Костя, во все это время не удосужившийся отпить и глотка, по той, конечно, причине, что пиво было заказано не им, а Женей, после этих моих слов, отбросив все принципы, опустошил свой бокал чуть ни залпом. Мне было крайне неприятно обнаружить в нем столько прыти. Кроме того меня изначально еще раздражала его негативная настроенность. Я смотрела на него чуть не с ненавистью и в первый удобный момент готовилась вспыхнуть. Женя, поочередно обращая свой взгляд то на меня, то на Костю, улыбался уже не одними только глазами, что крайне смущало и щекотало нервы мои еще более. Очень вовремя со словами приветствия подоспела Виола. Она звала нас «зарядиться, как следует» за барной стойкой, с тем, чтобы впоследствии «хорошенько оторваться». Другими словам, она приглашала нас выпить и потанцевать. Мы с Женей согласились охотно, Костя поплелся за нами.

За стойкой провела я время очень весело, Виола обращалась со мною как со старинной приятельницей, Женя был внимателен и любезен, Костя пребывал в абсолютной тени, много пил и казался чрезвычайно угрюмым – благо, что не мешал. Спустя короткое время голова моя приятно закружилась, и, к удивлению собственному, в шуме, извергающемся со сцены, до того, казалось, беспорядочном, я вдруг заметила гармонию. «Оголтелая свора», всем своим составом толпящаяся и скачущая там же у сцены, меня тоже больше не пугала и не казалась такой уж безобразною.

– Какая-то неведомая сила так и влечет меня туда к ним! – произнесла я, как-то извиняясь, и вместе с восторгом.

– Это Терпсихора, – предлагая мне руку, сказал поэтически настроенный Женя.

– Быть может, это Вакх? – не пропустил случая съязвить злючка Костя, также протягивая руку, подразумевая этим жестом, чтобы я с ним осталась. Безо всякого колебания я откликнулась на предложение Жени, и мы с ним вместе, также и в компании Виолы пошли «отрываться».

Не стану вам описывать, как я повеселилась, дабы не умалить словами наш «отрыв». Было «круто, нереально круто», по оригинальному выражению харизматической Виолы, но – до поры, до времени, пока в самый разгар веселья к нам не присоединился «свет моих очей». Это я сейчас способна иронизировать и даже кое на что улыбнуться, глядя назад, как говорится, сквозь призму времени. Тогда же мне было не до смеха и не до шуток. Костя шокировал меня своим поведением. Понятно, он напился, но это не может послужить ему оправданием, напротив, обнаруживает в нем еще один недостаток. Ему нельзя пить, ни в коем случае нельзя пить! Как говорится где-то у Достоевского: «в пьяном виде он не хорош», – я ему так впоследствии и сказала. Я ему достаточно высказала, уже на другой день, когда он был способен слушать.

Он явился на крыльцо общежития уже около полудня (проспавшись), попросил спуститься к нему. У меня не было большого желания удовлетворить его просьбе, но существовало теперь одно обстоятельство… И хотя я убеждала себя, что после вчерашней своей «феерии» Костя не может быть на меня в претензии, что разрыв между мной и им произошел сам собою еще до того, как… Все же, чувствовала я, что совесть моя была не совсем чиста и кошки скребли. В общем, объяснение мне и самой требовалось, дабы сбросить с души камень.

Первое время я старалась не смотреть Косте в глаза, что, наверное, навело его на мысль, будто я не могу преодолеть своего к нему отвращения, отчего вид его стал вдвойне жалким. Впрочем, он был не так далек от истины, большой симпатии я к нему уж точно тогда не испытывала. Конечно, он ждал от меня шквала возмущений или чего-то в этом роде, готовился оправдываться. Теперь, казалось, не знал, что ему делать. Мы молча спустились с крыльца, и пошли по уже успевшей просохнуть аллейке. Было безветренно, солнечно, от первого снега почти не оставалось следа, в воздухе пахло свежестью. Такая прогулка могла принести даже и удовольствие, при других обстоятельствах, разумеется. Костя пару раз было пытался заговорить, но путался и сбивался чуть не на первом слове. Я принудила себя ему помочь.

