Книга вторая
1. Панихида
– Боже духов и всякия плоти, смерть поправый и диавола… – Следующее слово вдруг застряло у пожилого священника в горле. Он испуганно таращится куда-то за плечо Николая Точкина в парадной форме.
Николай сам оборачивается и замечает на заброшенной могиле без ограды бородатого мужчину невысокого роста с зонтом, на который он опирается как на трость. Встретившись глазами с Точкиным, профессор Эхт по-приятельски отвешивает ему поклон и отступает за толстый ствол клена с мертвенно-зеленой коростой лишайника.
– …упразднивый, – вырывается у певца надтреснутым полушепотом, – и живот миру Твоему даровавый: Сам, Господи, упокой душу усопшего раба Твоего Иоанна, в месте светле, в месте злачне, в месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь, печаль и воздыхание, – святой отец послюнил палец и перевернул страницу требника.
Точкин больше не слушает службу и долго не сводит глаз с дерева, за которым скрылся бородатый незнакомец. Он делает несколько шагов из толпы наружу, осторожно отодвинув при этом ветхонькую женщину-декана и чуть не подпалив свечкой бороду доценту Велесову.
За стволом дерева никого нет. Когда Николай понимает это, его и без того бледное лицо становится совершенно белым. С зажженной свечой в руке он обследует заброшенную могилу и при этом странно принюхивается.
На плечо его ложится рука:
– Человека ищешь? – К могиле следом за товарищем подошел капитан Андрей Любимов.
– Привиделось кое-что, – отвечает Точкин наигранно безразличным тоном и вместе с Андреем возвращается к людям.
– Покой, Спасе наш, с праведными рабы Твоя, и сия всели во дворы Твоя, якоже есть писано, презирая, яко благ, прегрешения их вольная и невольная, и вся яже в ведении и не в ведении, Человеколюбче, – продолжает певец, у которого наконец прорезался голос. В пухлых пальцах пляшет золотое кадило.
Закрытый гроб стоит на нестроганых ко́злах. Фигурные гво́здики из желтого металла, которыми прикручена крышка, похожи на четыре золотых ключика. Никто не думал, что второе место на участке на Богословском будет востребовано так скоро. Народу собралось прийти столько, что побоялись, что в маленькую церковь все не поместятся и договорились с настоятелем провести отпевание на кладбище.
Священник закончил службу и прощается с паствой. Площадку у гроба вместо него занимает русистка Петрова:
– Что главное в человеке? Ответ на этот вопрос можно найти в языке. Есть такое слово – «гуманность», или по-русски «человечность»…
Пока Петрова говорит свою длинную речь, доцент Велесов разливает остальным коллегам водку и не замечает, как собственный его стакан, оставленный без присмотра, подхватывает ветер. Он пытается с запозданием поймать его, поскальзывается в луже грязи и чуть не падает на ораторшу, но Любимов в последний момент подставляет плечо. Поковырявшись в груде мусора за оградой, Точкин достает стакан и с выражением гордости на лице вручает владельцу.
– Не слышала, заключения никакого не дали?
– Не слышала, – отвечает Оля Викуше, заедая кагор бутербродом с колбасой и кружочком безвкусного огурца.
Ей хотят подлить еще, но она категорично мотает головой.
– Много у вас там алкоголя было?
– Бутылка шампанского.
– Ему же вроде нельзя пить. Из-за здоровья. Он лекарство какое-то с детства принимает. Принимал, то есть, – говорит Лера, которая стоит рядом с Олей и Викушей в новой курточке с опушкой, джинсах и сапожках (всё – из Гамбурга).
– О́труби ему бабушка заваривала каждое утро. Их назначают, когда желудок больной, или печень.
В разговор вмешалась пухленькая Аня, у которой от слез на ветру щеки стали малинового цвета:
– Ваня не из-за желудка, а из-за бабушки не пил. Его родители пьяными в Острове утонули. Она очень боялась, что и с ним что-то может случиться. Ваня ее жалел. Он сам про это рассказывал.
Могильщики на двух тросах опускают гроб в яму, на дне которой собралось немного воды. Попытавшись зачерпнуть из кучи мокрого грунта, старушка-декан застывает в радикулитном полупоклоне и отступает крохотными шажками, отмахиваясь от мужской помощи с разных сторон.
