Чумовой психиатр. Пугающая и забавная история психиатрии

Навести порядок – новая классификация

Феликсу Платеру на роду было написано стать учёным и врачом: его отец, Томас Платер-старший, посвятил себя медицине и был директором колледжа в Базеле; сводный брат, Томас Платер-младший, тоже был врачом и по совместительству писателем. Вот и Феликс, отправившись во французский Монпелье, учится на врача и в возрасте 20 лет получает степень доктора; вернувшись в родной Базель, становится профессором от медицины и придворным врачом, а в 1571 году – врачом города (между прочим, высокая должность по тем временам) и профессором Базельского университета (тоже неплохо, тем более что в дальнейшем он успел побывать там и деканом, и ректором).

Понятно, что на таких должностях и платили неплохо, и вскоре дом Феликса Платера уже напоминает музей: коллекция музыкальных инструментов, внушительная коллекция минералов, целый анатомический театр – ну вы представляете: черепа-руки-ноги-уродцы в спирте… Ну и произведения искусства, конечно: картины, статуи, всё как приличествует солидному человеку.

Однако коллекционировал Феликс не только вещи. Он тщательно собирал наблюдения и клинические случаи. И когда накопилась некая их критическая масса, пришла пора обобщать и систематизировать. Что он, собственно, и сделал в своем труде Observationum Medicinalium Libri tres, который был издан на закате его жизни. На самом деле книг он написал больше, и открытий ему принадлежит немало: к примеру, именно он, будучи знаком с открытиями в области оптики, опроверг мнение древнеримского коллеги Галена, будто зрачок воспринимает свет. Не воспринимает, писал Платер, а фокусирует: вот, глядите, это же линза, сделанная природой! Есть целый труд, едва ли не первый в эпидемиологии, Pestbericht, в котором собраны наблюдения и оргвыводы по базельской чуме, случившейся в 1610–1611 годах.

Нам же интересны его мысли, касающиеся душевных болезней и устройства психики в целом. Платер пишет:

«Человек обладает ощущениями двоякого рода: внешними – зрением, слухом, осязанием etc. – и внутренними: рассудком, воображением, памятью. Все эти способности составляют в общей сумме то, что мы называем сознанием (mentis). Воображение, интеллект, память могут быть расстроены в отдельности или совокупно. Эти расстройства бывают четырех родов: 1) ослабление, 2) усиление, 3) уничтожение, 4) извращение функций».

Опираясь на эти четыре отклонения, Феликс Платер строит свою классификацию душевных болезней.

I. Memtis imbecillitas (ослабление сознания):

1. Hebetudo (буквально – впадение в детство, высшая точка слабоумия);

2. Tarditas (заторможенность; Платер применял термин к людям со слабой фантазией, лишённым изобретательности и талантов);

3. Oblivio (не путать с компьютерной игрушкой; это – забвение, или часто встречающееся к старости ослабление памяти);

4. Imprudentia (или непреднамеренность – это когда суждения поверхностны, критика слаба, а выводы поспешны, то есть, как сказали бы врачи сейчас, – лобная симптоматика).

II. Mentis consternatio (возбуждение, смятение сознания):

5. Somnus immodicus (чрезмерная сонливость);

6. Apoplexia (апоплексия, она же удар);

7. Catalepsia (каталепсия – видимо, кататоников с их ступором тогда тоже хватало);

8. Carus (кома);

9. Lethargus (летаргия);

10. Epilepsia (и переводить не надо);

11. Convulsio (конвульсии, судороги);

12. Ecstasis (тоже ясно и без перевода);

III. Mentis alienatio (отчуждение сознания, невменяемость, помешательство):

13. Stultitia (глупость);

14. Temulentia (опьянение);

15. Phrenitis (воспаление души или френит, как его описывали при Гиппократе);

16. Amor (да-да, любовь);

17. Melancholia (ну вы поняли);

18. Hypochondricus morbus (собственно ипохондрия);

19. Mania (думаю, перевод не нужен);

20. Hydrophobia (водобоязнь, или бешенство);

21. Saltus Viti (пляска святого Вита);

IV. Mentis defatigatio (утомление, истощение сознания):

22. Vigiliae (бодрствование ночами или сбой режима сна-бодрствования);

23. Insomnia (бессонница).

При этом Платер не только смог разложить (и для тех времён, поверьте, очень толково и подробно) помешательства и душевные немочи по полочкам – он ещё и о вероятных их причинах не забыл. Причём, что примечательно, – ни слова о карах господних или чёрном колдовстве. Зато упоминаются причины внешние и внутренние. И наследственность, к слову – особенно для глупости, или stultia. Благо примеров хватало: в Швейцарии в кантоне Вале (оттуда рекрутёры даже парней для военной службы старались лишний раз не нанимать), в Каринтии, в Брицгертале…