– Что же это ты вчера устроил? – произнесла я без лишней патетики, совершенно спокойно. Костя посмотрел на меня страдальчески и с очевидным вопросом. Я поняла, что он ничего не помнит.

– Ничего? – удостоверилась я.

– Почти ничего, – кающимся голосом произнес он. Его беспамятство почему-то вдруг меня страшно развеселило.

– Как разбил три бокала, не помнишь? – сквозь смех спросила я. Он отрицательно покачал головой.

– Два разбил, спросил: «сколько?», заплатил вдвое больше, сказал: «на будущее», слово с делом у тебя не расходится, вскоре разбил и третий.

Костя понурил голову.

– А как паренька из «Подвала» за бороденку таскал, тоже не помнишь? Ворвался на танцплощадку с правами на меня, дескать, моя девушка, всем расступиться! И давай подле скакать. Зацепил как-то несчастного, козлика этого, толи рукой по голове, толи еще как, кажется, не единожды, тот тебе замечание сделал. Ты его, не долго думая, за бороденку и на воздух, на свежий. Шуму наделал! Как тебя только обратно впустили, ума не приложу? – Я посмотрела вопросительно, Костя пожал плечами, выражая неизвестность. Я решила добить его какой-нибудь выдумкой.

– Как затем забрался на сцену, оттеснил вокалиста, затянул: «Во саду ли, в огороде…» – не помнишь?

Его глаза неестественно округлились, изобразив настоящий ужас. В этот момент я вспомнила, какой разговор предстоит впереди, и настроение мое резко переменилось.

– Этого не было, я шучу, – сказала я ему изменившимся голосом совершенно серьезно, – но в любом случае, Костя, твое вчерашнее поведение не подлежит никакой критике.

Он было начал извиняться, я его пресекла, сказав «незачем», сказав, что он волен вести себя, как ему угодно, что меня это теперь не касается. Костя вздрогнул даже от прозвучавшего «теперь», но все же пожелал, по-видимому, пропустить мимо ушей такую откровенную для себя неприятность.

– Я тебе слишком надоел вчера? – спросил он.

– Я от тебя убежала.

– Как же ты в общежитие добиралась по ночи?

Я приготовила Костю взглядом, должным призвать его к особенному вниманию. Он и без того, впрочем, имел вид подсудимого, наперед знавшего приговор, но втайне все еще мечтавшего ошибиться.

– Меня Женя проводил, – произнесла я, прибавив интонацией своим словам дополнительного значения. Несмотря на то, что мой ответ не должен был стать для него большой неожиданностью, Костя казался разбитым. Прибегнуть к утешению в сложившейся ситуации было бы жестоко и невозможно с моей стороны.

– Ты теперь с ним? – выдавил он из себя.

Мне хотелось ответить утвердительно, но с болью в груди я чувствовала, что не имею достаточных оснований для этого. Костя, со свойственной ему чуткостью, тут же заметил во мне нерешительность и угадал причину моих колебаний.

– Разве сопоставима с эдаким типом уверенность, хотя бы в чем, хотя бы в какой бы то мере! – произнес он с чувством. – Варя, заклинаю тебя, остерегись! Он… он бессовестный, пустой человек. Он болван, он всего лишь фразер! Его слова пошлы и искусственны, речи заучены, кроме того что глупы и лживы. Но разве можно его в чем уличить, он самый больший в мире плут, и уж конечно беспримерный подлец. Задай ему неудобный вопрос, он не найдя на него ответа, отнюдь не смутится, только посмотрит на тебя с пренебрежением, будто ты далек и ничего не смыслишь. Так и осмыслить нечего, все в его словах ничтожное и бестолковое. Заметь, его речь – это всегда один сплошной монолог. Его ум не способен к беседе… Эта лекция о гранже, приведшая тебя в такой восторг, знай, что когда-то он при мне уже пересказывал ее одной… слушательнице. И сейчас он опять в моем же присутствии повествует все о том и слово в слово. Какое бесстыдство! И эта сигарета в пример, для сравнения, и «вся эта прелесть» – все, все! Или он держит меня за ничто, за нуль, перед которым ни наврать ни повториться не стыдно, или…