На гроб падают горсти влажной земли. Доцент Велесов отходит от разверстой могилы, тактично отворачивается и вытирает белым платком из кармана сначала руки, потом запотевшие стекла очков.
В обратной процессии Точкин и Любимов плетутся за тетей Зиной. Она всё плачет, не может успокоиться. Внучки Уля и Юля пытаются подстроиться под ее медленный шаг.
– Ты молитву какую-то собиралась заказать, – напоминает ей Юля.
– Сорокоуст, Господи! Всё забыла! – Не переставая плакать, тетя Зина протискивается назад через толпу.
– Что за сорокоуст? – Спрашивает кто-то из девочек на выходе с кладбища.
– Сорок дней душа сохраняет связь с телом, а после воплощается в Боге. Весь этот срок читается специальная молитва в церкви, – объясняет с серьезным видом верующая Ира.
– А если труп раньше уничтожить: сжечь, или распилить там, например? – Походя интересуется Светка.
Вместо ответа Ира поджимает губы. Снаружи она оборачивается к кладбищенским воротам, которые украшает железное распятие, и осеняет себя крестом.
– Фридрих Карлович! – Окликает Светка профессора, который теперь неожиданно материализовался на парковке.
Она что-то спрашивает у него про экзамен в субботу. Эхт односложно отвечает ей и карабкается в институтский «пазик», при этом помогая себе черным зонтом-тростью, пластмассовая рукоять которого отлита в форме головы черного кота.
Петрова и Абакумова пошли в церковь поставить свечи. Остальные коллеги-преподаватели дожидаются их перед автобусом. Старушка-декан заводит разговор с доцентом Велесовым:
– У вас сегодня экзаменационная консультация будет?
– Во вторник, – поправляет ее доцент. – Сегодня – дипломница. Никитина.
– У нее какой-то фольклор?
– «Маскирующая функция морока в русской быличке». Это о том, как колдун или колдунья, чтобы замести следы мора, или так называемой собачьей свадьбы, или еще какого-то злодеяния, насылают массовую амнезию или когнитивное искажение. Таких сюжетов очень много, даже больше, чем…
– Разрешите представиться, лейтенант Точкин.
Не договоривший фразы доцент вздрагивает и оборачивается. Ему успели шепнуть, что чудаковатый офицер в парадном мундире приходился погибшему студенту соседом по лестничной клетке.
– Доцент Велесов. К вашим услугам, – в том же духе отвечает ему Андрей Валентинович.
Луково-чесночная вонь за неделю чуть подвыветрилась, но доцент всё равно машинально отпрянул, когда Николай предъявил ему газетный ком с завернутой внутри ладанкой.
– Это оберег. Точнее, наоборот, – начал, теряясь, объяснять Точкин. – Магический предмет, одним словом. Не могли бы вы его изучить? Это связано со смертью Ивана.
Доцент принял у него из рук вонючий сверток и оглядел собеседника с нарастающей подозрительностью:
– У нас на кафедре есть «полевики». Я могу попросить посмотреть, в принципе. Вы думаете, что этим амулетом кто-то погубил Ваню?
– Им его спасти пытались, но получилось наоборот, – не стал вдаваться в подробности Точкин. – А погубили его ведьмы, которые во сне являлись. Те двенадцать. Их псковичи в церкви Василия на Горке сожгли, а потом поверх каменный храм построили.
Физиономия Велесова, продолговатую форму которой подчеркивает длинная борода, вытягивается еще сильней:
– Вы знакомы с записями Малиновского?
Точкин покачал головой:
– Не знаком.
В это время Любимов сзади дергает его за рукав шинели:
– Коль, поехали уже! Что ты к людям пристал?
– Постойте! – Спохватившись, Велесов просит Точкина записать телефон и тянется за свертком, который за время разговора перекочевал к нему в карман пальто.
Ручка Николая отказывается писать на холоде. Доцент протягивает свой карандаш. На обрывке газеты Николай аккуратным почерком выводит свой номер и снизу под цифрами подписывает: «Л-т Точкин». Он прощается с ученым собеседником и нагоняет Любимова, который уже стоит у машины. Сам Николай собирался ехать на кладбище на автобусе, но товарищ, когда узнал про похороны, сам предложил отвезти его.