Опьянение, или temulentia, происходит понятно от чего. Птичка перепил его вызывает. Причём в качестве примера Платер описывает не просто хмельное состояние, а явные случаи патологического опьянения: один принимает полоску лунного света на земле за ручей и пытается плавать и плескаться (и хорошо, если не нырять); другой вдруг воображает себя берсерком; третий останавливается около то ли фонтана, то ли ручейка, чтобы облегчить мочевой пузырь, и остаётся там надолго: журчит же и не прекращает!

Среди внешних причин (помимо явных, вроде удара тупым твёрдым предметом или хорошей дозы спиртного) Платер приводит и такие, которые могут вызвать у человека animi commotio, то есть, жизненное, или душевное, потрясение. И проявляется такое потрясение так, что человек ведёт себя будто помешанный.

Вот, например, учёный, уважаемый, солидный и богобоязненный муж, образец благочестивости и верный сын церкви – но всякий раз, присутствуя на проповеди либо просто задумываясь о религиозном, с ужасом ловит себя на том, что в голову лезут всякие непристойности. А вот дама, которая нежно и преданно любит своего супруга-письмоводителя, но очень боится, что возьмёт нож да и зарежет его. Любя, естественно. Сами понимаете, какое уж тут душевное равновесие. И ведь гонит от себя эти дурные мысли, а они опять… То есть, по сути, Феликс Платер и тут оказался первым, кто описал клинику невроза навязчивых состояний.

Вы, наверное, заметили, что и любовь тоже попала в список помешательств. Да на полном серьёзе, а не как современный нам фейк про F63. Да, Платер много пишет о влюблённости, вернее о влечении, как о разновидности помешательства, но и примеры приводит из области патологической сексуальности. Например, трагическая в своём бессилии любовь старика к юной прелестнице. Или влечение видного мужчины, женатого на красавице, к уродливой служанке соседа. Или самоубийство из-за любовных терзаний – лишь потому, что человеку так и не хватило смелости признаться в чувствах предмету своей страсти, зато хватило решимости залезть в петлю.

XVII век с точки зрения психиатрии – не как самой врачебной практики, а именно как отдельной дисциплины – можно с некоторыми оговорками назвать периодом относительного затишья. Того самого, которое бывает на пороге грандиозного шухера. Когда критическая масса копится, копится, чтобы потом как… Ну вы в курсе, как это происходит.

И в самом деле, именно в этот период копились наблюдения и опыт. Просто наука, если брать её в целом, переживала на тот момент революцию, и медики вдруг получили в своё распоряжение столько открытий, что теории теориями, но надо было всё хорошенько осмыслить и разложить по полочкам. Слишком уж многие принципы и приёмы, доставшиеся в наследие от прошлых веков, теперь приходилось пересматривать. Да что там: уже и Землю лишили её статуса пупа Вселенной и задвинули куда подальше.

Кроме того, делать открытия и писать о том учёные трактаты, опираясь лишь на знание древних свитков да на умение красиво оформить пришедшую после их прочтения в голову светлую мысль, стало не очень-то и модно. Личный опыт, личные ощущения и эксперименты – вот что рулит в XVII веке. Эмпирический подход, что вы хотели. И вот что ещё важно: наука понемногу перестаёт быть келейной, её начинают не только описывать чуть более доступно и популярно, но и потихоньку двигать в массы. Ну а куда деваться: в то время как корабли испанцев, голландцев и англичан бороздят просторы океанов, причём бороздят всё дальше и привозят домой всё больше, растут и хотелки всеми этими новообретёнными землями и благами обладать, а одной лишь молитвой и постом тут никак не обойтись, тут прикладные науки двигать потребно.