– И справедливо! – сказала я в сердцах. – Ты просто ревнивец! Знай, чтобы не распылять тебе напрасно слов и энергии, знай, что тебе… тебе все равно не умалить его харизмы, – произнесла я тоном безапелляционным, казалось, безусловное и неоспоримое. Но Костю было не угомонить.

– Его харизма на отсутствии совести построена и на нравственной ограниченности.

– Он образован, он знает английский.

– Поверь мне, он знает ровно восемь слов на английском, самых пошлых и отвратительных.

Мое терпение вышло.

– В конце концов, пусть все, что ты о Жене говоришь, будет тысячу раз справедливо, но он не сочинил такой уродливости и не стал ее рекламировать.

Это были жестокие, но честные слова, тетушка, тем не менее, я глубоко раскаялась, только лишь произнесла их. (Я прочла его роман незадолго до нашего похода в «Орешек»; это была моя первая рецензия на его работу.) Костя опустился на бордюр, точно обессилив.

–Это правда, это правда… – повторил он. Мне хотелось как-то его успокоить, но я не находила слов. Молчание продолжалось не более минуты. Он вдруг вскочил на ноги, как будто собравшись с духом, и пустился от меня прочь чуть не бегом. Я думала, больше его никогда не увижу…

Забегая наперед скажу, что я ошиблась, душенька, к великому моему сожалению – нет, и по сей день, мне покоя от этого кровопийцы!

С тем я прекращаю свой репортаж, моя милая, по причине занятости. Можете меня поздравить, я вчера прошла собеседование. Уже завтра выхожу на свою первую в жизни работу; сами понимаете, теперь пока войду в курс дела… Учебу, не волнуйтесь, постараюсь совмещать. Но обо всем потом, потом! А пока желаю вам терпения и не иметь обо мне забот!

Ва́рвара.

P.S. Я вам говорила, что меняюсь! А вы думали, выдумываю?

14 декабря

Воскресенье

Здравствуйте, любезный Николай Антонович! Благодарю вас за напутствие и за труд, что вы взяли на себя, приписав лично несколько назидательных слов в последнем тетушкином письме ко мне. Участие ваше в моей судьбе мной глубоко ценимо. Моя «ветреность», мои «безрассудство и легкомыслие», моя «разболтанность» (очень интересное слово) – все вместе, будьте уверенны, вмиг испарилось, как следствие и по причине вашего неудовольствия. Теперь вы, конечно, и со всем спокойствием, позволите нам с Елизаветой Андреевной поболтать тет-а-тет о делах сугубо женских, разумеется, пустых, что бывает для ушей мужчин, сколько мне известно, весьма обременительным.

Здравствуйте, милая тетушка! Прошу вас лишний раз убедиться в отсутствии Николая Антоновича и дать мне честное слово, что муж ваш отныне и впредь не станет прямым свидетелем нашей с вами переписки. Дядя слишком вспыльчив и нетерпелив, а я, как вам известно, отнюдь не обладаю даром смирения, отсюда: как бы нам с ним скоро не поссориться. Думаю, для всех так будет лучше, если о моем житье-бытье узнавать он будет выборочно и из ваших уст только. NB: не рассудите мою просьбу превратно, я по-прежнему люблю и уважаю вас обоих.

