То ли особый травяной сбор был тому причиной, то ли беседа, рассеявшая тревогу вместе с одиночеством, но, стоило мне только рухнуть на диван в своей комнате, как я сразу погрузился в крепкий сон без сновидений.
5. Целитель
– Вас бабушка растила? – Осторожно интересуется у меня Точкин. – А родители?
– Утонули. В Острове еще, – отвечаю я.
В Псков мы переехали, когда мне было шесть лет, а дошкольное детство я провел в городе Острове. Жили на старенькой улице Калинина, в квартире с печным отоплением без воды и канализации. Неподалеку от дома была река и остров на ней, в честь которого и назвали когда-то нынешний райцентр. На острове в средние века стояла крепость, отметившаяся во всех северных войнах, теперь – церковь, пара частных домиков и пляж. Река Великая там заметно у́же и мельче, чем в Пскове, но глубины оказалось достаточно. Впервые после моего рождения мама с папой выбрались отдохнуть вдвоем, а меня поручили бабушке – как оказалось, на всю оставшуюся жизнь.
– Соболезную.
– Да бывает, – я откидываюсь на спинку «икарусного» сиденья.
Осиротеть мне было суждено в трехмесячном возрасте, а в наследство от родителей не причиталось даже могилы: тела́ не обнаружили, хоть военные водолазы пролазили всё русло.
Точкин отворачивает лицо к окну. Вдоль шоссе в бесконечной канаве чернеет вода. Между стволами деревьев поблескивают мертвые топкие лужи. Наша остановка – деревня Болоты, последняя перед Порховом, хотя собственно болоты начались едва ли не сразу за Псковом.
Точкин не подвел, нашел решение и вместо священника повез меня к народному целителю. Ипполит Иванович – так записано у Точкина на бумажке – ведет практику еще со времен перестройки, принимает в глуши, не дает объявлений, но пользует немалую клиентуру. Николаю рассказывал о нем Андрей Любимов: какого-то майора-танкиста этот знахарь, единственный, сумел намертво закодировать от пьянства, а самого комдива, если верить слухами, которые курсировали по дивизии, излечил от мужской слабости.
Поездка до места заняла полтора часа. Болоты оказались ничем не примечательной деревенькой из десятка домов вдоль трассы. На остановке вместе с нами выходит пара лет под тридцать бомжеватого вида. Конечный пункт назначения у них совпадает с нашим. Мы идем следом за ними через луг по размокшей грунтовке. Жена тараторит без умолку. Муж сосредоточенно месит ботинками грязь и только раз оборачивается, чтобы тихо бросить спутнице несколько слов. На широком плече у него подпрыгивает в такт ходьбе трехцветная спортивная сумка.
– Устали? Давайте передохнем. Всё равно автобус обратный нескоро, – забеспокоился Точкин, когда во второй раз я тяжело оступился. Колени у меня сгибались со слышимым скрипом, да и всё тело словно задеревенело. Согнуться и перевязать напитавшиеся влагой шнурки стоило такого труда, что я почти готов был просить о помощи.
Порыв ветра с трассы донес голоса болотских собак.
– Собака лает – ветер носит, – тут же неясно к чему сообщил Николай.
Мне осталось вежливо согласиться. Он стоял в шаге от меня и не спускал глаз с черной птицы, невысоко парящей над пожухлой травой.
В ответ на попытку взять меня под руку я запротестовал. Остаток дороги шли еле-еле, всё дальше отрываясь от наших попутчиков.
Яма на въезде в центральную усадьбу засыпана щебенкой. Ближней к дороге стоит контора – подпаленное с одного угла здание в полтора этажа, напротив нее – похожий на сарай сельский клуб, окна в котором скрупулезно выбиты до последнего, включая слуховое в крыше. Отдельная дорога ведет к вытянутому зданию, вроде барака или конюшни.
Население жилых двухэтажек, которые образуют общий двор, и в лучшие годы едва ли насчитывало сотню душ. Теперь дым из труб – единственный признак жизни, и летом усадьба наверняка сошла бы за призрак. Двор разделен надвое секцией дровяных сараев. Хотя в сельской местности бывать прежде мне не случалось, панорама почему-то кажется до боли знакомой.
