Золотой крейсер, или Как куклы стали птицами. Часть 1

Глава 2
Змей

Когда по-волчьи горящие глаза приближались так близко, что можно было угадать, редкий ли это теперь дальнобой, или очередной из караванов военных, она сходила с трассы. В длинном, бывшем когда-то черным, платье, похожая на призрак монахини, она спешила прочь от засыпающего города, избегая любой встречи, любого свидетеля из несущихся в металлических коробках. Никто и не замечал неимущую цвета тень, если и мелькнувшую в боковом окне, то где-то на самой грани восприятия.

Ей безразличны были слухи об обвале валют, отзыве дипломатов. Вереница событий стремительно ломающегося мира, все эти казусы белле, дипотношения, урегулирования и разрастания локальных конфликтов, все это вертелось где-то в стороне, никак не касаясь ее ума.

Своего было по горло.

Пройдя три – четыре километра прикинула – далеко ли ушла от источников света. Ничего, кроме пары глохнущих за далекой растительностью фонарей загородных подсобок. Некоторое время, щурилась, разрезая кошачьими зрачками темноту. Убедившись в отсутствии лишних глаз, окончательно сошла с трассы и направилась вглубь поля вдоль перпендикулярной дороге лесополосы. Глухая тьма уже вползла и заполнила поле, высосав последний пигмент, обратив шипящую зелень в такое же, как и она, бесцветно-сумеречное марево.

С непостижимой для постороннего наблюдателя легкостью она тащила увесистый чемодан змеиной кожи, но прострелы в сохнущих хрящах и комья земли все равно уродовали походку. Ей пояснили, что никакая это не боль. Своего рода иллюзия, неизбежная проекция того, что было бы с телом, не будь она одной из них.

«Объяснить-то объяснили, вот только…» – зло кривясь выдыхала она, когда боль отпускала.

Вот только иллюзии все больше принимали характер неприятной осязаемой реальности.

Она с отвращением слушала цикад, путающихся в, уже потерявшей радостный розовый, листве, и кляла их за то, что нынче ночью они наверняка лишат ее сна.

Проклятый розовый. Она ненавидела его – закатный цвет завтрашних болей.

Недремлющий, неунывающий розовый. Пунцовый червь, проникающий в самую кровь, вестник неминуемого конца противоестественно сильного тела.

«Momento, гребаный, mori, будь он трижды проклят!»

И, ведь, никто!.. Никто!

Она не заметила, как снова остановилась. Мраморное, как надгробие папы римского, сердце упало куда-то глубоко-глубоко, наверное, на невидимое дно страха, не в первый раз за последние месяцы что-то проломив там своим весом.

Старуха скривилась, но уже не от боли. Ведь и в правду, все так и будет. Никто не придет, когда… Когда это будет надо. Когда это будет жизненно необходимо.

Размытые очертания надежды все больше напоминают пошлую морковку перед ослиным носом. Дешевая приманка болтается, все больше и больше уходя из поля зрения, и, лишь иногда, по какому-то душку, нехорошо сладкому душку, вдруг проскальзывает отравляющая мысль. Нежеланная, никем не званная: а не крыса ли, дохлая, болтается вместо морковки? Не дерьмо ли, собачье, она принимает за пряник?

Она гонит эти мысли, но они вновь и вновь возвращаются, как назойливые октябрьские мухи, становясь только злее. И она снова закрывает на них глаза. Слишком многое пройдено. Слишком.

Она давно уже по эту сторону реки, зови ли ее Жизнь, зови ли Стикс. Войти в ее воды снова – чего ради? Все равно, что заново жевать выблеванное. Всплывающее в памяти – черно и неприятно, и говорит об одном – там только безнадежнее.

Это порядок вещей. Никто никому никогда ничем не обязан. Цветшее в апреле сохло уже в мае, сохло и маялось все лето. Будет тлеть, задыхаясь в жаре, пока не доберется до конца. Порядок, мать его, вещей! Заведено так, если гниешь – никому, никому не нужна! Если тебя назначили сдохнуть, как ни крути, останется только сдохнуть.

Некоторое время она стояла в ступоре, потирая локоть руки, которой держала саквояж, даже не сообразив, что его можно поставить. Очнувшись, с удивлением обнаружила слева от ноги протянутое вдаль черное пятно. Подтолкнула к нему небольшой булыжник, тот покатился в заросшую бурьяном дренажную канаву, увлекая за собой сухую землю.

