Фарисеевна

Свет горит в гостиной, шторы растворены настежь, на улице тьма кромешная – Зоя Игоревна из собственного опыта могла догадываться, что при таких обстоятельствах, окошко изнутри должно отражать, что ее, находящуюся снаружи (в холоде, в сырости), тем, кто сейчас в гостиной (в тепле!), тем ее не может быть видно, для тех окно сейчас зеркало. Она же, со своей стороны, располагала обзором достаточным, чтобы оценить все преимущества положения Федора Ивановича и положения его гостьи перед положением своим. «Идиотское положение!» – Зоя Игоревна, неприятно поморщившись, струсила кусок грязи, налипшей на ее каблук. Вновь обратившись к окну, она вновь, сердясь, свидетельствовала, как муж ее преспокойно нежится себе в постельке (посмотри какой сияющий, когда бы это еще его можно было увидеть таким?); подчеркнула, что и Варя в приподнятом настроении, сидит, смотри, разодетая, пусть безвкусно, но по богатому. – Зоя Игоревна в хороших вещах толк знает, и хоть дама она, можно сказать, поселковая, но, все же, не из «ситцевых», не из клуш-баклуш каких-нибудь. И машина тоже, что за двором сейчас у нее, способна Зоя Игоревна догадываться, что такая машина не за медные гроши должно быть куплена. Видно, на хорошем счету стоит у бога у своего, европейского, этот, как его – суженый.

«Мама, он мне судьбой ниспослан, сжалившейся надо мной!.. (Глупая, не судьбой, а дьяволом-искусителем!) Мамочка, миленькая (надо же, какая добренькая стала, гляди, переменилась!) мамочка, ты же не знаешь (и слава Богу! желательно и не узнать), ведь он (гугенот этот), он не всегда был таким (интересно-интересно, каким это?) – верующим, положительным, обеспеченным (и ведь как же это у них все одно к одному непременно слаживается!). Он, мамочка, еще семь лет назад пропадал (и ничего с тех пор не изменилось). Он потерянным был, наркотики употреблял. И также, как и я… также, как и я… Одним вечером он решился. Стал на рельсы, а вдалеке уже товарный поезд виднелся. Гудел. Он закрыл глаза, склонил голову обреченно…»

Ох-ох, хватит, потчевана уже Зоя Игоревна! Довольно с нее; сейчас только войди, снова этот роман выслушивать. О близком дыхании поезда, о чей-то крепкой руке, о добром самаритянине со светлым взглядом и с теплой улыбкой, который оказался пастырем протестантской церкви и крупным предпринимателем по совместительству, – и ведь как же это у них непременно слаживается! А дальше: бог в душе, ихний, карьера на фабрике… – все одно к одному.

«Мама, они те же христиане!» – Греховодница! Предательница! Врунья! Нет других слов для безобразной дочери своей у несчастной Зои Игоревны, у несчастнейшей матери на земле… – С нервным тиком в глазу она наблюдала сквозь стекло оконное первейший в своей жизни раздражитель. Честное слово, как будто не ее родной ребенок перед ней, как будто ей ее в роддоме подсунули.

«Вот зачем она придумала ходить сюда? Развращать? Кого, отца? Заодно, разве. И все же у нее другая цель, высшая цель, поколебать веру истинную. Мою веру, веру младшенького. Ух, супостат! – вознегодовала Зоя Игоревна, и так и зажглось, так и затрепетало все у нее внутри, и она повернула к двери, с видом самым решительным. – Благо, я сынку строго-настрого запретила и носа из комнаты, моей комнаты, не показывать, когда придет сестра. – Успокаивала себя она, двигаясь вдоль стены по направлению входа. – Моя комната неприступна для нечисти. В ней образков тьма – по всем углам, сами стены духом молитвенным пропитаны. А я, а я… Бог свидетель, веры во мне не то, что на одну меня, на весь поселок хватит, чтобы козням дьявольским препятствовать! Так чего же я стою здесь, робею! С таким гандикапом, да с упованием на Всевышнего – мне самой в наступление должно идти! Тех, кто пришли к нам «в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные», – разоблачить, вразумить, обратить!..