Перед домом целителя припаркован УАЗ-469 «Козел» цвета хаки – единственный на поселение автомобиль. Скамья у подъезда, очень давно не крашенная, блестит от недавнего дождя. Точкин достает припасенный в кармане экземпляр рекламной газеты «Здоровье в дом», шумно отрывает лист, комкает и протирает лужу. Меня он приглашает присесть, а сам, не найдя рядом урны, направляется со своей промокашкой к мусорке в центре двора.
Навстречу ему из-за сараев, резвясь и напрыгивая на бегу друг на дружку, вываливается пара молодых псов – судя по внешности, родные братья: оба без ошейников, через шкуру проступают ребра. Добежав до контейнера такой же, как они сами, коричнево-ржавой масти, псы по очереди на задних лапах заглядывают внутрь, и, не обнаружив съестного, уносятся прочь.
К тому времени, как из подъезда появляется опередившая нас парочка, меня уже начинает знобить от холода. Я уступаю Николаю место и тяну на себя подъездную дверь со стеклом, продырявленным камнем. Несмотря на сквозняк, на лестнице воняет деревенской уборной.
– Ипполит Иванович? – стучусь я, поднявшись на второй этаж.
– Архип Иванович, – исправляет хозяин с нажимом.
Я извиняюсь за Любимова, который перепутал имя.
Его квартира без удобств с первого взгляда напоминает нашу островскую: прихожая, туалет, кухня и две крохотные комнатенки. Все двери закрыты, кроме одной, что ведет в приемную.
Пыльные жалюзи в комнате опущены. Тускло светит люстра с тремя хрустальными плафонами-шариками, между которыми сплел паутину скончавшийся, наверное, еще по осени паучок.
– Одрец возьми, – командует целитель.
Я не сразу соображаю, что он имеет в виду, но потом беру табуретку и приставляю к конторскому столу, за которым хозяин сидит в кресле, обитом пурпурным бархатом. Он одет в брюки и вязаную жилетку на пуговицах поверх полосатой рубахи.
Стены помещения выкрашены в невыразительный белый цвет. Почти половину пространства занимает самодельный шкаф с фасадом из строганной доски.
Подоконник и две полки на стенах заставлены иконами. Лампадку перед киотом Богоматери потушили немногим раньше моего прихода, и комната до сих пор окутана сизым дымком. Но даже сквозь благовоние ладана пробивается тот же, что и на лестнице, туалетный дух.
Лет колдуну около семидесяти. У него узкое лицо с глубокими глазными впадинами и хищным носом крючком, сам он худой как скелет. Посередине седой головы, будто циркулем, отмерена лысина в форме идеального круга.
Я присел на краешек одреца и рассказал ему сначала про гибель бабушки, потом про кошмары, которые начались с отпевания в церкви Василия на Горке.
– А в яви мертвяков видишь? – Сразу попал в точку он.
Мое признание впервые услышал живой человек:
– Вижу.
Конечно, Костя был не первым и не единственным. Явления начались еще в первых числах декабря: бородатые мужики в зипунах и в старинных меховых шапках, женщины в крестьянских шубах из овчины мехом внутрь, солдаты в форме разных эпох – я почти каждый день встречал их на улицах. Были не только русские. Однажды на площади перед институтом я увидел, кажется, поляка в долгополом красном жупане пехотинца времен Стефана Батория. Его грудь покрывал железный нагрудник, в форменной меховой шапке торчало ястребиное перо.
Со мной была Оля, я легонько толкнул ее в бок. Она посмотрела на то место, куда я указывал, и с непониманием снова обернулась ко мне. Я тогда еще не понимал, что со мной происходит, но счел лучшим промолчать. Поляк постоял немного на площади и мимо памятника Ленину пошел в сторону кремля.
Дома вечером того же дня я разглядел через кухонное окно на детской площадке мужичка, по виду трезвого, но наружностью лишь немного опрятней бомжа. Когда наши глаза встретились через стекло, он сидя кивнул мне. Ничего мистического в этом вроде не было, однако, когда перед сном я подошел занавесить шторы, он все еще одиноко сидел на скамье. Там же я встретил его и следующим утром, выходя в институт. Он приветствовал меня почти беззвучным «добрым утром»: слов я не расслышал, но прочитал по губам.