«Арык хренов!» – поежилась она.

Изначально она рассчитывала после всех дел найти незанятый колодец теплотрассы, но теперь, случись предполагаемая встреча раньше, даже ввиду высвободившегося времени, уже не стала бы менять места. Боль в костях заводила свои порядки.

Улеглась где-то в середине поля, прямо на землю, укрыв колени от поднимающегося ветра полотенцем.

«Хотя бы не синтетика» – потешила себя старуха, не помня, откуда оно взялось.

Они должны явиться сегодня. Следует держать мозги в холоде. Они стараются застать врасплох, и мысли подкидывают, гадкие мыслишки, чтобы мозг циклился на чем-то левом. Они умеют. А потом, как школота, попадаешь на очередные обещания, данные тобой же. И добываешь гребаную кровь новопреставленных еще и еще, и каждый раз все больше и больше.

Старуха рефлекторно опустила руку чуть ниже пояса, где вшитый в исподнее, под юбками, бережно хранился старинный стеклянный бутылек. Воистину драгоценная склянка. Сработанная неизвестно кем, в какие времена, из тончайшего стекла, как у елочных игрушек, но весьма и весьма прочного. Настолько прочного, что когда на третий день службы, на колокольне, увидев висельника, вернее – висельницу, чье тело еще даже не остыло, она, зеленая и впечатлительная, дала слабину, и сосуд выскользнул из пальцев, пролетев вниз несколько метров, то сосуд этот не разбился! Ни трещинки, ни скола, вот какой сосуд!

Потом не раз роняла его, и каждый раз с облегчением переводила дыхание – ибо собирала в тот сосуд выкуп. Выкуп за ее самое драгоценное. Ради чего и жила. А потеря сего предмета грозила утратой всякой силы договора.

Ламашту намеревался пригнать контролера. Так ей намекнули. Да и давно пора – сосуд практически полон. Но, чем ближе пиршество, которое по договору, она должна устроить, тем неуютней и тоскливей.

Злые немигающие глаза чуть прищурились, сеть темных черточек прошлась по проторенным дорожкам морщин. Суставы не то, что ныли – выли на ветер. Желтая, в бляшках, почти змеиная, кожа, не понимала, прошла ли жара изнуряющего дня, или только зарождается под ее покровами, запекшаяся под ногтями кровь заставляла пульсировать места, где зараза нарушила соединение кожи с роговыми пластинками. Все это, вкупе с мыслями, лезущими изо всех прорех неусыпаемым червем, начинало сводить с ума.

Но боль отступала, и тогда женщина остервенело вгрызалась зрачками в черноту космоса. А он пустыми глазницами нехотя поглядывал на нее, маленькую, иссыхающую соперницу. И они ненавидели друг друга – черное, древнее небо, и старая, никому не нужная женщина. Ненавидела пустоту поднебесного купола, пустоту ветра, несущего начало большого холода, что нынче вырвался на волю, ненавидела мир, в котором негде главы преклонить на склоне лет. И больше всего ненавидела их.

Нанимателей. Партнеров.

Черное, изуродованное серыми бельмами облаков, небо криво ухмыльнулось ее вселенской глупости. Пальцы судорожно сжались от бессильной злобы, запекло под веками.

«Они выполнят договор! Выполнят, обезьяны чертовы!» – почти беззвучно зашипела старуха.

Договор – он не так и прост! Нарушь они его хотя бы раз – сами же и обгадятся, так что нет, нет, нет! А если и попробуют – она глаза им выдавит, в кишки вгрызется, она…

«Выполнят! Выполнят!»

Две огромные звезды синхронно выплыли из-за сползающей к юго-западу серой пелены, заставив женщину оцепенеть. Царственно, не мигая, на нее взирал Вседержитель. Высшее существо – на старую, слабеющую комариху.

Не отдавая отчета, она зажмурилась. Скрипнув зубами, зацепила один из больных, от чего тут же протрезвела. Никто больше не пялился на нее. Со стыдом обнаружила, что скатилась до самых примитивных, инфантильных мыслей.

«Подкидываете, гаденыши? – ядовито ухмыльнулась, растянув дыру рта почти до ушей, – Хрен вам!»

