключ! Так, хорошо, годиться. Бр-р-р, а дождь всё льет на улице. Зонт…»