– Добрый вечер! – говорила Зоя Игоревна, пребывая уже внутри. – Добрый вечер! – повторяла она и в интонации ее голоса, кроме обыкновенного приветствия, прослеживалось также пожелание «всего самого наилучшего!» – Здравствуй, здравствуй, доченька! Ну что, рассказывай, как твое житье бытье?.. Тоже и твой Генрих Наваррский, что, как он, здоров ли?..

****

Разговор, как и ожидалось, не получился. Дочь довольно скоро уехала. Беспардонный Федор Иванович, демонстративно отвернувшись к стене и уткнувшись носом в матрац, якобы предался сну. Наконец настало время измученной Зое Игоревне немножко дух перевести и утешиться, конечно, посредством беседы с младшеньким.

Такое у них в обычае, собираться у мамы в комнатке, по вечерам, перед сном, тоже и для совместного прочтения молитв «на сон грядущим». Но перед тем и для начала следует тщательный обзор и разбор прожитого дня. Пересказываются происшествия, ставшиеся неприятности, возникшие обиды. Настает черед сожалений и сочувствия. Сочувствуют друг дружке, с сердцем и неподдельной искренностью. Сожалеют о человеческом эгоизме, человеческих низменности, порочности, о том, что род людской, как никогда, от Бога удалился, что мир сетями дьяволовыми все сплошь окутан и скоро, как есть, провалится в тартарары, в пасть геенне огненной, что, в конце концов, когда вторично явится Спаситель почти не останется, кого в рай Ему провести; во всяком случае, в их поселке, сходятся во мнении члены семьи Савко, нет третьего такого, кто милость Божию заслуживает. После чего также происходят слова сочувствия для всех тех, кого ждут вечные страдания в будущем; поминаются, в первую очередь, родные, близкие: пропащий отец, отступница Варя, бабушка безбожница. Следуют глубокие вздохи и продолжительные выдохи… И только за всем тем:

Во и́мя Отца́, и Сы́на, и Свята́го Ду́ха. Ами́нь. Го́споди Иису́се Христе́, Сы́не Бо́жий, моли́тв ра́ди Пречи́стыя Твоея́ Ма́тере, преподо́бных и богоно́сных оте́ц на́ших и всех святы́х…

Сосущее чувство недовольства собой долго еще не давало уснуть Зое Игоревне. Все от этого злополучного «черт возьми!» Все! На молитве стояла непростительно рассеянной. Никогда такого не было с ней, и вот, на тебе! Думала все: хорошо ли, плохо ли, что не открылась младшенькому? С одной стороны тяжесть с души не мешало хотя немножко снять. С другой… Хорошо, конечно! Конечно, правильно, что о «черт возьми!» этом гадком умолчала. В самом деле, ну как же так угораздило! Обидно до слез. Ну ладно, ладно, потерпеть нужно немножко, до послезавтра. Все, все на исповеди улетучится. Но младшенькому, положительно, никак нельзя было пересказывать. Такое! Бедному дитю, и так, считай, в содоме жить приходится. Шутка ли, с таким отцом, с сестричкой тоже. Да и кроме, посмотреть вокруг – срам один повсюду. Должен, должен оставаться хотя один пример, безукоризненный, незапятнанный, истинно благий!.. Истинно… благий…

Зоя Игоревна за своими размышлениями и не заметила, как в ее спальне появился гость. Гость уже давненько, казалось, сидел здесь, у ее ног, на кровати. Скромненько так, на самом краешке, сведя вместе копытца. По многим признакам, это был черт. Наконец, наскучив ожиданием, чтобы привлечь внимание к своей персоне, а может и случайно, кто знает, черт изволил чихнуть. Вежливая и воспитанная Зоя Игоревна тут же и машинально пожелала здоровья своему посетителю. «Прошу прощения, – отозвался черт, – и большое спасибо, здоровье во всяком случае желательно», – черт смотрел интеллигентным и любезным господином. Был он одет мало сказать, что старомодно, а прямо вовсе как-то по-старинному, как в позапрошлом веке господа одевались. Обедневшие господа. На нем был опрятный, но порядком уже поношенный сюртук, жилет, брюки – все темных тонов и аккурат по размеру, однако и с явными и безусловными признаками долгого употребления; во многих местах виднелись заплаты. Свой головной убор черт не держал в руках, его выцветший цилиндр покоился в нескольких шагах от кровати, на подоконнике; таким образом, гость получался основательный. Говорил он не спеша, мягким, вкрадчивым голосом, немного шепеляво, вероятно, из-за выступающих вперед, как у дикого кабана, нижних клыков.