Она снова нащупала бутылек. Кровь. Ее всегда очаровывало содержимое, и первым всегда возникал один и тот же вопрос. Чем отличается эта от той, что живит ее старое тело?

Проведя холодной, похожей на стеклянную иглу, склянкой, по коже скулы, ощутила сладостное притяжение запретного плода. Веки захотели отсечь ум от реальности, зрачки замутились и подались вверх. Дрожащей рукой стала водить по надбровным дугам, по скулам, стараясь не забыться, но и не в силах прекратить.

«Моя теплее!» – яростно выдавила она, стиснув ноющие зубы от неестественной алчбы, и рука сама оторвала наполненный кровью сосуд от лица.

Как же ненавидела она этот маленький артефакт! Изящная безделушка неизвестной эпохи была сущей опухолью. Паразитом. Наркотиком. Она поняла это, еще будучи новенькой, а с возрастом ужас обнаруживал себя все острее.

Наниматели. Партнеры. Они снабдили ее особыми силами. Никто из ровесниц не мог бы похвастать такими. Да и ей-то похвастать не перед кем – всех поели черви!

«И детушек, поди, уж доедают!»

Ведьма скривила нечто, похожее на победную улыбку, но растерянные глаза лишь отразили мороз поблескивающего космоса.

Однако… С самого начала склянка высасывает из нее кровь. Не жидкость – душу.

Хрена там иллюзия! Хрена моржового проекция! Ее всегда грызли сомнения. Треклятая жизнь всегда учила одной и тому же – верить некому вообще. Возможно, это единственное, что еще могло бы по-настоящему угнетать, не разучись она рефлексировать. Зато неуверенность эта порождала отчаянную злобу, а та, в свою очередь, придавала сил.

Рваные облачка трупиками тащило по звёздному небу. А они не противились.

«А хера кобениться, если…»

…если ты никто, и нет у тебя никого? Ни матери, ни отца, ни друзей. Ни детей. Ни будущего, ни даже прошлого. Если ты – никто, и это – твое единственное настоящее имя. Зло щурясь, спрятала склянку, в тысячный раз поежилась, ища удобную позу.

«Ни отца, – беззвучно напевала она некоторое время мантру, – ни друзей. Ни сына. Ни отца, ни сына…» – массируя ноющие коленные чашечки, потом кисти, и снова колени.

Как жить, когда твоя кровь цвета розового заката? Глубоко вдохнула еще достаточно жаркий воздух.

Ветер легкими порывами застенчиво прервал песню цикад.

Дунул, стих.

Снова дунул, снова стих.

На несколько мгновений наступила полная тишина, нарушаемая, разве скрипом сухих легких. Неприятная тишина.

«Я не одна?»

«Я не одна!»

Сделавшись слухом, улавливая даже скрип вращения земли, она услышала еле различимое дыхание.

«Что за?..»

Раздался кашель. Старуха вздрогнула.

– И сказал Создатель: «Да рассыплются светила многие во тьме, и да светит огнь в светилах долго!» – слова прозвучали слишком близко. Опасно близко.

Старуха не ожидала такого поворота. Мужской голос. Вернее – шипение. Вязкое, томящее. И как же дурно стало от него – она и не помнила, когда вот так было не по себе! Чувство бесконечной обреченности. Бесконечно, свихнуться, какой бесконечно безнадежной потерянности.

«Ты, ублюдина, из каких глубин выползло?» – скривилась она. Никак он не тянул на посланца Ламашту. Перед глазами опять встало недавнее видение Вседержителя, и страх скрутил пустые кишки.

«Что, если это…»

– Между прочим, так и сказал! И ведь звезды действительно красивы в эту ночь? – ядовито продолжил шипеть неизвестный, вызвав почти паническую, самую тоскливую тоску, – Из всех красот мира эта – древнейшая.

Старуха не понимала, как реагировать. Лишь старательно вслушивалась в звуковую картину. А вырисовывалось странное. Голос шел снизу, словно некто, как и она, лежал на земле. Или полз, но остановился.

Зачем полз? Или – почему лежал? Гостиница тут, что ли?

«Что если это ОН?!» – она не хотела даже думать об этом, еле гасила истерику. Ее разбирало желание вцепиться бы в его поганый рот, разорвать – по горизонтали, по вертикали! Чтоб не… Что б… Чтобы заткнулся, змеюка такая!

«Змей? – осенила ее догадка, – Змей! Значит, все-таки… от Ламашту?.. Но почему вот так, как какой-то клоун?»