Утренний обмен любезностям скоро вошел в привычку. Меня подмывало завести разговор с кем-нибудь из соседей и попытать сведений о нем, и только опасение оказаться на должности зама дворового сумасшедшего заставило меня отказаться от этой затеи.
Уже на зачетной неделе, после Кости, в фойе мне повстречалась Мальковская, преподаватель философии. О том, что женщина-доцент умерла еще весной, я вспомнил после зачета по современному русскому, когда увидел ее снова, на этот раз в «аквариуме» на первом этаже. Томно развалившись на пластиковом стуле, старушка прихлебывала эспрессо из крохотной кружечки. По проходам с обеих сторон сновали младшекурсники, которые по какому-то наитию избегали занимать второй столик в центральном ряду.
Позади Мальковской, у окна, пили кофе с булочками Оля с Ирой и Анжелой. Когда я помахал им снаружи через стекло, Мальковская за столиком вместе с ними махнула мне рукой в ответ. От запаха пищи меня мутило. Я постоял еще немного снаружи, не стал заходить в кафе и пошел прочь.
В последний раз по-человечески я ел на бабушкиных поминках, а на следующий день уже не смог запихать в себя ни куска. Мой истощенный вид говорил за себя. Архип Иванович даже не уточнил про аппетит, покопался у себя в столе и сунул мне под нос сжатую в кулаке склянку:
– Что чуешь?
Ответить я постеснялся. Когда он показал баночку, то оказалось, что в ней мед.
Узнав о моем круглом сиротстве, знахарь спросил с ударением на предпоследний слог:
– Бабка псковска́я?
– Не коренная горожанка.
– Коренных с войны не осталось, – отрезал он, поднялся от стола и подошел к шкафу.
Среди составленных вразнобой сосудов на полке он выбрал простую пол-литровую банку с прозрачной жидкостью, открутил крышку и вдруг без предупреждения схватил меня за запястье своими длинными шишковатыми пальцами и плеснул содержимого на тыльную сторону ладони. В банке была какая-то кислота. Зажгло так, что я не смог удержать крика.
– Худо зело, – прокряхтел он, снова устраиваясь в кресле. Ожог на моей руке покрылся волдырями как от крапивы.
Самодеятельность с дешевым реквизитом, книжным говором, а теперь еще и членовредительством выглядела чересчур безыскусно даже для колхоза. Если бы не тысяча, которую пришлось отдать вперед за прием, то прямо сейчас я встал бы с неудобной табуретки и пошел вон.
– В церкве той псковичи сжегши дюжину женок вещих, – подал голос Архип Иванович, словно угадавший мои мысли. – Верно, тебе они и являются.
Я вынужден был признать, что с числом он, кажется, не ошибся.
Колдун поведал о том, что казнь свершилась в 1411 году от рождества Христова или 6919-м от сотворения мира, тому назад шесть веков. Казнили колдуний по обету для избавления от мора, как по тому же обету чуть не каждый год возводили в русских городах церкви, пока ученые не изобрели вакцины с антибиотиками.
В то лето на Радуницу сам Христос Спаситель явился инокиням Иоанно-Предтеченского монастыря и, угрожая мором моров, велел собрать по Пскову всех колдуний и ворожей и сжечь в православном храме. Его наказ был исполнен в церкви Василия на Горке, бывшей тогда деревянной. Спустя два года на пепелище построили новый храм, не из дерева, а из белого камня, чтобы тот надежно охранял новые поколения псковичей от нечестивых останков.
Что произошло, точно неизвестно, но непокойницы как-то пробили священный фундамент. Если бы на груди у меня был крест, то они бы не посмели приблизиться ко мне, но креста не было, и так я стал их жертвой. Души у вещих женок чернее омрака. Свальщины с ними, коли такая случится, мне не пережить.
Я готов был поклясться, что за этой историей последует предложение купить какой-нибудь ценный оберег тысяч за десять рублей, но знахарю удалось снова меня удивить.
– До завтра у меня останься, – больше приказал, чем предложил он.
Как выяснилось, для успешного экзорцизма надо мной следует целую ночь читать какие-то тайные молитвы.