– Я привык, знаете, к несколько иной температуре, – говорил он, пока обомлевшая от ужаса Зоя Игоревна безотчетно и может даже с выходящим за рамки приличия вниманием рассматривала своего более чем неожиданного посетителя. – Я привык, когда… сами можете понимать, я привык, когда жарко и в той степени жарко, когда, знаете, припекает и даже обжигает чуточку. Конечно, может быть, в чужой монастырь да со своим уставом лезть – дело последнее. Но, согласитесь, идея со временами года и всеми этими холодными месяцами – идея, на мой взгляд, крайне жестокая. Впрочем, по настоящему, кто Ему может быть судьей? – заторопился поправить себя черт и, обратив игривый взгляд в сторону распятия Иисусова, добавил: – ропщу-с, самым то есть невиннейшим образом.

Некоторое время продолжалось молчание, во время которого физиономия гостя отображала нежнейшую думу, вызванную как будто налетевшим вдруг далеким и приятным воспоминанием.

– Ропщу-с, – встряхнув головой, и с ухмылкой повторил черт, как будто оправляясь от расслабляющего действия лелеющей своей мысли. – Надо же, уже более века прошло, а нет-нет, гляди и проскочит с каким-нибудь словцом в привязке это почтительное «-с», по старой доброй привычке. Так уже, кажется, с словоерсом, совсем никто и не говорит. Весьма жаль, на мой вкус, добавляло языку колорита. Вы не находите?

Зоя Игоревна не находила что сказать. Черт, не дожидаясь ответа, продолжал свою задушевную речь, с видом самым беспечным и по-приятельски искренним.

– Вы только не подумайте, чтобы я выступал ретроградом отъявленным. Я совсем не противник прогрессу. Напротив… Вот нам недавно туда, – черт склонил голову на бочок, скосил глазки вниз, как бы рисуя направление, – туда новое оборудование завезли: котлы с автоматической подачей. Сплошное удовольствие теперь, никакой черновой работы, одно только поставку осуществляй; чувствуешь себя белым человеком. Хи-хи, – порадовался черт собственному каламбуру. – Белым человеком, ну-ну…

– А на счет костюмчика, не взыщите, – продолжал черт, акцентируя на одной из самых выдающихся заплат на своем сюртуке. – Имею привычку шибко к вещам привязываться. К тому же, не по нутру мне, признаюсь, нынешние моды; какое-то, что ли, холопство во всем прослеживается. Впрочем, это дело вкуса, я не в претензии. А совсем, чтобы без платья, согласитесь, это даже аморально, не говоря уже об удобствах, то есть, касательно условий климатических. Это только у Гоголя наш брат в мороз лютый неглиже способен разгуливать. В жизни так не может быть, как вы сами изволите видеть. А вот с обувью – то действительно незадача, размер не подберешь. Делал было попытку в детском мире обуться – напрасно, все не в пору приходится… Конечности в холоде, оттого и насморк. Ведь главное, чтобы ноги были в тепле… Мне отсюда не видно. Вы, когда ложились, не поверяли, здесь, у вас за окошком, сколько показывал градусник? – спросил черт.

– Плю-плюс один, – отвечала потерянная Зоя Игоревна.

– Плюс один всего-навсего! Но дело тут не столько в температуре, сколько в сырости, я, кажется, верно мыслю?..