Новости медицины: сколько в овце крови

Медицина тоже не остаётся в стороне. И вот уже Уильям Гарвей, пожертвовав во имя науки овцой (а может быть, и не одной), показал широкой общественности нехитрую с виду арифметику. Вот, мол, сколько крови выбрасывает за одно своё сокращение овечье сердце. Вот как часто оно бьётся. Вот сколько крови в этой овце всего было. Теперь давайте посчитаем. Если верить Галену, то кровь стекается к сердцу от вырабатывающих её органов, а от печени течёт к этим органам, и в них растекается (ладно уж, не будем про то, что Гален считал печень центром кровеносной системы, эту ошибку ещё Андреас Везалий исправил, если не верите, прочтите вон тот томик в переплёте из человеческой кожи).

А теперь перейдём к медицинской бухгалтерии. Вот систолический объём крови, вот частота сердечных сокращений… получается, что за полчаса овца должна выработать столько крови, сколько весит сама? То есть самое себя извести на эту красную жидкость? А потом каким-то образом из этой жидкости за те же полчаса снова себя воссоздать? Господа, да это же просто монстр какой-то! Нет, что-то тут не так. Опять же, сколько той крови мы слили с конкретной овцы? А если предположить, что кровеносные сосуды всё-таки нигде не обрываются, а образуют замкнутую систему? И по этой системе сердце гонит кровь кругами? Вот тогда другое дело, коллеги!

Коллеги тут же подняли шум: Уильям, ты не прав! Да как можно самого Галена не уважать! Но, правда, тут уже и Рене Декарт, и Жан Пеке, и Готлиб Шлегель вступились – мол, дело человек говорит. Но не в том суть: во время своих опытов Гарвей показал, что нет в полостях сердца и сосудах никакого воздуха и никаких жизненных духов. Только кровь.

Далёк от мистики и Джованни Альфонсо Борелли, показывая, как все движения человеческого тела подчиняются законам механики (вернее, уже биомеханики): вот кости-рычаги, вот мышцы, которые тянут эти кости, вот центр тяжести, вот точки приложения сил – ничего сложного!

Снова к психиатрии

Даже Декарт не удержался: мало того что именно он первым ввёл такое понятие, как рефлекс, так он попытался и всю психическую деятельность человека с точки зрения этих самых рефлексов толковать.

Психиатры же, как было сказано выше, принялись копить собственные наблюдения за душевнобольными и фиксировать наблюдения на бумаге. И мистицизма в их наблюдениях, описаниях и выводах становится всё меньше.

К примеру, Шарль Лепуа (или, как он привык представляться на латыни, Каролус Пизо) посвятил немало времени наблюдениям за пациентами с истерией. И что же? Оказалось, истерят не только женщины. Мужчины, как выяснил Шарль, тоже, бывает, и истерическую дугу выдадут, и в истерических конвульсиях не хуже бьются, и в истерической астазии-абазии падают и без посторонней помощи встать не могут, и истерическую слепоту-глухоту-немоту (последнее реже) убедительно демонстрируют.

«Это что же получается?» – задумывается Лепуа. Гален, а до него Платон, Гиппократ и прочие древние учителя оказались не правы в своих предположениях? Получается, виною всему не матка (или hystera), которая, согласно Платону, принимается бродить по телу и о своей доле горькой, олигокоитальной, вопиять? И делает революционный по тем временам вывод: «Принимая во внимание, что истерическое оцепенение охватывает всё тело, необходимо признать здесь наличие поражения одних только нервов». Вот так, и оставьте бедную матку в покое.

Лепуа выделил следующие случаи истерии:

1) истерическую немоту, 2) кожную анестезию (при которой кожа теряет чувствительность – чаще по типу перчаток или носков), 3) слепоту и афонию (это когда пациент, в отличие от немого, пытается что-то сказать, но выходит шёпот или сипение).

Кроме того, Лепуа описал ещё один редкий случай истерии, можно сказать, анекдотический.