Я бросил взгляд на жалюзи, через щели в которых просвечивала небесная серость, и ответил первое пришедшее на ум:
– Не могу. Я со знакомым приехал.
– С каким? – Непонятно отчего разгорелся он любопытством.
Я объяснил, что речь о моем соседе по фамилии Точкин – офицере дивизии в отставке.
Тут и настал черед оберега. На коленях целитель долго рылся в одной из глухих полок, содержимое которой было закрыто его спиной, пока не извлек на свет обыкновенную церковную ладанку с ликом Богородицы. Вместо цепочки сквозь ушко была продета толстая нить.
Денег, помявшись, он больше не просит, чем изумляет меня еще сильнее. Правда, мне приходится дать обещание, что в самые ближайшие дни я приеду к нему на «ночной стационар»: ладанка, объяснил целитель, изгонит только симптомы, да и те – на короткий срок.
На улице я показываю Точкину образок. Он одобрительно кивает. Об убийстве дюжины ведьм в Пскове Николай знал из книжки этнографа Максимова и, хотя ученый излагал несколько иную версию, это парадоксально убедило его в правоте колдуна. Ощутив лопатками колючий взгляд, я оборачиваюсь и поднимаю голову: чародей наблюдает за нами сквозь просвет между створками жалюзи.
Обратный путь предстоит с той же парочкой. Мы застаем их на остановке. Железный знак с расписанием пригодился в хозяйстве кому-то из местных: торчащая вверх труба с остатком крепежа напоминает древко без флага. Когда придет следующий автобус, неизвестно.
От скуки я прислушиваюсь к разговору попутчиков. Оказывается, благодаря Архипову колдовству, они скоро собираются стать родителями. Но только мужчину терзает мрачное предчувствие. Он вспоминает какую-то Светку, которая тоже не могла иметь детей и ездила в «Красную Русь» за этим же делом. Младенец у нее умер. Медики записали в заключении «СВДС»: синдром внезапной детской смерти. Похоронили трехмесячным, до крещения малыш не дожил нескольких дней.
Супруга взрывается:
– Не каркай! – И смотрит на сумку в руке мужа со странной нежностью во взгляде.
Скоро они уже мирно корректируют новогодние планы: к свекрови не едут – пусть приезжает сама; к Серому на свидание – тоже: успеют, ему три года сидеть; кроме Нового года и Рождества – ни капли спиртного в рот, включая пиво. Как будто услыхавшее об этом со своих небес, приветливое румяное солнце выползает из-за туч.
Задремавший по военной привычке на своих двоих, Точкин вздрагивает от внезапного лая, оступается, охает и чуть не падает в грязь. Появившиеся неизвестно откуда двое рыжих с колхозной помойки нападают на главу семейства, а точнее, на его спортивную сумку.
Обеими руками тот прижимает ношу к груди и пару раз с матами пинает воздух ботинком. Испугавшись такого отпора, псы разворачиваются, бегут вдоль обочины мимо деревни и скоро исчезают за горизонтом.
К остановке подъезжает автобус. В салоне почти пусто: после обеда в Псков уже никто не едет. Лимонного цвета светило опять залегло за тучи, и пейзаж за окном окрасился в темно-серый, обычный для псковского декабря, тон. После свежего воздуха под мерное покачивание автобуса меня моментально сморило.
Из-под сиденья спереди тут же выглянул обугленный череп. Я вскрикнул и проснулся. Все голоса в салоне стихли. С десяток пассажиров таращилось на меня.
– Наркоман точно. Глянь, тощий какой, – прошептала сзади старушка.
– У них глаза не такие, – возразили ей.
Надевать амулет было предписано на ночь, но я снова поддался уговорам Точкина.
Вид перед глазами стало заволакивать зеленоватым туманом, и я решил, что опять засыпаю. Попробовал шевельнуться, но тело будто разбило параличом, и даже шею не удалось повернуть ни на градус. Когда я понял, что не дышу, то запаниковал по-настоящему.
Туман становился гуще. Я пытался позвать подмогу, но выдавил из горла только еле слышный скрип.
– Иван, вы спите? – Из зелени перед моими глазами выплыл бдительный лик. – Иван! – Позвал Точкин громче и потряс меня. Голова моя двигалась вместе с плечами, шея не гнулась, как у скульптуры или окоченевшего трупа. – Иван!
