Folie a deux

– Постойте, но как же рождение ребенка? Что было дальше?

– Потерпите, юноша, я всё расскажу вам… В другой раз…

Мне ничего не оставалось, как повиноваться ему. Чай был подан, и без лишних церемоний я очутился на лестничной клетке.

ГЛАВА 2

В сущности, эта история пока не привлекала меня. Художественности в воспоминаниях сумасшедшего старика я не видел, рассказ его казался сумбурным и каким-то невероятным что ли… Об этом я размышлял на лестничном пролете, докуривая «Парламент» – первую роскошь, вырученную за первый вечер беседы. Но вместе с тем я почему-то захотел увидеть эту самую Елену. Её образ почему-то впечатался в моё сознание. Вдруг дверной скважине лязгнул замок. У меня не было возможности бросить сигарету, спрятаться и уж тем более сделать вид, что мы не знакомы… Молодая женщина – безупречно слаженная и грациозная, с чувством собственного достоинства, преумноженная совершенством, поравнялась со мной у витража подъездного окна. Эта была та самая женщина, упавшая, как она сама выразилась, к моим ногам… Оказалось, что с Гансом они соседи.

– У вас не найдется сигареты?

И вот мы стояли уже вдвоем. Я отметил в ней две вещи, которые в тот момент взволновали меня. Опустим дифирамбы о её фантастической красоте, о безупречном вкусе. Мне бросились в глаза её руки, а именно пальцы. Совсем простые. Немного поврежденные в суставах. В них не было ничего от аристократизма, и они выполняли каждодневную работу по дому. Я никак не мог сопоставить внешность незнакомки с её руками. Словно они ей не принадлежали. И, в то же время, если говорить, о целостности – руки являлись логичным продолжением её натуры. Обратил я своё внимание и на изгиб ноги. Уверенный, прочный, он опирался на высокий каблук бежевых лакированных туфель. Передо мной, бесспорно, стояла красивая женщина. Я не проявлял к ней явного мужского интереса, просто позволил себе оценить её внешность, но почему-то внутри меня внезапно обострились обоняние и слух. И готов поклясться, что в эту минуту я издал слабый рык. Я опустил глаза, боясь, напугать её, но незнакомка в этот момент смотрела на то, как дворник мел прелую листву и ничего не заметила…

– Зябко…, – произнесла она…

То, что произошло со мной секунду назад могло означать возвращение прежнего кошмара. Так хищник выходил на охоту, он вырывался из-под кожи и уничтожал всё вокруг себя. Но почему сейчас? От кого я защищался, если кроме меня и молодой женщины (как, кстати, её зовут? Надо бы поинтересоваться) на лестничной площадке не было никого? Опасность исходила теперь ото всюду. Волосы на загривке у меня внезапно встали дыбом. А глаза изменили свой цвет – в слабых лучах солнца они горели желтым.

– Мне пора! – я сорвался с лестничного пролета и бросился вниз, на ходу кидая фразу: мне кажется, я могу ошибаться, извините за это, но ваша жизнь – это золотая клетка… Простите!

Я вырвался на улицу и прямиком направился в центр, не сбавляя бега. В наушниках барабанил John Newman и зверь потихоньку отпускал свою хватку с моего запястья. Теперь я искал по сторонам знаки. Если зверь проснулся, значит рядом опасность – она возникла, и он будет пытаться её устранить. Может быть, эта старик со своей историей о нескончаемой эмиграции. Или незнакомка? Рядом громко обрушил на мой обостренный слух своё рявканье ворон. Мы посмотрели друг на друга, затем птица взмахнула крыльями, а я побежал вслед за ней. Бежали мы долго – до самого городского кладбища – той его части, где стояли фамильные склепы. Некоторые были настолько древними, что практически невозможно было разобрать имен и дат. Ворон исчез. Туман клубился у моих ног, облизывая подошвы грязных кроссовок.