Урчание двигателя в салоне навевает сон. Половину дороги они проезжают молча, пока на Октябрьском проспекте напротив детского парка Николай вдруг не командует:
– Останови!
Андрей давит по тормозам:
– Что?!
– В церковь хочу зайти.
– На кладбище почему не зашел?
– Мне в эту надо, – Точкин указывает рукой на храм Василия на Горке на краю детского парка.
– Погляди, машин сколько. Я на кольцо с парковки потом хрен выеду.
Николай покорно вздыхает.
Какой-то торопливый «Форд» на обгоне обдает Андрееву «БМВ» грязью. Изрыгнув проклятие, Любимов включает «дворники». Точкин на кожаном сиденье рядом с водителем молча наблюдает за тем, как автоматика бестолково размазывает коричневую жижу по ветровому стеклу.
2. Храм
БОГОСЛУЖЕНИЯ В ХРАМЕ СВЯТИТЕЛЯ ВАСИЛИЯ ВЕЛИКОГО
ОТМЕНЯЮТСЯ ПО АДМИНИСТРАТИВНЫМ ПРИЧИНАМ
информация о возобновлении служб будет размещена
на сайте епархиального управления: www.еparchy-psk.ru.
Три «w» в интернет-адресе сайта, написанном от руки, слились в одну сплошную волнистую линию. Молодой священник прикрепил объявление к двери канцелярскими кнопками, сошел по крутым каменным ступеням на асфальтовую площадку перед храмом и окинул взглядом стену с единственным окошком-бойницей за зеленой, в тон куполу, фигурной решеткой.
На стене появилась длинная трещина, которой не было несколько дней назад. Он прошел по периметру и заметил, что она была не единственной. На фризе одной из маленьких полукруглых апсид раскрошился орнамент. Местами белая штукатурка вздыбилась, а то и вовсе отвалилась. Что тревожило еще больше, сама стена из прямой стала как бы немного выпуклой, словно неведомая сила распирала древнее здание изнутри.
Когда после своего осмотра он вернулся к подножию высокого крытого крыльца, то увидел офицера в парадной форме, который спускался вниз по лестнице.
– Батюшка, а когда храм откроют? – Вежливо поинтересовался тот.
– А объявление для кого повешено?
– Мне с настоятелем, отцом Алексием, побеседовать необходимо.
– Преставился наш отец Алексий.
– Как?
– В ДТП.
Николай выражает соболезнования. Молодой батюшка отвечает, что на всё воля Божья, прощается с Точкиным и спешит куда-то дальше по своим богоугодным делам.
Николай спускается по тропинке в парк. У подножья горки с храмом стоит ажурная сказочная карета, запряженная тремя оленями: один из них – натуральной величины, а двое других – почему-то совсем крохотные. Столбы и опиленные деревья перемигиваются между собой огоньками развешанных на них гирлянд.
Небольшой по площади, на то и детский, парк расположен в низине между двух холмов на месте исторического болота. На каждом из холмов стоит по храму. Анастасия Римлянка на другой стороне парка, рядом с детской библиотекой, была возведена псковичами в XV веке по обету для избавления от мора, и почти ровесница Василия на Горке. В Новое время к ней пристроили невысокую колоколенку со шпилем.
Не спеша Николай прошел по дорожке мимо законсервированной на зиму детской карусели и закрытого киоска с попкорном и нырнул под светящуюся арку. За аркой его обогнал серьезный молодой мужчина в пальто с дипломатом. Приближался утренний час пик. Людей вокруг становилось всё больше. Он достал телефон, посмотрел время и пошел к остановке.
В автобусе Точкин пролез к запотевшему окну, извинился перед одним студентом, которому наступил сначала на левую ногу, потом на правую, и другим, которого ткнул локтем под ребра, и снова вытащил телефон. «ВКонтакте» он почти сразу нашел пост о чудовищной автокатастрофе.