Померла как-то раз молодая француженка Матурина. Вот так внезапно, посреди полного здоровья раз – и померла. Ну ясное дело – неприятность, чтобы не сказать больше. Но тут уж бог дал – бог и прибрал. Хоронить же надо. Погоревали, могилу выкопали, гроб сколотили, Матурину в положенные одежды принарядили. Уже и священник то ли отпел, то ли собрался это сделать, и народ вокруг в нужном настроении – мол, сейчас закопаем да пойдём помянем. И тут Матурина открывает глаза и как ни в чём не бывало с улыбочкой спрашивает: «Ой, а нет ли чего пожра… ну, то есть проголодалась я что-то со сна!»

Впрочем, и многие другие врачи, его современники, наперебой описывают наблюдаемые ими клинические случаи (и чем реже случай – тем охотнее: в самом деле, не про понос же с золотухой писать).

К примеру, Николас Тульп (он же Николаус Тульпиус, если в латинской транскрипции), которому принадлежит девиз «Aliis inserviendo consumor» и которого Рембрандт изобразил на холсте «Урок анатомии доктора Тульпа», описал случай, когда душевнобольная женщина в течение пяти месяцев кряду ритмично молотила себя кулаками по коленям. Да так сильно, что во избежание травм приходилось класть ей на колени подушку. Тульп даже подумал, что открыл новое заболевание, которое окрестил malleatio, или «молочение», – ну как молотобоец орудует.

Впрочем, не будем судить его строго: в конце концов, и среди наших современников хватает охотников описать какую-нибудь «болезнь всего Кузи» и изобретателей новых терминов вроде «ковидофобии» или «снэпчатдисморфофобии».

Даниель Зеннерт, который не только врачевал, но и студентов учил, будучи профессором медицины в Виттенберге, тоже успел и повидать, и описать не один случай помешательства. Так, рассказывал он про молодого человека, который уверял, что нынешние цари и короли – это, конечно, круто, но куда им до него, любимого. Вот он, между прочим, позвольте, кстати, представиться, – царь всего мира. Да. Царь. Очень приятно. Царь. Чего в Саксонии такой бардак, спрашиваете? Так это не ко мне вопрос, а к этому, кто там у нас… да, точно, курфюрсту Иоганну Георгу II. Самому предлагаете править? Да вы с ума сошли, мне этот курятник не по чину. Опять же, мелковато будет: где та Саксония и где весь мир? И я им не управляю, а царствую, прочувствуйте разницу.

Описывал Зеннерт страдания одного купца. Ну всё хорошо было у человека: и дела шли, и деньги не только водились, но и вертелись, и сам он был человеком с виду здравомыслящим и умеющим поддержать разговор на многие темы. Если только не касаться одной – его состояния. Тут он становился печален и буквально со слезами на глазах уверял собеседника, что разорён, что вот сейчас прямо встанет – и по миру пойдёт. И разубедить его в том не было никакой возможности. Что поделаешь – меланхолия.

Саму меланхолию Зеннерт делил на восемь видов: первый – от повреждения мозга; второй – от безумной любви; третий – от болезни сердца, печени или других внутренних органов; четвёртый – от неистовства матки, переполненной кровью (ну да, с трудами Шарля Лепуа он, может быть, и был знаком, но не факт, что согласен); пятый – от ипохондрии; шестой – меланхолия с вагабондажем (то бишь бродяжничеством подальше от честного народа); седьмой – меланхолия с атоничностью, то есть когда человек предаётся ей, сидя или лёжа подолгу в одной позе (современные психиатры назвали бы такое состояние депрессивным ступором).

Причина, считал Зеннерт, во всех случаях одна: в какой-то момент в организме начинает выделяться особая химическая субстанция, «меланхолический сок», которая и отравляет мозг человека. Однако (всё-таки сильны были ещё в Германии отголоски охоты на ведьм) не исключал он и ещё одной, восьмой причины меланхолии – демонической.

Способы лечения, которые применял Даниель Зеннерт к своим душевнобольным пациентам, особой мягкостью не отличались: слабительное или калёное железо. Впрочем, все эти процедуры он назначал именно с искренним желанием помочь справиться с недугом. И даже если кто-то из больных выказывал, на его взгляд, все признаки бесноватости, Зеннерт старался пригласить на помощь священника из числа не слишком фанатичных. Во избежание, так сказать. Не все же Вейера читали, да и с трудами Шпее не всяк знаком.