Мне не хватало сил сдвинуть массивную дверь. Я долго провозился с ней, пока не обнаружил в торцевой части склепа расщелину. Оказавшись, наконец, внутри, не мог надышаться – воздуха здесь практически не осталось. Остро пахло гнилью и плесенью. И пять гробов по периметру. Я не знаю, для чего мне понадобилось открывать тот, что стоял дальше остальных. Он оказался пустым. Я потрогал обивку, коснулся носом поверхности ткани – ничем не пахло. И медленно, словно боясь испачкать святыню, я погрузил себя в этот гроб. Крышка громко упала надо мной…

И я закрываю глаза… ничего не происходит… Лишь одно – невесомое и едва уловимое – я больше не в гробу….

ГЛАВА 3

Городок был наполнен светом. Его узкие улочки вмещали множество людей – и военных, и штатских. Народ был измучен творившимся вокруг, но в то же время ликовал. Я осмотрелся по сторонам. Всё было в точности, как описывал старик. Бедный узкий квартальчик с многочисленными лавками овощей и фруктов, и толпы горожан – самого разного возраста, буквально увлекали меня в эпицентр праздника. Я увидел, как в небо взлетают пестрые ленты, увидел, белых и серых голубей, увидел, как девушки смеются и флиртуют с офицерами. Провинция, освобождённая от боевых действий, но все ещё вздрагивающая от большой беды. И падали теплые хлопья снега. Весеннее пробуждение разгонял юный мотоциклист…

Военные британцы маршировали не всерьёз – так, дабы скрасить весеннюю хмарь. Все понимали – война в Европе заканчивается. Осталось одолеть пару фронтов и над рейхстагом водрузят победоносный стяг – как точно подметил Ганс. В это верили. Этим жили. Жили одну единственную неделю. Никогда больше в этом городе не царило такое блаженное возбуждение.

Вдруг, в самом начале улице я увидел её… и замер…

Ганс вряд ли обладал достаточным ораторством, чтобы описать ту красоту лица, да и я, в сущности, не подберу правильных слов. Её звали Елена. Теперь я это знал. Казалось, что на своих руках она несет весь мир. Её длинные густые, светлые локоны ловили падение снега и качались в такт шагу. Большие голубые глаза смотрели всюду и каждому улыбались. На ней было ситцевое платье – бежевое, к крупными неяркими цветами. Толстым серым шарфом была обмотана шея. Её появление на этой улочке моментально взбудоражило каждого – настолько образ выбивался из простоты и томительной однотипности. Женщины смотрели ей вслед с едкой иронией и завистью, мужчины с интересом, а самый бойкий офицер – молодой – лет тридцати набрался смелости, чтобы подхватить её улыбку и провальсировать пару шагов. Она нисколько не сопротивлялась такой бесцеремонности. Напротив – поддалась танцу и в конце поцеловала незнакомца у самого краешка виска. Всё в ней дышало жизнью. Все источало свет. Будто и не было страшного фашистского гнета. Будто она не знала лагерной жизни и эмиграции, и всё это время была окружена таинственным саваном, не допускающим беды. Это была фантастическая юность и грация при том, что ей было за тридцать…

Ничего лишнего: матовые пунцовые губы, немного румян и подводки на глазах, но образ был совершенным в своей завершенности…

И каково же было моё удивление, когда в женщине, что в эту секунду заполнила собой целый мир, я узнал незнакомку, которая проживала в подъезде Ганса – ту самую, что сначала упала передо мной на колени, а позже курила со мной на лестничном пролете. Что это – обман зрения? Кто она? Родственник? Двойник? Я остолбенело вытаращился, пытаясь постичь эту тайну. Но в ту же минуту потерял Елену в толпе. Зато мне стало ясно, почему для Ганс так стремился оставить в памяти воспоминание, возможно, о самой фантастической женщине на всём белом свете…

ГЛАВА 4

Я проснулся в своей постели спустя несколько дней. Был вторник, восемь утра. Я, конечно же, подумал о том, что все приключившееся со мной – сон. Но оглушительное карканье раздалось на подоконнике и заставило во всем усомниться. Я попытался прогнать назойливого ворона. Но он лишь посмотрел на меня и стал нетерпеливо ковырять когтем дерево. Это не было сном. Это было чем-то невероятным, но точно не сном. Я налил себе чашку кофе – следовало побриться и ехать к Гансу. О своем приключении я решил не рассказывать старику, ведь это неправдоподобная чушь и выдумка – решит он. Для него я и так городской сумасшедший.