В комментариях писали, что накануне в семь часов утра настоятель отец Алексий, по обычному своему распорядку, припарковал машину напротив памятника княгине Ольге и пошел в храм готовиться к службе. Вошел внутрь, но тут же выбежал вон, запер дверь и сел обратно в машину. Всё это запечатлела веб-камера с крыши главпочтамта на Октябрьской площади.
По камере было видно, что старенькая «Ауди» начала разгоняться уже на кольце. С круга батюшка свернул на улицу Советскую. За двадцать секунд автомобиль пролетел полкилометра до палат Меньшикова и там врезался в одну из припаркованных у тротуара машин.
К посту «ВКонтакте» была прикреплена фотография. Словно пожилой ангел, по неосторожности падший с небес, священник висел ногами в паре метров от земли на суку старого тополя. Черную рясу как парус раздувал ветер. Обломок дерева, который проткнул водителя насквозь, торчал из груди. Версии звучали разные, вплоть до самоубийства: мол, ремень батюшка не пристегнул нарочно.
Звонить Алексий перед смертью никому не мог, потому что мобильным не пользовался и даже прихожан своих, о чем написала какая-то женщина, ругал за «глядение в бесово око».
Точкин долистал комментарии и поспешно спрятал телефон в карман. Голос в динамике как раз объявил его остановку.
Дома перед подъездом его уже ждали.
– Михаил Федорович Порфирьев, дежурный следователь, – представился визитер в кожаной куртке фасона 90-х годов.
Лет следователю было под шестьдесят. С седыми усами и волосами только местами с проседью, сложения он был вроде бы неполного, но из-под куртки выпирал непропорционально большой живот.
– Лейтенант Точкин. Очень приятно.
– Наслышан. Да-а… – Полицейский протянул ему руку.
Этим «да-а…», как вскоре убедился Точкин, Михаил Федорович заканчивал каждую вторую фразу. Манерой держаться, да и внешностью тоже, он мог бы напомнить Николаю другого служителя закона – дядю Лешу, покойного тети Зининого мужа, будь он знаком с последним.
Увидав в квартире котов, Порфирьев воскликнул:
– У меня тоже кот черный! Васькой зовут. А ваших как?
После того, как Точкин ответил, следователь завел увлекательный рассказ про своего черныша: как тот научился сам открывать двери, комод и, более того, шкаф-купе,
– Обои дерет, мебель, занавески, – начал перечислять Порфирьев. – Один раз даже окно разбил. Но что ему сделаешь, это же Васька. Да-а… А где кот вашего соседа? – Неожиданно спросил он.
– Какого соседа? – Удивился Николай.
– Погибшего, – дежурный следователь назвал фамилию и номер соседней квартиры. – В кладовке у него обнаружили распечатанный пакет с древесным наполнителем для кошачьего туалета.
– Странно. Не было у них кота.
– Там вообще много странного. В кладовке то есть, – пояснил Порфирьев, перед этим выдержавший эффектную паузу. – Кость, например, лучевая человеческая, возрастом не менее пяти лет. В газетку была завернута. А еще бутыль воды пятилитровая. С частицами мертвых тканей. Тоже человеческих.
– Чай будете? У меня только травяной, правда.
Гость поблагодарил хозяина и отказался. Он засунул сначала одну, потом другую руку в портфель из коричневого кожзама и принялся внутри перебирать его содержимое. Потом наконец попросил:
– Ручку не одолжите?
Николай выудил ручку из кармана кителя и вручил Михаилу Федоровичу. Тот переставил свой портфель с табурета на пол, сам уселся за кухонный стол и положил перед собой лист бумаги:
– Ольга Соловьева, одногруппница, утверждает, что в квартире она находилась с 22:00 до примерно 23:30. По ее словам, в интимную близость они не вступали, но наш эксперт говорит, что перед смертью у погибшего случился половой акт, или что-то вроде, – одной правой рукой Порфирьев изобразил движение торопливого лыжника. – Вы не знаете, после Соловьевой к нему кто-нибудь заходил?
– Никто.
– Он не курил?
– И не пил, – уверенно заявил Точкин.