Кто-то крикнул водителю, чтоб тот тормозил. Стремительный бег деревьев за стеклом перешел в ленивую трусцу, потом остановился.
– Оцнитесь! Оцнитесь! – Вопил Николай. От волнения у него появился странный цокающий говор. Он лупил меня по щекам, пока не пришла очередь нашатыря из аптечки водителя и наконец искусственной вентиляции легких «рот-в-рот». Я уже ничего не видел, но чувствовал эти реаниматорские поцелуи то с табачным, то с чесночным, то с перегарным духом – откачивать меня пытались почему-то только мужчины.
Я уже успел мысленно попрощаться с жизнью, но вдруг ощутил, как под воротник мне скользнула теплая рука. Лопнула нить амулета. Из горла, словно чужого, вырвался оглушительный хрип, и тут же через все телесные поры мое нутро начало наполняться кислородом.
Кроме двоих с остановки, вокруг столпились все до единого пассажиры. Шофер, крупный мужчина с залихватски-кудрявой, но при этом совершенно седой шевелюрой, одной ладонью вцепился в поручень, другую держал на сердце.
– В больницу надо, – постановил чей-то женский голос.
Николай деловито подтвердил:
– Разумеется.
Понемногу все успокоились, шофер дососал валидол, и «Икарус» тронулся. Точкин стал рассматривать сорванный у меня с шеи магический предмет. Когда он поддел ногтем полоску прозрачного скотча и распахнул створки ладанки, у меня снова сперло дыхание – на этот раз от удушающей вони. Начинкой амулета оказалось желтоватое вещество, по консистенции вроде смолы или воска. В массе были кусочки неизвестного черного материала и кучерявые волоски, состриженные в лучшем случае из подмышек.
Николай закрыл ладанку обратно. Не переставая морщиться, он извлек из шинели бесплатную газету, которой протирал скамейку в колхозной усадьбе, оторвал от нее новый клок, завернул амулет и спрятал сверток в карман. Это не помогло: луково-чесночная вонь с примесью пряной гнили сопровождала нас всю дорогу до Пскова. Соседи открыли окно и тут же закрыли, напустив холода, но нисколько не проветрив. Через проход от нас надолго завязался спор, из которого стало ясно, что подобного вещества никому из присутствующих раньше нюхать не приходилось.
Уцелевшую часть «Здоровья в дом» Точкин машинально сунул в сетку на спинке сиденья перед собой. Словно сама собой, эта газета появлялась в почтовых ящиках нашего подъезда с никому не интересной периодичностью. В ней печатали рекламу БАДов, рецепты народной медицины, заговоры, биоритмы, гороскопы и прочую лженауку.
«Целебное удовольствие». Так называлась статья, которую от нечего делать я принялся изучать глазами, вытянув вперед шею в автобусном кресле. Статья была про секс, который, как убеждал читателя автор, неспроста называют «любовным таинством». «Арии, наши общие с индусами предки, верили, что сексуальная энергия имеет божественное происхождение. До наших дней в Индии сохранился культ священных лингамов, статуй в виде фаллоса, которым верующие приписывают различные мистические свойства. Наши сегодняшние обелиски и сте- (на этом месте текст прерывался сгибом, я достал из сетки и развернул газету) лы также имеют фаллическое происхождение. Подобия лингамов рубили и древние русы. Такая статуя носила название «гоило», происходящее от старинного глагола «гоить», значение которого – «давать», «дарить жизнь», но еще «излечивать», «исцелять».
Мужской половой член наши предки называли «уд». От этого корня происходит современное слово «удовольствие». В древности «удовольствием» назывался оргазм, и только со временем так стали обозначать любое приятное ощущение. Согласно религии древних русов во время «удовольствия», то есть семяизвержения, открывается граница между мирами, для того чтобы душа будущего ребенка из потусторонней нави могла перейти в телесный мир, называемый явью. Задолго до принятия христианства славяне верили, что человек начинает свою земную жизнь с момента зачатия и наказывали за аборт как за убийство сородича – крупным денежным штрафом». Под статьей стояла подпись, похожая на псевдоним, – «проф. Ф. К. Правдин».