Прежде всего, и в чем вы можете разубедить также и Николая Антоновича – я не «меняю женихов». Ах, если бы только выражение это в моем случае было допустимо, я сочла бы себя первой в мире счастливицей. А так, вопреки всему, в том числе и собственному желанию, я не могу дать четкого определения тем отношениям, что сложились между мной и Женей. Чтобы назвать его «своим» молодым человеком, мне недостает оснований, при этом мы, определенно, «встречаемся». Такая неоднозначность положения для меня, мало сказать, что мучительна; поставить же вопрос ребром – мне не хватает духа. Лучше «так», чем вообще «никак», что бы было для меня сейчас равносильно гибели. Я не драматизирую. Любовь моя невыносима, равно как немыслимо сейчас ее отсутствие.

Но о Евгении подробнее еще представится нам случай поговорить, между прочим. К тому же кроме выражения восхищения я не найду о нем других слов, а с вами, сколько можно судить, эта шутка опасна. «Что русскому хорошо, то немцу смерть». Один вопрос: кто из нас с вами, тетушка, иностранец? В последнее время, я заметила, все облюбованное мной, вы непременно отвергаете, и напротив, что мне постыло, опротивело, вы, будто нарочно и мне на зло, спешите оценить. За примером, благо, далеко ходить не приходится. Костя.

Давайте вспомним, сколько нелицеприятных отзывов и нелестных суждений исходило от вас о Косте, пока он был мне мил. Теперь же, когда я имела несчастье столько разочароваться в нем, обнаружив множество его недостатков, к слову, и перед вами! – теперь вы не чаете в нем души. Он вдруг стал для вас умным, благородным, порядочным, и главное, что перед Женей оказался в явном преимуществе. Помилуйте, но ведь это абсурд! По-хорошему здесь и сравнению-то места отвести нельзя, а вы умудряетесь… Это как… как таджикский предпочесть французскому! При всем моем уважении к носителям первого… И хотя ни одного ни другого языка я хорошенько не знаю, но если на слух, то мне почему-то кажется… В общем и в целом, пусть я что-то не то здесь представила, суть, я думаю, вам должна быть ясна: что такое Костя? и кто такой Женя! Надеюсь, вы меня понимаете. Не хочу показаться голословной, вот вам случай:

Костино «Нехорошее предчувствие» помните? Я вам пересказывала: «Утро. Утро раннее. Утро обыкновенное, обыкновенное крайне…» Что это, – все собиралась у него спросить, – «крайне обыкновенное утро»? Что за несуразица? Впрочем, мало ли в его романе такого, что «на голову не налезет». Это «Нехорошее предчувствие», поверьте, из всего прочитанного мной (до конца дойти мне просто не хватило духу), еще стоит выделить; о силе таланта, значит, сами можете судить. И вот где суждено мне было оказаться «героиней»! Но да ладно, эта песня спета, не станем бередить незатянувшуюся рану. Костин роман плох, плох чрезвычайно, это все что можно сказать, прочие эпитеты будут неприличны.

Так вот, несколько дней назад Женя пригласил меня на поэтический вечер, который проходил в том же здании, где находится «Орешек», только этажом ниже. (Да, при всех прочих достоинствах, Женя еще и поэт.) Разговаривая по пути, мы каким-то образом, уже и не помню, коснулись Кости и его страсти к сочинительству. Женя обмолвился, что это он поселил Косте в голову эту идею. Я пожелала подробностей и была вся во внимании. Женя начал с очень верного суждения о том, что «общий наш знакомый» страдает комплексом неполноценности. Но раньше было больше: Женя помнит его «стесняющимся собственной тени». «Ему необходим был толчок, повод почувствовать себя кем-то», – и Женя предложил Косте стать писателем. Реакция последнего была ему характерна: «Стать писателем?» – переспросил он. ― «Почему нет, ты любишь книги», – был ответ. ― «Это как стать маляром-штукатуром? Тому учат в ПТУ?» ― «В том-то и дело, что тому не надо учиться». ― «Ты считаешь?» – в общем, предложение сначала и вроде было Костей отвергнуто. Но потом стал Женя замечать в нем необыкновенную задумчивость, и даже отрешенность, заставал его уединенным в малолюдных местах с тетрадью и с карандашом. Потом их пути дорожки разошлись, но о том, что Костя пишет роман, Жене было известно.