– Заблуждаетесь, – перед тем, как продолжить, Порфирьев расстегнул свою тесную кожаную куртку и с облегчением выдохнул. Под курткой он носил вязаный джемпер. – В комнате, где начался пожар, нашли пустую бутылку из-под игристого вина. Полусладкого. Анализ показал полтора промилле. Под дверью часто подслушиваете?
Николай смутился до того, что даже порозовел лицом:
– Случайно так вышло.
– Новый год в одиночестве встречать любите?
– Я в последние разы у капитана Андрея Любимова праздновал, – ответил Точкин и объяснил, что Любимов – его друг и однополчанин.
– Но именно на этот Новый год почему-то остались дома. Не пригласил он вас, получается?
– Они с супругой в круиз праздничный уплыли: Таллинн – Стокгольм.
– Обеспеченный капитан. Да-а…
– А он снабженцем в дивизии работает, – объяснил Николай.
Порфирьев сделал пометку на своем листке.
– Вы меня в поджоге с целью убийства подозреваете? – Спросил в лоб Точкин.
– Ну что вы, Господи! Мы в этом вообще никого не подозреваем! В легких дыма практически не было. Это значит, что он умер еще до пожара.
– А от цего? – Вдруг заволновался Николай, так что даже прицокнул.
– Да черт его знает. Наш Некролаев ничего не говорит толком. Бабушка вот, а теперь внук. Да-а…
– Некролаев?
– Наш судмедэксперт. По паспорту он – Николаев, – стал объяснять Михаил Федорович. – Но один следователь в протоколе его фамилию однажды с двумя ошибками написал. Другой увидел, посмеялся, так и прижилось. А он обижается.
Порфирьев обернулся к кухонному окну. Несколько галок расселись на тополе. Соседка в пятиэтажке напротив вытряхивала половик с балкона.
Напоследок еще раз предложив ему чаю, Точкин попрощался с гостем, нацепил перчатки, взял швабру, собрал тряпки, налил в ванной ведро теплой воды и пошел убираться в дом напротив.
Когда он вернулся к себе в квартиру, снаружи уже было темно. Он выпил две кружки травяного чая, достал смартфон и продолжил начатые еще с вечера изыскания.
Здания-архивы и здания-библиотеки предлагали свои услуги, но попытка найти сайт с собранием краевых источников закончилась ничем. Опубликованная часть многотомного Псковского областного словаря заканчивалась в сети на шестнадцатом томе: «Косулька – Лерка». Поисковая система на фамилию «Малиновский» в сочетании с «Псковом» выдала только череду профилей «ВКонтакте» и в «Фейсбуке» (запрещенная в РФ соцсеть; принадлежит компании Meta, которая признана в РФ экстремистской и запрещена).
Николай открыл «Википедию». Кроме известного маршала Малиновского, среди носителей фамилии было несколько спортсменов, врачей, художников. Конечно, не обошлось и без ученых. Историком среди них был, правда, только один. Алексей Федорович Малиновский, современник Карамзина, служил архивариусом в Коллегии иностранных дел и участвовал в переводе и первом издании «Слова о полку Игореве».
Точкин прошелся глазами по его библиографии и уже почти без надежды выяснить что-либо про неведомые записи, о которых услышал на кладбище, открыл и начал читать статью про польского археографа Миколая Малиновского.
Тут на кухне раздался шорох. Николай решил, что ненароком закрыл там Ворона. Тот с детства имел привычку как нарочно остаться за какой-нибудь запертой дверью, чтобы потом начать скрестись в самый неподходящий момент.
Пока Николай сидел с телефоном на диване, второй кот, Уголек, устроился у него на коленях. Чтобы заглянуть на шкаф, ему приходится переложить сонного кота на покрывало.
Ворон лежит на своем обычном месте наверху, но не спит и беспокойно озирается по сторонам. Шум потревожил и его.
Стоит Точкину сесть, как он тут же вздрагивает от резкого звука. Николай встает с дивана, решительно идет на кухню и открывает там ящики один за другим, заглядывает в духовку и даже в холодильник.
После кухни он осмотрел совмещенный санузел и уже собрался вернуться на диван, но остановился в прямоугольной арке между прихожей и комнатой. Его внимание привлек Ворон на шкафу. То ли от страха, то ли от злости кот распушился как меховой шар, вытянул голову и смотрит в арку.