Ганс встретил меня с конвертом в руках…

– Что в нем? – осведомился я.

– Понятия не имею, молодой человек, письмо просила отдать вам Елена…

– Какая Елена? – но по написанному в конверте я догадался о ком идет речь.

«Отрадно, что в моем окружении ещё остались люди, способные видеть глубже… Спасибо! Вы, к счастью, ошибаетесь по поводу клетки. Я очень свободолюбивый человек, чтоб жить в каких бы то ни было клетках…»

Своё послание она никак не подписала. Я осторожно отправил его обратно в конверт и убрал во внутренний карман пиджака.

– Расскажите мне, пожалуйста, о ней?

– А что вас интересует? Жена какого-то правительственного чиновника. Не очень крупного, судя по всему, но он вхож в нужные круги. И когда вы соберете мою биографию, именно он будет помогать вам в издании. Насколько мне известно, это её третий брак. От первого она родила сына. Сейчас ему одиннадцать. В сущности, все…

– А сколько ей лет?

– 30, может, чуть больше… – я точно не знаю.

Старик почувствовал мой неоформленный пока что интерес.

– Она красивая женщина, не так ли?

– Соглашусь с вами.

– И знаете, чем-то она мне напоминает мою Елену. Такое же лицо, такие же глаза. Иногда, когда я гуляю по нашему внутреннему дворику, а они с мужем возвращаются домой, она подходит ко мне, чтобы поздороваться и также наклоняет голову, и поправляет выбившийся локон. Вот только у моей Елены были светлые волосы…

– Вы дружите?

– Да, можно сказать, что дружим. Я нянчился с маленьким Кириллом, когда он только родился. Родителей постоянно не было дома, а бабушки и дедушки, насколько мне известно, живут далеко от столицы… Иногда мы устраиваем семейные вечера. По праздникам, например, или так… просто… по выходным, я ведь понимаю, что, отчасти, они делают это, чтобы таким образом поддержать мою одинокую старость. У меня ведь никого не осталось после смерти жены… Я, в сущности, не жалуюсь, мне приятна их семья. Приятно, что есть…, – старик осекся. Он не произнёс самого главного. Сходство двух Елен было очевидным. Для него эта семья была ещё и возможностью запечатленный образ молодости сохранить как можно дольше. Знала ли нынешняя Елена историю старика? Знала ли, что роковым образом они так похожи? Да, как вообще стало возможным такое стечение обстоятельств при котором один человек нашел воплощение прошлого в другом буквально в соседней квартире…

Сегодня Гансу не здоровилось. Он нервничал и все время говорил о том, что боится не успеть рассказать свою историю…

– Елена родила мне сына спустя семь месяцев. Роды были несложными. А вот выживание заставляло понервничать… Я долго возился с поисками работы. Вынужден был браться за все, что у годно. Разгружал тележки с продуктами, пробовал охранять склады, любой подручный труд считал величайшим благом. К мысли о том, что мне не хватает образованности я шёл долго. Елена в отличие от меня имела профессию – была учительницей и по достижении нашим сыном определенного возраста, устроилась работать в школу. Однажды осваивать профессию решил и я. Это было время тотального строительства. Я ушел учиться экономике – колледж, затем университет. Приходилось все время подрабатывать. И как же мне не хватало моей семьи в то время! К ним я приезжал на выходные. Но это все было много позже. Пока же я мотался на заработки разнорабочим в пригород. Там располагалась ферма, где требовались сезонные трудяги. Когда салютовали Победу, я собирал из разных частей машины, чтобы те могли выйти в поля. От местного парка практически ничего не осталось. И никто не знал с чего начинать – во всех странах без исключения была одна и та же проблема – никакого представления о том, как поднимать машиностроение, сельское хозяйство, промышленность. Мы были в числе первопроходцев на крошечной ферме. И наш труд позволил появиться первым соткам овощей. Это потом Эрхард провозгласит принципы рыночной экономики, свободу частного предпринимательства, конкуренции, но в первые дни после окончания войны коллективный труд был залогом процветания.