– Отчего вы поссорились? – пользуясь случаем, спросила я.

– Мы не ссорились, – ответил Женя. – Просто, как выяснилось, существуют люди, столь проникнуты суеверием, так темны и непоколебимы в своем невежестве, что, сколько б ты над ними не бился, дважды два для них не станет четыре. Мы с Костей очень давно знакомы, я всею душой болел за него, но он тверже моей бабки Феодоры, ей богу. Мне искренне жаль, но у меня просто опустились руки. «Лесом шел, а дров не видал», – так и состарится непросвещенным, бедняга!

Думаю, тетушка, вы можете заметить разницу в отзывах Жени и Кости друг о друге. Вспомните мое предыдущее вам письмо, Костя не скупился на выражения: «лгун», «подлец», «бесстыдник», «фразер». И это все он говорил о человеке, искренне сочувствующем ему, повинном, может быть, только в том, что поверить не хотел, «что на всякого дурака ума не напасешься». Это как раз то, о чем я более всего сейчас пекусь, душенька, чтобы не дать мне Жене повода счесть и меня, как Костю, безнадежной.

Но речь пока не о моих заботах. А тогда Женя спросил: «Что там, кстати, роман у Кости продвигается?» ―«Окончен», – ответила я. ―«И что, как?» Мне не хотелось врать, я отрицательно покачала головой. «Ой, не спрашивай!» – сказала я. Женя выразил сожаление. «Я знал, что у него не получится, – произнес он. – Со столь замкнутым умом, с таким багажом предрассудков!.. Свобода мысли и действия – вот залог успеха писателя. Ну и, конечно, цель: облагоразумить, просветить человечество. Он же, я так полагаю, только нагнал смуты?»

Я заметила, что была в той самой куртке, в которой гуляла с Костей в день, когда он мне свой отрывок представил, – в осенней, выдалась как раз погода благоприятная. Ощупала внутренний карман: так и есть! «Вот, – протянула я Жене свернутый вчетверо лист бумаги, это был список Костиного «нехорошего предчувствия», – полюбуйся: едва ли не лучшее, что есть в его романе на сто альбомных страниц. Впрочем, до конца я не дотерпела».

Женя развернул лист и пробежался по нему глазами довольно быстро. Неопределенно покачал головой, произнес «хм». Затем перечитал еще один раз, внимательнее.

– Что можно сказать? – резюмировал он. – Болезненно, невнятно, почти бесперспективно.

Я очень удивилась этому «почти». Но Женя вскоре объяснил мне не словом, а делом, как неудавшееся блюдо можно выручить правильно приготовленным соусом. – Я специально кулинарными терминами для вас здесь выражаюсь, моя кудесница, чтобы вам было понятно. – Он, тетушка, был великолепен! Его выступление стало изюминкой «поэтического вечера». Ему аплодировали стоя. И читал он, при всем при этом, Костино «Нехорошее предчувствие», можете в это поверить? Что скажете? Разве это не высшая степень таланта: уметь представить бесталанное.

Ну а теперь, милая тетушка, пришел черед поговорить нам о моей работе.

Я думаю, вам понравится узнать, что работаю я в «Книжном клубе». Честно говоря, при рассмотрении вакансий, слово «книжный» стало определяющим в моем выборе. Ибо: «на что еще я могу быть способна?» – рассудила я. Каковы мои умения, навыки? С чем по-настоящему важным и значимым я успела столкнуться за восемнадцать лет своей жизни? А работа мне была необходима крайне и уже вот сейчас! «Но отчего такая спешка? Кто в шею гонит?» – в свойственных ему выражениях, проявлял интерес свой Николай Антонович. Ответ для него вы найдете выше, я вам его жирным выделила. Но и без дополнительных подсказок, кажется, не сложно догадаться, кто мой первый и единственный сейчас вдохновитель.