Кот шипит. Николай резко оборачивается и успевает заметить, как в кухню скользнула чья-то тень. Он заходит туда и включает свет. Никого нет, но тюль на окне колышется, хотя воздух в квартире – неподвижный и душный от батарей. Топят по-зимнему, несмотря на затянувшуюся оттепель.
3. Ногти
В овечьем полушубке, с пуховым платком на голове и с тряпичным узелком в руках, стоявшая перед подъездом старушка была похожа на выходицу из русской народной сказки, и, хотя на ногах у нее более уместно смотрелись бы лапти, даже анахроничные резиновые сапоги не меняли этого впечатления. Николай приметил ее из окна лестничной клетки дома напротив, где мыл полы. Странница изучала панель домофона.
Когда Николай в своем парадном мундире, со шваброй в одной руке и ведром с мыльной водой – в другой, оказался рядом, она не обратила на него никакого внимания. Он приложил ключ к замку. Домофон запищал. Старуха осталась на месте. Но стоило ему распахнуть дверь пошире, как она проскользнула мимо него в подъезд и бросилась по ступенькам вверх с неожиданной прытью.
На втором этаже она остановилась перед дверью квартиры, где в Новый год случился пожар, некоторое время рассматривала бумажную полоску с печатью и потом обернулась к Николаю. Тот как раз успел подняться.
– Съехала, значит? А деревянного, не слыхали, с собой взяла аль продала? У меня-то на выдолбка ейного опять охотники были. Мужчина такой респектабельный. Миллион предлагали, – старуха говорила бегло и негромко, со странным сипением, которое напоминало звук выпускаемого из колеса воздуха.
– Если вы к Марии Егоровне, то погибла она, – доложил Точкин осторожно. – В лесу убийца зарезал. И внук ее тоже погиб.
– Во дают! – Гостья тряхнула узелком, в котором что-то неприятно зашуршало. – А я-то ей ногтей принесла. По осени еще встречались. Она мне: «Есть еще у меня, Антонина, запасец, но ты стриги, стриги, Антонина! А после Нового года заходи вот, до Рождества только. Я его как раз в Остров к подруге отправлю».
Когда Николай приоткрыл дверь, наружу тут же высунул свою черную голову Уголек. Хозяин ласково задвинул его обратно в квартиру шваброй и протиснулся внутрь со своим ведром. Кот сидел на полу, но вдруг в ужасе рванулся в комнату, царапая когтями линолеум.
– Солдатик! Родный мой! Дай поцелую! – Старуха, которая теперь стояла в прихожей, потянулась к Точкину.
– Не нужно, спасибо, – отстранился Николай.
– Ну вот, – соблазнительница поджала губы. – А я всю жизнь солдат любила! Добрые они – солдаты-то. Когда война началась, я вдовела уже. Да с ребятами малыми! Вот так и любила их всех: немцев сначала, потом наших тоже. Они ведь как: сегодня живые – завтра мертвые. А мертвые-то – все добрые. С хутора пошла раз в сельцо с детками, – продолжала она свой рассказ. – Иду, гляжу, мужик сани тащит. Зима. Мужик, как увидал меня с ребятами, замахал: «Пр-р-р… Пр-р-р…» Гляжу, а на санях у него крылья от самолета привязаны, и не мужик это, а мужчина, летчик немецкий, в крестах весь и обгорелый, как головешка. Гонит нас: «Пр-р-р… Пр-р-р…» – Изображая самолет, рассказчица растопырила руки. – Мы давай бежать! А снег высокий! Я первая бегу, дорожку протаптываю, а детки по моим следам, значит, догоняют. Двое у меня было. Раз остановилась – бегут. Два – бегут. А в третий – глядь назад! Нет никого! Это потом я узнала, что в сельцо-то в тот день бандиты из лесу пришли: грабили, стреляли, а нас, значит, летчик предупредил! И ребяток увел, спрятал, спаси его Господи! Мертвые – все добрые! У нас за сельцом городище было, за городищем – могилы старинные. Каждый полдень оттуда в красных рубахах выбегали. Красивые! В детстве моем мы с ребятами ждать ходили, когда побегут-то они. Кто бежит, бывало, один леденцом угостит, а другой – пряник даст. Твердые, конечно, пряники были, но сладкие, как будто не медовые даже, а из амброзии какой сделаны. Так всю жисть и кормят они меня.