К слову, в те годы не один лишь Зеннерт применял в своей практике столь экстремальные методы лечения. К примеру, Ян Баптиста ван Гельмонт, более известный многим из вас тем, что первым ввёл в терминологию химиков такие понятия, как газ и фермент, имел обыкновение лечить помешанных, особенно помешанных буйно, внезапным погружением в воду. Причём, согласно методике Гельмонта (в дальнейшем на протяжение аж двух веков она будет повторяться в разных вариациях неоднократно), окунув пациента в воду, не следовало его оттуда преждевременно извлекать, боясь, что тот утонет. Напротив, надо было подержать человека в воде подольше. Иначе весь лечебный процесс насмарку. Вот-де один столяр в Антверпене – уж на что с головой не дружил, а как однажды кинулся в озеро, да как побарахтался там изрядно – сразу на поправку пошёл.

Впрочем, метод был не нов, просто подан в ином антураже: была такая мода в Средние века, применялась она для обуздания бесноватых – макать многократно клиента в воду, «покуда не лишится он своей силы и не оставит бесноваться».

Были, правда, и оппоненты, ратующие за более гуманный подход в лечении душевных болезней. Соотечественник Гельмонта Франц де ле Боэ (он же Франсуа Дюбуа, хотя мы его знаем больше как Франциска Сильвия – благодаря открытому им водопроводу среднего мозга и ляпису как средству прижигания ран и бородавок) из Лейдена делал упор на психотерапию: «Я имел случай видеть немало таких больных и многих вылечил, притом большей частью моральным воздействием и рассуждениями, а не посредством лекарств».

При этом в своих записях Франциск охотно делится не только клиническими наблюдениями и методами лечения, но и прогнозами для той или иной болезни. Например, пациенты с бредовыми идеями тщеславия и власти неизлечимы в принципе. Некоторые ошибки суждения вроде тех же бредовых идей нередко исчезают, если человек подхватил лихорадку (между прочим, вот они, истоки таких методов лечения в будущем, как маляриотерапия и назначение сульфозина!), а потом возвращаются опять. Меланхолия в ряде случаев передаётся по наследству. А слабоумие нередко развивается после тяжёлой и продолжительной телесной болезни, и тогда оно плохо поддаётся лечению.

Поддерживает такой подход и швейцарец Теофил Боне. Тут следует сказать, что этот доктор из Женевы больше известен в медицине как автор первой монографии по патологической анатомии: он собрал воедино и проанализировал результаты более чем 3000 вскрытий – со времён Античности до современных ему, а это период ни много ни мало, а порядка 2000 лет. Итогом стала книга Sepulchretum anatomicum sive anatomica practica ex cadaveribus morbo donatis, в которой чётко и последовательно повторяется мысль: любая болезнь оставляет свой след в человеческом теле, и при должных знаниях и навыке этот след можно на вскрытии отыскать.

Впрочем, Теофил интересовался не только вскрытиями: в 1684 году была опубликована его Medicina septentrionalis, в которой собраны описания душевных недугов. Причём Теофил и тенденцию указывает: мол, в последнее время всё больше и чаще у помешанных встречаются бредовые идеи богатства и власти. Куда ни плюнь – не в царя, так в герцога попадёшь.

Вот, мол, один пациент ювелиром на полставки работает. Ну как на полставки? Полгода он камнями и драгметаллами занимается, а полгода, соответственно, мнит себя царём. Ювелирка, соответственно, в эти полгода побоку, ибо некогда и невместно: занят человек, царствует.

Другой пациент так и вовсе многостаночник. Нет, так-то он купец, пока в очередной раз кукушку не сорвёт с насиженного места. Ну а как срывает – всё, держите семеро. Он вам сразу и король Польский, и император всея Московии, и князь Литовский. И жён-то у него 700 (350 законных и 350 в наложницах отдуваются). И если даже три короны припрятать и могучий… эмм… посох задрапировать, то умище-то куда денешь? Ведь он, между прочим, все знания в этом мире постиг и всех учёных на земле превзошёл, так что сиротой казанским прикинуться ну никак не получится, так и быть уж – благоговейте и преклоняйтесь.