– Про границу между мирами прочли? – вдруг спросил Николай.
Я не придумал, как получше сострить, и просто угукнул в ответ.
Пока доехали до Пскова, я еще дважды засыпал и просыпался с криком. Снаружи совсем стемнело. Автобус распахнул двери на платформе для пригородных рейсов. Мы выбрались не спеша, пропустив вперед всех, кроме столетней старушки с тросточкой, которой Точкин, успевший забежать вперед, помог слезть на перрон со ступеней.
Вокзал, даже если он расположен в центре, это всегда окраина. Неподалеку от посадочных платформ о политике спорят таксисты-бомбилы, и о чем-то личном – торговец фруктами и торговка пирожками с алюминиевым, как в школьной столовке, лотком. Цыганка торгует с рук «золотом».
Городской транспорт на автовокзал не ходит – нам нужно идти к железнодорожному. Два вокзала разделяет парк с тусклыми винтажными фонариками. Когда мы миновали его и оказались перед «царской» часовней, Точкин мелко перекрестился. Вытянутая вверх постройка с таким же непропорциональным куполком не так давно появилась перед зданием ж/д вокзала в память об императоре Николае II, который 2 марта 1917 года по старому стилю подписал отречение от престола на Псковской станции.
В отличие от часовни пивная на остановке возникла здесь, вероятно, одновременно с самой остановкой, то есть в незапамятные советские времена. С тех лет, видно, пьянствовала в ней и публика, которая сейчас вывалилась на перекур. Один из бородатых курильщиков шагнул ко мне и по-свойски, без преамбулы, попросил денег. Я молча отвернулся и заметил на остановке солдата в форме Великой отечественной. Он сидел на вещмешке и читал пожелтевший газетный листок. Внезапно один из пьяных подошел к нему и что-то спросил. Солдат ответил и, продолжая говорить, поднял глаза на перрон, который выглядывал из-за старинного здания вокзала. Что было дальше, я не видел: к остановке подъехал наш семнадцатый номер.
По дороге до Завеличья Николай то и дело справлялся о моем самочувствии и в последний раз предложил сопроводить меня до больницы уже в подъезде, когда я остановился у ящика вытащить почту. Услышав от меня в ответ очередной, примерно десятый по счету, вежливый отказ, он тяжело вздохнул и пошагал к себе.
Вместе с квитанциями на квартплату в ящике лежал казенный конверт. Сразу в прихожей я распечатал его. Письмо сообщало о том, что мое заявление на пенсию по утрате кормильца получило отказ по причине несоответствия сведений, предоставленных гражданином, то есть мной.
Я поразмыслил немного и набрал тетю Зину.
– Перед тем, как в собес идти, надо было мне позвонить, – первым делом упрекнула она. – У тебя в свидетельстве о рождении ошибка: дата правильная указана, а место – нет.
– Почему?
– Специально так сделано.
– А правильное какое? – Спросил я.
– «Красная Русь» правильное.
– «Красная Русь»? – Переспросил я. Мне не хотелось говорить о сегодняшней поездке.
– Колхоз такой был, от Порхова недалеко.
– А мои родители?
– Мать погибла.
– А отец, инженер на «Векторе»? Или это тоже неправда?
– Неправда, – подтвердила тетя Зина. – Не был он инженером. Попович ты, Ваня, вот кто. Отец твой в «Красной Руси» церковь строил, служить потом в ней собирался. Его Георгием звали, мать твою – Татьяной, а фамилия твоя настоящая – Филаретов.
– Потом в Остров переехали?
– Ты переехал. С Машей. Бабушкой то есть. Не родной ты ей, – выдала она, помолчав. – Давно надо было сказать. Родители твои соседями ее были. Дверь в дверь. Она слышит раз, младенец у них надрывается: не как обычно, а как будто случилось что. Без стука вошла и видит в прихожей: поп заслонку печную отворил и ребеночка, тебя то есть, в печку пытается запихнуть. Ты, бедненький, ручками цепляешься, голосишь, а он тебя кочергой по ручкам – чтоб не цеплялся, значит. Маша ему кричит: «Ты что же, батюшка, с сыном творишь!» А он ей: «Не сын он мне, сжечь его надо». В молодости-то Маша крепкая баба была, кочергу у него выдернула из рук да по вершку приложила. Сильно. Испугалась, что насмерть, да послушала: дышит – видать, грива спасла. Татьяну пошла по квартире звать. Подозревала, что он и с ней что-то сделал, а оказалось, что она сама с собой сделала: глядь в уборную – в петле висит. Живая еще была, да не успели спасти.