– Покойники? – Не поверил Точкин. Он прикрыл дверь, чтобы случайно не выскочили коты, и прислонился к ней спиной.
– Они-они, ро́дные. Знаете, кем я работаю? – Николай отрицательно помотал головой. – Санитаром! В больнице областной! Мертвых мо́ю! Другие в перчатках, а я-то руками всё. Разве можно в перчатках-то, а?! Человек ведь мертвый! Бывает вот тру я покойника, парю, мылю его, значит, а он веки приоткроет чуть-чуть и глядит на меня так, знаете, с пиететом. Мертвые – они же фактически что живые: и волосы у них растут, и ногти растут. Только добрые все, – повторила санитарка снова, закатила белесые глаза и сунула палец в ухо. Поковырявшись, она вытащила оттуда что-то черное и бросила на линолеум. Николай даже не поморщился. – Раз явилась к мальцу Богородица и спрашивает: «О чем думу думаешь?» А малец ее не узнал: «Хочу, – говорит, – тетенька, я быть самым добрым и хорошим, да не знаю, как». Богородица ему яйцо дала, малой съел яйцо и помер. Это потому, что мертвые – самые добрые и хорошие.
– А злые не бывают разве? – Рассудительно возразил Николай.
– А кто злые, те ненастоящие. Их потому заложными покойниками и зовут. Потому что за ложь стоят. Поп наш так объяснял. У нас в сельце Параскева-бобылиха мужику пришлому рожу заговорила. А оказалось, что это не мужик, а черт был. Деньгу за лечение он ей дал серебряную, древнюю – и не деньга как будто, а чешуя рыбья, таких у нас и старики не видали. Она взяла. Ей потом поп сказал: «Не надо брать было. Лечить черта не грех, но брать от черта – грех большой».
Господь ее наказал. Захворала и померла Параскева, хотя еще молодая была. Помирала люто! Три ночи визжала, как будто огнем ее жгут! Тогда дед Никитич со своим сыном потолочины в избе у нее сняли: душе выход дали. После этого только она отошла. Отпевать поп ее отказался и за оградой закопать велел.
А как сорок дней прошло, стали Парашку по темноте видеть. Да всё у поповского дома. Дочку он замуж выдал, сыновья по своим приходам, как говорится, разъехались, сам вдовел давно. А тут как расцвел весь! Ходит гогольком, псалмы под нос как кот мартовский мурлычет. И загадочно всё улыбается, с искриночкой, знаете ли, такой!
На страстной неделе это было. Дала мне матка пирожков: одни с ягодами мочеными, другие с грибами солеными – снеси, велит, батюшке нашему. Зашла к нему в избу – глядь, а он целую сковородку сала с яйцами нажарил и жрет, что свист за ушами стоит! Я ему: «Батюшка, родненький, вы что же это творите? Да еще и перед иконами. Пост ведь великий. Вон сама Богородица, матерь небесная, на вас глядит», – и с этими словами на красный угол ему рукой показываю. Показываю, да сама гляжу и вижу: иконы в ём все вверх ногами повернуты. Так мне жутко сделалось! Господи Христе! А он мне вдобавок еще, крохотке-то: «Ёб я твою матерь небесную, – говорит, – и земную твою матерь выебу, вот те крест, за кулебяки ея превкусные! Так и передай дуре дебелой!» А матка-то моя, и правду сказать, женщина крупная была. Пересказала ей всё слово в слово, а она выдрала меня как сидорову козу.