Ганс замолчал. Видно было по его лицу, что он выбирает, какое воспоминание предложить мне следующим, я не решался задавать вопросы лишь делал пометки в своём блокноте. Собственно, сегодня его рассказ не содержал ничего достойного внимания. Я даже задумался о чем-то своем, как вдруг в дверь постучали. Старик встал со своего места и отправился открывать.

– Добрый вечер, – услышал я знакомый голос из прихожей. Это была Елена. Я вышел, чтобы поприветствовать ее…, – Ой, и вы здесь? Простите, я, наверное, мешаю вашей работе…

– Что вы, – засуетился Ганс – я заметил, как в её присутствии он вмиг растерял свою уверенность и резкость.

– У нас тут с мужем возникли неотложные дела и совершенно не с кем оставить Кирилла, я хотела вас просить…

– Приводите, конечно, приводите, я с удовольствием…

– Приводите, Елена, – вмешался я… Мы с Гансом все равно заканчиваем, а если хотите я мог бы погулять с вашим сыном во воре.

Эта моя решимость поставила её в тупик. Она бы никогда не доверила своего ребёнка незнакомцу, И некоторое время она, действительно, колебалась, но почему-то в итоге одобрительно кивнула.

– Я сейчас…

Через пару минут на пороге стоя Кирилл – упитанный мальчуган. Он недоверчиво посмотрел на меня и немного смутился. Видимо, от природы неразговорчивый и нелюдимый, сейчас он чувствовал себя вдвойне паршиво. Но выбор был сделан за него.

– Привет, дружок, я Макс, – оказавшись перед ребёнком на корточках, я вытянул руку для приветствия.

– Кирилл, – ответил мальчуган вялым рукопожатием.

– Мы вернемся часам к десяти, вы его не укладывайте спать, если вам захочется погулять – сходите с ним, но только если это не трудно для здоровья, – Елена давала последние наставления Гансу, а я наблюдал за её подчеркнутой деликатностью. Была в ней особая порода, и я не мог понять, что испытываю к этой женщине. К людям я был недоверчив, к женщинам тем более, в любовь категорически не верил, симпатию не воспринимал, как вид ощущения. Может, мне просто нравилась её безусловная красота. Не только та внешняя, но и что-то таящиеся за ширмой молчания. Бесспорно, Елена разительно отличалась от большинства. В эту секунду она практически не смотрела на меня. И после Ганса, сосредоточила внимание на сыне…

– Иди ко мне…, – теперь она присела перед ним…, – обязательно поужинай, слушайся дядю Ганса, и промывай почаще нос. Слышишь меня? Прямо сейчас иди и займись носом. В городе инфекция. Пойдешь гулять – одевайся тепло. Я люблю тебя, малыш…

– Я тебя тоже…, – сын поцеловал свою мать в губы, и уже через секунду о неё напоминал терпкий аромат духов.

Когда Кирилл привычно расположился перед телевизором, я подсел к Гансу и тихо спросил…

– За что вы убили сына?

Ганс замер, пораженный бестактностью, оказавшись застигнутым врасплох. Он хотел, вероятно, сказать правду, но в последний момент лишь невнятно указал мне на мальчугана перед телевизором.

– Его мать хотела, чтобы вы прогулялись, кажется, оденьтесь потеплее. Передавали заморозки…

ГЛАВА 5

Елену мы встретили около подъезда. Её муж парковал свой автомобиль, а она, заметив нас, подошла, обняла сына и поблагодарила меня за проведенное с ним время.