Когда поздним вечером подруга с незнакомым младенцем на руках появилась у них на пороге квартиры в Острове, тетя Зина вместе с дядей Лешей стали уговаривать ее отнести ребенка в милицию, но бабушка ни за что не соглашалась, и в конце концов подбила тетю Зину на авантюру с опекунством. Та уже была начальницей в островском ЗАГСе и оформила бабушке документы на чужого внука, а дядя Леша по своему милицейскому ведомству уладил дела с пропиской. В Острове бабушка устроилась на конденсаторный завод «Вектор», но, пока не получили жилье, мы гостевали у них почти полгода.
Из дальнейшего рассказа я узнал, что Георгий в «Красной Руси» был арестован. Его признали виновным в убийстве родного сына, но вместо тюрьмы направили на принудительное лечение.
– Куда?
– В Богданово. Куда ж еще?
– А он жив?
– Не слыхала, чтоб умирал, но и, что живой, не слышала. Вряд ли. Двадцать лет прошло. Никак, познакомиться хочешь?
– Нет, конечно.
Процесс Филаретова тянулся год с лишним: обвинению не хватало улик, и, в первую очередь, тела малолетней жертвы. Священник отрицал вину и без конца повторял, что не знает, где сын. То же самое отвечала и бабушка, когда ее допрашивали вместе с полусотней свидетелей из «Красной Руси». На допрос ее вызывали уже из Острова, но колхозники, кто мог, в те перестроечные годы разъезжались по городам, и у милиции не вызвал подозрений ее спешный переезд.
– Не думала, что всплывет это когда. А вот как вышло, – не меняя интонации, тетя Зина громко всхлипнула. – Ты не волнуйся, главное. Учись. Проживем. В гости на каникулах обязательно приезжай. Юля будет.
Я обещаю подумать и прощаюсь.
Бабушка говорила, что альбом, где были фотографии отца и матери, затерялся еще при нашем островском житье – теперь я понимаю, что его попросту никогда не существовало. Но есть еще один. Я достаю его из шкафа и сразу нахожу нужный снимок.
На заднем плане – стена знакомого сельского клуба, стекла в котором пока еще целы, в окне – силуэты людей. Наверное, какой-то сельский праздник. Из-за угла здания выглядывает жилая деревянная двухэтажка и участок двора с сараями. Перед окном клуба на лавочке сидит бабушка, совсем молодая, и обнимает крупного курчавого пса.
Похожий на черного терьера пес пришел в колхоз неизвестно откуда: сначала бабушка подкармливала его, потом приютила. Хоть деревенское суеверие запрещает фотографировать животных, он был на многих снимках в альбоме и, больше того, удостоился отдельного портрета на фоне пшеничного поля. Кто был фотограф, я не знаю: при жизни бабушки ни разу не подумал спросить об этом.
После черно-белых деревенских фотографий начинаются цветные городские. Я пла́чу и продолжаю листать альбом. Мы втроем с бабушкой и тетей Зиной перед памятником Зое Космодемьянской в Острове, вдвоем в детском парке в Пскове, первое сентября, гладиолусы, розы, гвоздики, экскурсия в Пушкинские горы, тети Зинин юбилей с праздничным столом.
От слез странно двоится в глазах. Когда я подхожу к окну занавесить шторы, то замечаю через стекло над соседней пятиэтажкой два месяца рогами друг к другу. С пола я поднимаю грязную майку, вытираю слезы и снова смотрю в окно, но на месяцы уже наползла туча, сквозь которую видно только грязно-оранжевое пятно. Мой тихий знакомец на скамейке перед домом заметил меня в окне и задрал голову, будто хочет что-то сказать. В эту минуту в свете фонаря на его шее становится видна странгуляционная борозда бледно-пурпурного цвета.