Только после Пасхальной службы она мне поверила, когда поп наш в церкви вместо: «Пречистыя Твоея Матере», – спел: «Прескверныя Твоея Матере». Отвели его наши мужики в ризницу силой, там заперли. «Что прикажешь нам делать, – спрашивают из-за двери, – архиепископу жалобу на тебя писать, или храм подпалить, или сам, может, в чем признаешься?» «Сам признаюсь», – отвечает. И вот что оказалось. К нему, к вдовцу-то пожилому, умершая Параша по ночам в постель являться стала, и такое они с ним вытворяли, про что он за сорок лет исповедей слыхом не слыхивал. Взамен требовала от него всякие богомерзости деять. Пост не соблюдать. Святых лаять. А иконы он по ее наущению перевернул за поцелуй навий. Знаете, что это? Вот! – Воскликнула старуха, прежде чем Точкин успел отрицательно качнуть головой. – Стали решать, что делать. К бабе Дуне, травнице в соседнем селе, пошли, а она: «Не справлюсь с этакой пакостью, к колдуну настоящему идтить надо». У нас жил там один, за сто верст. С самим Черным Владимиром знался. Никитича с сыном к нему на конях отправили. Через семь дней воротились они и привезли… – то, о чем Николай так и не узнал.
Поперхнувшись следующим словом, гостья выпустила из рук узелок, который приземлился на линолеум с глухим шорохом. То, что случилось после, выглядело так, как будто она собралась чихнуть, но сдерживается изо всех сил. Двумя пальцами старуха сдавила нос, другой ладонью зажала губы. Глазные яблоки выкатились из орбит.
Пока Николай, цокая и заикаясь, диктовал свой адрес по телефону «скорой», она еще беспомощно сучила ногами на линолеуме, но потом затихла.
Приехала женщина-врач, удостоверила смерть и вызвала полицию.
Команду из двух автоматчиков и судмедэксперта возглавлял всё тот же дежурный следователь Михаил Федорович Порфирьев.
– С прошедшим Рождеством! – Михаил Федорович поприветствовал Точкина как старого приятеля, проверил, что живых посторонних в квартире нет, и отпустил вооруженное подкрепление.
Автоматчики остались дожидаться коллег в «уазике» под окном.
– Глаза это вы ей закрыли? – Бубнит тучный брюнет под тридцать в заляпанных непонятно чем очках. Щетина на его двойном подбородке грозит через несколько дней превратиться в такую же неопрятную бороду.
– Я закрыл, – признается Точкин.
Голое тело санитарки разложено на полу прихожей, одежда горкой накидана на пороге комнаты. Брюнет стоит перед покойницей на коленях и заглядывает ей сначала под одно, потом под другое веко.
– Зрачки чуть шире нормы. Цианоз кожных покровов лица, мелкоточечные кровоизлияния в соединительные оболочки век. Ребра в порядке. Ссадин, кровоподтеков нет. Объем легких в пределах нормы. Асфиксию обтурационную, компрессионную, странгуляционную исключаем сразу. Аспирационную, судя по всему, тоже, но точно скажу после вскрытия. Предварительно: бронхиальная астма в запущенной стадии.
– Это не астма, – уверенно заявил Точкин.
– А что?
Николай описал, как всё было.
– Глупость какая-то, – отрезал эксперт.
– Не, ну ты свидетеля тоже послушай, – Порфирьев вступился за Точкина. – Помнишь, как ты про бабулек тех сначала написал, что их зверь убил? А оказалось? Они, кстати, в этом подъезде жили.
– Ну вам виднее, конечно, – тут же обиделся полный брюнет. – С личностью что?
– До больницы дозвонился, – отчитался Порфирьев, который перед этим долго разговаривал с кем-то по мобильному в кухне. – Действительно, работала у них в морге. Ориентировка совпадает. С утра пришла в смену, а сейчас нигде найти не могут. Иванова Антонина Алексеевна. Вы не встречались?
– Не приходилось.
Когда следователь назвал год рождения, сросшиеся брови брюнета поползли вверх.
– Это ей… Девяносто два года, что ли?
– Так точно.
Кряхтя, мужчина поднялся с колен, собрался отряхнуть брюки, но передумал: полы у Точкина были безукоризненно чистые, даже в прихожей.
– Ее узелок? – На глаза пришедшим попался предмет у входа.
Порфирьев развязал тесемку и брезгливо сморщил лицо.
– Из морга это, – эксперт запустил руку внутрь и теперь рассматривал на ладони обрезки ногтей. – С трупов волосы, ногти состригают и продают потом. У нас тоже санитарка этим промышляла. Зосимова. Помните ее?