Черт и дальше продолжал рассуждать на самые отвлеченные темы. Что касается Зои Игоревны, по всему было видно, она ужасно трусила первое время. И хоть гость представлялся любезным и невзыскательным, все-таки она никак не могла поверить, чтобы не имел он какой задней мысли, или, что было еще страшнее, определенного намерения. В самом деле, ну где это видано, чтобы черти вот так запросто с людьми сходились, чтобы поговорить по душам на досуге. Словом, опасалась Зоя Игоревна, как бы по нелепейшей совершенно случайности не вышло с ней чего непоправимого. Видит Бог, она его не приглашала, и не хотела; она просто сказала: «черт возьми!», совершенно просто так, с горячности, ну, как все говорят. Вырвалось! Это-то она и попыталась объяснить своему гостю, когда вышла минута:

– То, что случилось сегодня, – заговорила она осторожно, неуверенным, взволнованным голосом, – то совершенно не следует брать в расчет. Не нужно было, честно, беспокоиться. Не стоило оно, правда… не стоило оно совсем внимания.

– Ну, знаете, у нас с этим строго, каждый вызов должен прорабатываться, с величайшей внимательностью и готовностью. И не приведи Люцеф… Я хотел сказать, что вдруг поступит жалоба от клиента, что вот, дескать, обошли вниманием, нам от нашего, от главного, ух не сладко как придется! Он у нас, поверьте, далеко не такой милостивый.

– Что вы! – поспешила заверить Зоя Игоревна, – я бы ни в коем случае!.. я и связаться как с Лю… с вашим главным, как связаться – не имею понятия.

– О, это запросто! Нужно только…

– Нет, прошу вас, мне этого знать вовсе не обязательно.

– Это вы зря, в любой момент может пригодиться.

– Ну что вы, ну что вы!.. Я понимаю, – произнесла Зоя Игоревна тревожным голосом, будто решившись сообщить что-то серьезное, что-то способное все недоразумения разом распутать, чтобы впредь уже столь чудовищных предложений ей не поступало, – я понимаю, у всякого бывают грехи. И святые отцы были не без греха. И я грешница, но…

– Конечно, грешница!

– То есть? Погоди… значит ли это?.. Не поняла! – взвинтилась вдруг восприимчивая Зоя Игоревна и всю ее неуверенность и нерешительность как рукой вмиг сняло. – Что значит «конечно», что значит? Что ты имеешь сказать против меня? – Свои вопросы Зоя Игоревна задавала теперь порывчато, напористо; она уже была на ногах и с каждым новым словом подступала к своему незваному гостю. Почуявший опасность черт, как поджаренный, тоже вскочил с кровати и, ретируясь в уголок, не забывая, впрочем, своей вежливости, залепетал, казалось, первое, что пришло ему в голову:

– Мне, разумеется, лестно, что вы удостоили меня чести стать с вами на короткую ногу, как говорится, только самому мне, покамест, непривычно будет, вы уж не обессудьте, отвечать вам «ты»…

– Мне абсолютно все равно!.. – наступая, говорила Зоя Игоревна.

– Вот и замечательно, вот и условились, – говорил, отступая, черт.

– Нет, ты отвечай, по какому праву ты отзываешься обо мне худо? Скажи, не касаясь обители, кого ты знаешь, кто бы больше и чаще меня произносил молитвы; кто из мирян строже меня пост соблюдает, скажи, нечистый?

– Ну уж «нечистый», – даже обиделся черт. – На какое-какое, а уж на подобное обращение я, кажется, никак не заслуживаю. Пусть у меня платье в заплатах, – я вам, кажется, не забыл объяснить тому причину, – но всегда оно, мое платье, свежее и выстиранное. Я за чистотой слежу. У нас с этим строго, потому что, опять же, должность публичная…

– Не юли, ирод! Ты по существу отвечай, на вопрос отвечай, зачем сказал «конечно»?

– Право, нужно ли, Зоя Фарисеевна? – взмолился черт, будучи окончательно загнанным в угол.

– Что такое? как ты это меня назвал? – так и замерла на месте ошеломленная Зоя Игоревна. – Что за нелепица? «Фарисеевна». Что такое «Фарисеевна»? Какая-то глупость.