– Пустяки, – ответил я…, – Вы приснились мне сегодня…

– Вы тоже…, знаете, я не помню сюжета, но что-то невесомое, словно, вы пели мне колыбельную. Мне было спокойно…

– Нет, у меня по-другому. Лодка. Представляете, мы сидим в ней, а вокруг серый-серый пейзаж и много тумана. Внезапно лодка отвязывается от пристани, и мы уплывает на середину озера.

– Лодка – хороший символ…

Но договорить Елена не успела, рядом, словно из неоткуда, вырос её муж. Я впервые увидел Вадима – эту махину, преисполненную грубой силой и отсутствием такта. Этакий воротила из девяностых, который даже внешность имел соответствующую. Уж не знаю, в каких сражениях Вадим сломал себе нос, но зрелище было то ещё. Одним словом, я растерялся. Зато он за словом в карман не полез:

– Почему же ты в прошлый раз не помог моей супруге удержаться на ногах?

Не зная, что ответить, я вопросительно посмотрел на Елену, краснея на ходу…

– Не обращай внимания, – улыбнулась она, – Вадим немного грубый, но это не со зла.

В следующую секунду Елена прильнула к своему мужу, а он по-свойски и властно обнял её в ответ.

– Ну, что, по домам? – уверенно расставлял акценты воротила.

– Да, пора, спасибо, Макс, вам ещё раз за помощь.

– Пустяки, – ответил я…

Всю дорогу до дома меня не отпускал вопрос – за что она его полюбила? За какую такую диковинную черту. Ведь они совершенно не приспособлены друг к другу. Красавица и монстр. Другого определения и не подобрать. А ещё я думал о Кирилле, которого мне так и не удалось расшевелить. Совершеннейший интроверт, он отвечал односложно, на контакт совсем не шёл. И вся его замкнутость заставляла меня видеть в нём паренька, который взрослее, чем кажется. Зато смышлен. Это видно. И в шахматы обыгрывает уверенно. Что ж, быть может, в другой раз у меня получится его раззадорить…

Я уже хотел было повернуть на проспект, где находился мой дом, но следом за трамвайным лязганьем послышался пронзительный крик ворона. Проклятая птица преследовала меня который день. Сейчас она сидела на рельсах и смотрела на меня в упор, отчего моя голова наполнилась оглушительным рёвом. Не в силах выдержать этого напряжения, я присел на колени словно в эпилептическом припадке. В позвоночнике горячей пульсацией нарастала боль и я шептал:

– Не надо, Джошуа…, пожалуйста, остановись… не надо…

Стало ясно, что хищник внутри реагирует вовсе не на опасность. Он понял, что есть возможность утолить свой голод и теперь своего не упустит. Три тени синхронно пересекали оживленную проезжую часть, затем небольшой парк, приближаясь к городскому кладбищу. Струна в моей голове перестала надрывно стонать лишь когда мы втроем – я, Джошуа и птица оказались в старом склепе.

Словно два стражника – они смотрели на меня. А я смотрел на гроб. Кому принадлежит он и почему пуст? Что происходит со мной? Паническая атака потихоньку отступала. Я дышал ровнее…

– Мне нужен врач… конечно же врач…, – я успел сказать лишь это…

***

Теперь уже не было никакого сомнения. Моя прежняя встреча с женой Ганса в немецком городке была не сном и не игрой воображения. Я не знаю, как объяснить то, что происходит – должно быть россказни про путешествия во времени – правда?

Стоял поздний вечер, как и в моем времени, но уже здесь – в одном из тех тихих крошечных кварталов Оснабрюка, где цветочники дежурят допоздна…