Лечить же таких пациентов Боне имел обыкновение диалектикой. То есть вел с пациентом беседу, в которой находил аргументы против его заблуждений. Опираясь на личный опыт, доктор советовал рушить систему ложных суждений с осторожностью. Чтобы не нарваться. Ну то есть, как он сам писал, не вызвать приступа злобы, который может перейти в манию. Просто же нервным от природы он давал такой совет:

«Не выписывай лекарств из каких-нибудь дальних стран и не обращайся к Эскулапу: в тебе самом находится противоядие от всех зол, и никто не может быть для тебя лучшим врачом, чем ты сам».

Несколько шире трактует и применяет психотерапевтический подход Авраам Закутус Лузитаниус, португальский доктор из марранов, которому в 1625, после выхода эдикта о преследовании марранов, пришлось уехать в Амстердам и продолжить свою практику уже там. Правда, имея за плечами учёбу в Коимбрском и Саламанкском университетах, степень доктора, полученную в университете Сигенцы, а также врачебную практику в Лиссабоне до самого изгнания, Закутус не бедствует, и пациенты к нему ходят непростые. Потому и подход к каждому из них индивидуален и с фантазией.

Вот, к примеру, лечился у него человек, страдавший от ощущения страшного всепроникающего вселенского холода: видимо, сильно повлияла на него скандинавская мифология, и бедолага ощутил себя обитателем Хельхейма. Что делает Лузитанус? Зашивает пациента в шубу и поджигает. С душой подошёл к решению проблемы, с огоньком.

Другой его пациент тоже бредил на тему ада. Очень боялся, что после смерти туда попадёт, и был уверен, что там, наверху, вопрос распределения уже решён. Сами понимаете, перспектива не радовала, а уж учитывая набожность тогдашних граждан… Лузитаниус нанял человека, нарядил его ангелом, и однажды это чудо в перьях явилось пациенту и торжественно заявило тому: мол, внемли Метатрону, вестнику Всемогущего, гласу Бога истинного! Отпустил он тебе все грехи твои, вольные и невольные! Enjoy… тьфу ты, то есть – аминь!

Сами понимаете, так возиться доктора того времени могли только с пациентами, способными оплатить дорогостоящее лечение.

Стоит вспомнить и британского учёного (вот не надо смеяться) XVII века, ятрохимика (то есть из тех, кто считал, что для любой болезни можно подобрать побеждающее её лекарство, достаточно хорошенько похимичить) и анатома Виллизия Томаса Уиллиса. Это он первым выделил сахарный диабет как отдельную самостоятельную болезнь. Это он разработал собственной рецептуры опийную настойку. Это он лечил ею расстройства сознания, конвульсии, назначал при подагре, камнях в почках (особенно при почечных коликах), нерегулярном стуле, рвоте, плеврите и заболеваниях дыхательной системы (в последнем случае, скорее всего, помогало подавляющее действие компонентов настойки на кашлевой центр).

Уиллис был убеждён, что опиум побеждает часть животной силы, или «животную душу», человека в мозге и вызывает здоровый сон, ну а сон сам по себе целебен. По его мнению, опиум снижал жар и одолевал болезни, которые во множестве присутствуют у каждого человека. Он писал, что животные силы, словно дикие лошади, мчатся вперёд и назад либо перепрыгивают ограды, в то время как их следует сдерживать с помощью опиума.

Он же, правда, и предостерегал от злоупотребления этим самым опием. Так вот, Виллизий в 1662 году издаёт свой трактат De Anima Brutorum, то бишь «Животная душа».

И вторая часть этого трактата посвящена как раз «болезням, поражающим животную душу и вместилище её, иначе мозг и нервные ткани». И в ней Виллизий даёт определение и краткое описание для тех из них, что были чаще всего выявляемы в те времена: бешенство – разновидность буйного помешательства, сопровождаемая горячкой; от него следует отличать бред, заболевание менее продолжительное. Мания есть буйное помешательство без горячки. При меланхолии не бывает ни буйства, ни горячки: её характерная черта – печаль и ужас, возникающие в связи с некоторыми весьма немногочисленными предметами, зачастую даже с одним-единственным. Тупость присуща всем людям, у которых «недостаёт воображения, равно как и памяти и способности суждения». Причём тупость он тоже подвергает градации:

«Сначала идут те, кто неспособен получить образование и овладеть каким-нибудь свободным искусством, но достаточно ловок, чтобы обучиться искусствам механическим; за ними – те, кто способен самое большее сделаться землепашцем; следом – те, кто может всего лишь выжить и приобрести необходимые для этого навыки; что же касается тех, кто стоит в последнем ряду, то они едва понимают что бы то ни было и действуют почти бессознательно».