Женя еще две недели назад (как в воду глядел!) предупреждал меня, что главным препятствием на пути к моему преображению могут стать мои близкие. Он когда-то столкнулся с тою же проблемой, родители его отказались его понимать. У нас с ним больше сходства, чем вы склонны думать, моя милая. Он, чтобы вы понимали, тоже, как и я, из периферии. (Женя с Костей, в скобках говоря, одноклассники.) Это значит, что и для меня нет ничего невозможного, значит, что и я способна достичь той же степени развития. Во-первых, за счет свободомыслия. Но, кроме того, тетушка… Вы, конечно, простите, но мне нужна… Словом, я борюсь за свою независимость! – Высшие точки альпинистами берутся налегке, говорит Женя. Он не признает полумер и уже два года не имеет никакой связи со своими домашними. Однако я уверена, что у нас с вами до того не может дойти. Я надеюсь, родная, на ваше благоразумие, что вы не посчитаете себя обязанною стать помехой моему счастью. Кроме доверия, я пока ничего не жду от вас, душенька, на данном этапе. А там, кто знает…

Работа моя заключается в следующем – я менеджер по активным продажам. Звучит, не правда ли? Сфера моей деятельности распространяется на учебные заведения, на школы преимущественно. В портфеле нашей компании учебники, словари, множество различных пособий для всяких начинаний, от кройки и шитья до инженерных конструкций. Но, кроме того и что есть главное, мы являемся передовой компанией, мы предлагаем инновации…

Вы хоть обратили внимание, моя дорогая, как умно́ и дельно я выражаюсь, – также и на переговорах. Нас тому учат. Я когда во вдохновении, поделюсь с вами, за собой такую способность чувствую: эскимосу снег умудрюсь продать, не то, что ребенку игрушку.

Почему я заговорила об игрушках. Вы конечно, не могли слышать, душенька, о 3D книгах, это те в которых оживают картинки. Наводит ребенок камеру куда надо, телефон считывает штрих-код, и любимый персонаж из книги, уже у него на экране, начинает выполнять различные трюки. Представляете, как первокласснику должно быть интересно! Смотри и только, читать учиться не нужно. Но вам, дикарям моим милым, ретроградам, отшельникам, разве такое объяснить! Вы с Николаем Антоновичем среди Земли, ей богу, будто на Венере. И меня так долго приучали к своему мирку… Я на Вас порою так злюсь… Вы бы знали, как мне сложно перестраиваться теперь!

Я перед вами вот сейчас только фанфаронила, будто мне все по плечу – не правда! Какая я неловкая, угловатая! Совершенно к жизни неприспособленная! Опять же, не хочу вас в чем-то винить, но… Тетушка, я даже взятку предложить не умею!

Дома перед зеркалом тренируюсь, все получается. Здороваюсь, представляюсь. «Здравствуйте, Марья Ивановна!» (или там Зоя Тимофеевна, к примеру), – обращаюсь я к учителю начальных классов. Так и так, «я представитель такой-то компании, у нас к вам интересное предложение». Зоя Тимофеевна вся во внимании. Я демонстрирую товар, представляю картинки, произвожу манипуляции телефоном: лев на экране оживает, медведь машет лапой и прочее. «Все это очень интересно», – говорит Зоя Тимофеевна пока что без особого интереса. Я ей аккуратненько так под журнальчик стогривневую кладу, взглядом, призывающим к пониманию, сей жест сопровождая. «Это вам аванс, – говорю, – за те первые десять книг, которые с вашим участием просто не могут не продаться». Зоя Тимофеевна заметно оживляется. «А в дальнейшем?.. – интересуется она. – В моем классе деток больше десяти, кому-то может обидно стать, если…» ―«Удовлетворим желания каждого, – заверяю я, с улыбкой многообещающей. – И своими десятью процентами, разумеется, вы и в дальнейшем можете располагать». Зоя Тимофеевна полна решимости, собирает класс, представляет меня и мой товар, наперед расхваливает. Дальше дело за малым, нас тому учат.

В общем, дома у зеркала, душенька, продажи идут как нельзя лучше. На деле же… Я уже дважды приходила увольняться!