Это будто кончиками пальцев создаешь мелодию по клавишам. Цветочная тележка была усыпана тугими бутонами алых гвоздик. Елена стояла поодаль, выбирая лучший куст, а я с противоположного края пальцами едва касаясь цветков, будто желая возбудить в них что-то особенное, помимо запаха. Этот процесс длился мгновение, но увлек меня настолько, что я, признаться, возбудился рассматривая то её, то цветы попеременно, в моей голове зрели фантазии, особые фантазии. Я медленно наклонился к бутонам, нежно придерживая один из них и глубоко вдохнул их запах. В этот самый момент Елена медленно повернула голову в мою сторону, поймав мой взгляд, смущенно отвела свои глаза и тут же уже уверенно и с ласковой улыбкой посмотрела на меня снова снизу вверх. Я приблизился, протянул ей руку, назвал своё имя, но она почему-то вся насторожилась, поменялась в лице. Что-то напугало её внезапно, должно быть глаза стали янтарно-желтыми. Сиюминутная симпатия была разрушена. Она побежала сквозь толпу, и я слышал шуршание её тяжелого красного платья и цоканье ботильонов по брусчатке. Я продолжал слышать этот звук на расстоянии, ощущать запах, даже когда между нами возникла невозможно длинная дистанция. Всё моё нутро вновь обратилось в нерв. Я утопил свою ладонь в красноте букета. Затем спросил у цветочника, где живет девушка, которая только что выбирала гвоздики. И он показал направление. Купил я все же синие ирисы и, откуда-то зная короткий путь до её дома, вскоре оказался у парадного подъезда и замер в ожидании. Словно поглаживая, я успокаивал зверя в себе самом и мне почти удалось. Я видел, как она взволнованно продолжает бежать и когда, оказавшись дому, Елена увидела меня, вышла неловкая заминка. Она сделала вид, будто мы случайные знакомые, дежурно улыбнулась мне, взяла букет – всё очень быстро, точно, филигранно, мельком бросила взгляд в почтовый ящик… Мне оставалась стоять перед её дверью и смотреть вслед. Зверь вновь начинал скалить зубы, готовый броситься… Ещё мгновение и она скроется за порогом… Ситуацию спас какой-то нахал со второго этажа… Сильнейшее напряжение внезапно погасло. Оказывается, каждый вечер сосед Елены сверху имел обыкновение выливать из окна воду, которая отстоялась у него в котельной. Он окатил меня с ног до головы. Морозило, между тем. Я чувствовал неприятную влагу на теле, но ни моя незнакомка, ни я уже не могли сдержать смеха. Вот так я впервые очутился в её доме. Типичная комнатка послевоенного жителя, где всему своё место, потому что всего немного. Она засуетилась, прибираясь в передней и отыскивая в кладовке для меня пару тапок. А я стоял мокрый и шальной, улыбался тому, как неуклюже она пытается всему придать и без того существующий лоск. Внезапно перегорела лампочка и мы остались в кромешной темноте. Она что-то шептала на немецком, я не понимал. Несколько моих фраз по-русски, и она ответила очень тихо и ломано:

– Ребенок спать… тщише….

Я вспомнил рассказ Ганса о том, как ему приходилось отлучаться из дому, как жена оставалась одна с ребенком, подрабатывая учительницей. И я заглянул за занавеску, где стояла детская кроватка. Елена очень бережно поправляла одеяло на его крохотном тельце. А он отвечал ей невнятным бормотанием во сне. Должно быть год, не больше – решил я…

Занавеска передо мной затворилась. Елена протиснулась в кухню, чтобы отыскать свечи.

– Следовать просохнуть… вы заболеть…

Я улыбнулся ей в ответ, совершенно не возражая такому совету. И когда загорелась свеча в комнате, и когда вспыхнул старый камин – подобно стрекотанию тысячей крылышек, наступил покой. Такой покой, которого я никогда в жизни больше не испытывал. Мирное течение вечера, уводящее нас плавно в ночь, убаюкивающее, опьяняющее… время остановилось будто в моей крови. Я явственно ощутил, что отыскал свой дом, я понял, что прощён за все самое грешное и сотворенное, мне не следует больше бежать, изворачиваться, вводить в заблуждение. Я просто дома… И зверь мурлыкал у моих ног – спокойный и податливый…