Если англичанину опий по многим причинам был ближе, понятнее, а главное – доступнее, то его французский коллега Никола Лемери, химик, аптекарь и врач, автор Cours de Chimie, предпочитал иные ингредиенты для своих лекарств от душевных недугов. Такие, что невольно вспоминается Папюс с его «Практической магией». Никола авторитетно заявляет:

«Можно сказать, что нет такой части тела, такого экскремента или опухоли у мужчины или женщины, из которых химия не сумела бы приготовить средства, излечивающего либо облегчающего большинство недугов, коим и тот и другая подвержены».

Вот некоторые из его рекомендаций (выражу осторожный оптимизм и предположу, что вы всё же не побежите тут же этим лечиться):

«Человеческие волосы хорошо осаждают истерические пары, если их жечь и давать нюхать больным… Свежая моча человека… хороша против истерики».

Или ещё он пишет, что человеческие лекарства – в особенности те, что можно извлечь из черепа, самой ценной части человеческого тела, – применяют против конвульсий, начиная с истерического спазма и кончая эпилепсией. В конвульсии столько неистовства и буйства, что одолеть её можно только с помощью другого неистовства и насилия; вот почему так долго был в ходу череп повешенного, умершего от руки человека и не погребённого в освящённой земле. Лемери упоминает, что в качестве лекарства часто использовался порошок из костей черепа; однако, по его мнению, это не более чем мёртвая голова и всё волхвовство с ней вполне бесполезно. Вместо него лучше брать череп или мозг «молодого человека, только что умершего насильственной смертью».

А вот его же авторства рецепт эликсира целомудрия оттуда же, из его «Фармакопеи» (тоже от нервических расстройств, сопровождаемых страстями и неистовством, рекомендовался):

«Взять камфары, лакрицы, косточек винограда и белены, сохранённых в патоке из цветков кувшинки, и самой патоки из кувшинок… Принимать по утрам, по две-три драхмы, запивая стаканом простокваши, в которой погасили раскалённый на огне кусок железа».

Простокваша и раскалённое железо, кстати, не просто так: желания и порождаемые ими фантазмы погаснут в усмирённом сердце подобно тому, как раскалённый металлический прут остывает в самом невинном, самом детском питье. Как вы догадываетесь, такие ингредиенты обладали некоторой… эксклюзивностью, скажем так; и потому круг их применения был весьма ограничен и включал лишь избранных особ, коим не повезло сойти с ума. Против припадков и судорог в те времена применяли также ещё теплую человеческую кровь, следя, однако, за тем, чтобы не обратить подобное лечебное средство во зло, ибо считалось, что, употребляемое в избытке, оно может привести к мании.

А вот ещё один рецепт снадобья от женской истерии, который приводит в своих «Письмах» автор популярного афоризма «Чем больше я познаю людей, тем больше люблю собак» Мари де Рабютен-Шанталь, маркиза де Севинье (да, не врач, но именно благодаря ей этот рецепт не был забыт). За основу идеи рецепта взят змей как библейский виновник грехопадения и материальное олицетворение искушения, враг женщины – но одновременно и лекарство для неё:

«Именно гадюкам обязана я тем, что пребываю ныне в полном и крепком здравии… Они умеряют жар в крови, очищают её, освежают… Надобно, чтобы это были настоящие гадюки, гадюки натуральные, а не порошок; порошок горячит, разве что принимать его вместе с кашей, или в кипячёных сливках, или в чём-нибудь ещё прохладительном. Попросите г-на де Буасси, чтобы он присылал вам по дюжине гадюк из Пуату, по три-четыре в ящике, с отрубями и мхом, чтобы им было уютно. Берите каждое утро две из них; отрубите им головы, велите снять кожу и нарезать на куски и начините ими тушку цыплёнка. Соблюдайте месяц».