– Чему вы дивитесь? – вжав для безопасности голову в плечи, отвечал черт. – Я, право, удивляюсь вашей реакции, как будто бы вы сами… право, как будто не замечали, не думали… А что касается моего присутствия… Мной собственно и не планировалось. Я действовал исключительно по призыву. Вы сами звать изволили… Но если вы считаете, что вам рано…

– В жизнь не дождешься! – не своим голосом закричала сорвавшаяся вдруг с последней черты много испытавшая Зоя Игоревна.

– Извините, но это уже не в моей компетенции, однако, как на мой вкус, с вашим потенциалом…

– Заткнись, дрянь! Я тебе покажу, как угодников Божьих порочить, пророчить чистилище на жизнь грядущую! Пакостными словечками величать! Ишь ты, «Фарисеевна» – гляди выдумал! Я тебе покажу, окаянный! – И дальше вышла совершенно уже неприличная сцена: разъяренная Зоя Игоревна опрокинула навзничь ненавистного своего гостя, вцепилась ему в горло руками и кто знает, чем бы все это завершилось, если бы в самый критичный для черта момент, не прекратился сон Зои Игоревны…

****

Ночной кошмар на Зою Игоревну подействовал сильнейшим образом, как никогда на нее не действовали сны. Весь следующий день провела она в высшей степени безукоризненно, почти не покидая своей комнаты. Отлучилась только раз, на Всенощную, отведя, таким образом, подряд семнадцать часов бодрствования молитве. Лучше, кажется, нельзя было подготовиться к грядущей литургии.

Следующий день был воскресным. Зоя Игоревна пришла в храм одной из первых, по обыкновению обошла все иконы, положила в жертвенник не десять, как обычно, а целых двадцать гривен, заняла очередь на исповедь. Пока очищались от своих грехов мужчины, по правилам первыми допускающиеся к исповеди, Зоя Игоревна сокрушалась в сердце о злосчастном своем «черт возьми!» и тревожно размышляла о виденном ею кошмаре.

«Стоит ли упоминать о черте? – мучилась вопросом Зоя Игоревна. – В самом деле, могу ли я быть виновата, что дьявольский сей послушник придумал вдруг мне присниться? Ведь все это было не по настоящему, не наяву. Кажется, не наяву. В любом случае, а разве я не устроила нечистому хорошенькой взбучки. Думаю, теперь-то он не повадится, надолго запомнит, какой прием ему устроили Божьи люди. Тут, по-настоящему, не каяться нужно, а хвалиться. Но все благие дела наши Господу и без того видны. Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей…» – Таким образом, Зоя Игоревна разрешила для себя ее спор и в совершенной пребывала готовности, когда пришел ее черед стать на исповедь.

Подойдя к аналою Зоя Игоревна сделала глубокий и продолжительный поклон, настолько глубокий и настолько продолжительный, что бывшие за нею в очереди зароптали. «Ожесточенные! И это здесь, перед аналоем такое нетерпение выказывать! Будто мало им грехов – добираются!» – Впрочем, смиренномудрая Зоя Игоревна приучила себя, когда она в храме, меньше обращать внимание на чужое невежество. – Прочь все внешнее, бренное, недостойное. Два шага вперед, касание Евангелие, и она уже, удаляясь малейшего соблазна к самооправданию и с полнейшим осознанием своей греховности, предлагает вниманию посредника Божьего, протоирея Иоанна, сердечную исповедь о наболевшем своем «черт возьми!»

– Не помните за собой еще каких нераскаянных грехов, сестра? – прослушав до заключительной точки покаяние Зои Игоревны, счел нужным задать наводящий вопрос протоирей. Можно было и обойтись, конечно. По крайней мере, с нею-то можно было. Однако послушная и ответственная Зоя Игоревна не затруднила себя подумать еще минутку. – Нет, ничего не оказалось нераскаянного. Так она и ответила, может быть, необоснованно щепетильному в некоторых случаях батюшке. И уже когда священник покрыл голову исповедницы епитрахилью и, возложив поверх руки, приготовился прочесть разрешительную молитву, произошло озарение.

– Постойте, постойте! – вынырнула из-под епитрахили голова Зои Игоревны. – Слава Тебе, Господи, вспомнила! Рассеянной была на молитве, блуждала мыслями. Все! Теперь-то уже точно все! Готова, батюшка!