Ирисы она поместила в алюминиевую вазу и протянула через всю комнату веревку. Мне пришлось снять всю мокрую одежду и обмотаться полотенцем. Я развешивал бельё и смолил сигарету, а она, словно крала мои очертания в полумраке, улыбаясь чему-то, то становясь вновь серьёзной. Я действовал, как искушенный любовник. Мне следовало признать – я возжелал эту женщину. Когда с бельем было покончено, Елена достала старые рисунки Ганса, которые он хранил со времен концлагерей. Из одного из них я сделал бумажный самолетик. Мы бесшумно резвились в этой комнате имитируя полет. И я держал игрушечное воздушное судно в своих руках, делая крутые виражи так, что Елена никак не могла дотянуться до фигурки. Внезапно, полотенце, которым я был обернут развязалось и опало на пол. Немного пристыженный я присел перед ней на одно колено, взял руку и стал целовать ладонь. Носом различия миллиард оттенков. Я целовал её пальцы, потом запястья. А затем я стал целовать её всю. Звучала в наших головах прелестно-простая музыка и я почти уверен, что одну и ту же мелодию мы слышали с ней вместе. Близость была камерной, в ворохе её одежды, моего влажного полотенца, прямо на ковре её комнаты. И так уж повелось, но соития для неё всегда были беззвучными – такова эпоха и обстоятельства, в которых они происходили. Но она улыбалась. Откинув назад голову, рассыпая свои длинные волосы по полу, улыбалась закрытыми глазами, иногда вздрагивала и всё сильнее впускала меня в себя, стараясь захватить целиком каждый дюйм страсти. Я уснул на её обнаженной груди совершенно по-мальчишески. А на утро светило солнце. И белый свет проникал ото всюду. Я лежал на полу, укрытый старым пледом и видел, как Елена кормит своего сына. А когда малыш уснул днём, я принимал ванну, и она сидела на краешке и штопала мою одежду. Мы смеялись, мы говорили на всех языках. Плескаясь пеной, увлекая в пену друг друга. Я испытывал восторг. Я был влюблен. Повержен собственным предрассудком никогда не влюбляться в людей, я влюбился в ту, которой никогда не существовало. Которая жила, во всяком случае почти целое столетие назад. Меня больше не смущала невероятность. А она не задавала вопросов о том, кто я и откуда, почему говорю на русском, и почему моя одежда так отличается от одежды всех остальных людей. Всё было логично и правильно. Я ни на минуту не задумался о Гансе, который мог появиться. Полагаю, что она тоже. Я лишь ощущал её тоску по любви. Той настоящей мужской любви, которой были лишены все женщины военных лет.

И вечером, уложив ребенка спать, мы устремились на крышу дома. Светила луна. Недавно выпавший снег хрустел под сапогами. Но было тепло и безветренно. У нас в руках была бутылка вина, мы танцевали по пологой поверхности, не боясь соскользнуть вниз, и смеялись, словно подростки. Я прикурил сигарету. И она подсела со мной рядом. Дым из моего рта перетекал в ее рот и, закашлявшись, она упала на спину, готовая к поцелую. И я целовал, пока вдруг в небо не взлетели крошечные искры салюта. На земле наступил мир. Он наступил наконец-то – большой и важный – разноцветными брызгами и грохотом он озарял ночное небо. Елена вначале обрадовалась, а потом начала истошно рыдать, пряча своё лицо в моё плечо, зарываясь в меня все глубже и глубже. И я испуганно, но крепко держал её в своих руках. А она не могла победить той истерики, которая копилась в ней все годы войны.

Я же вдруг вспомнил о том, что Ганс в этот самый момент собирает технику на пригородной ферме. Моё сердце вдруг неприятно саданула горечь предательства. Нечасто я испытывал это. Совсем не часто. Я почувствовал себя подлецом. Счастливым подлецом…

Меня разбудил Джошуа. Сообщил, что я проспал двое суток. Ещё сообщил о звонке Ганса. Я что-то невнятное ответил ему, взял в руки телефон, но набирать стал вовсе не старику. Мне необходимо было, во что бы до ни стало, дозвониться своему психоаналитику. Ситуация вышла из-под контроля. Я, кажется, сошёл с ума…