Однако страх говорил красноречивей всяких доводов. Кто-то из самой преисподней!

«Неужто… ОН?!»

Зачем? За… ней? Все внутри холодело от этой мысли.

«Как же, мать твою, ты меня нашел? Темно же, как в заду мертвеца! Кто ж ты, такой, гаденыш?»

– Юная mistress¹ совсем не понимают! Пора бы Вам обратить внимание на звезды! Они же испускают свет! – навязчивый собеседник упорствовал в попытке завести диалог, в котором ей никак – ох! – никак не хотелось принять участие. Чувствовала – поговори он с нею еще немного – она попробует свалить отсюда.

– Звезды, mistress, звезды!

«Звезды?» – с трудом дошло до нее, она покосилась вверх.

Она давно заметила, что ночь прямо таки соткана из двойных огоньков, кои суть глаза. И они следят за ней со своих черных небес, хотя и ничего не осознают. Она привыкла к ним. Они видят, но слепы, никогда не умрут, но и не живы. А потому не страшны. А этот голос… Она жалела сейчас, что нет того ножа, что был у нее с десяток лет тому. По горизонтали! По вертикали! По, блядинище, диагонали!

– Что ж, милая леди, коль Вашим губам сладко молчание, и одинокая ночь притягательней толковой беседы, – змей притворно вздохнул, – не стану боле докучать. Отмечу, однако, что суть нашей беседы должна была коснуться одного из тысяч человеческих имен. Предполагалось к обсуждению мужское – Климент. Что ж, доброй ночи! Три, два, один!..

– Стой! – старуха вскочила на все четыре конечности, чуть не зайдясь в кашле от непривычного для связок крика.

Змей замолчал. Замолчал ветер, остановились цикады. Женщина отчетливо услышала, как по чешуйчатой морде расползлась ухмылка.

– Стой, паскуда! Стой! – на карачках, похожая на нездоровую псину, ведьма вложила в сиплый бессильный крик всю ненависть.

– Как неожиданно! Или, все-таки, ожидаемо? – голос стал плавно перемещаться то вправо, то влево. И – все ближе. Существо явно издевалось. Издевалось здоровьем, силой, знанием произнесенного имени, – А и ладно! Не станем придавать значения некоторым оценочным суждениям. Слова – всего лишь налет, отображающий степень болезни.

– Климент! – проскрипела старуха, с иссушающей воздух злобой, зайдясь таки в кашле, почувствовав, как все плывет перед глазами.

– Климент! – последовала пауза, старухе показалось, что обладатель голоса что-то достает, что-то изучает, сверяется.

– Все верно, Климент! Климентушка, малыш, как когда-то звала его полоумная мамаша! – это были последние слова неведомой твари, произнесенный с издевкой.

Не взирая на страх, на дикий, животный, страх, старуха истово слушала черного змея, и слова щедро вливались в уши, заставляя расширяться зрачки, дрожать пальцы.

Кто-то расщедрился, следуя неясным резонам, выложил старухе страшную тайну. Ту самую, за которую ведьма и готова была грызть глотки, рвать кишки. Гробить здоровье, терять крупицы рассудка, продавать по частям душу, и гнить, гнить, гнить. И кем бы ни был этот некто – ей было плевать.

Голос обрисовал многое, голос поведал о нескончаемо важном, разверз под ногами ведьмы адовы бездны, и две мрачные звезды, мелькающие между разорванных облаков уходящего мира, отражались в проступившей влаге глаз беспощадной и больной женщины.

Глава 3
В городе мертвых

Угли под недобрыми кучевыми облаками алели не понапрасну, дожидаясь, чтоб их раздули. Уже вскоре после заката ветер заставил изгибаться кроны старых тополей – в наползающей темноте их танец напоминал маету водорослей под тяжёлой штормовой водой.

Но куклы этого не видели. Пластик без пульса и кровотока не знал толком, что такое холод и тревога. Куклы помнили и знали лишь то, что видели дома. И только то, что понимали. Как зеркало в прихожей, что видит много, но только то, чему случится предстать пред ним.

При свете угасающего дня старый человек, исполняя желание супруги, оставил их на свежей земляной горке среди смеси пластиковых и настоящих цветов. Оттянул, как мог, до вечера, но – принес и оставил.

– Вот и все! – старик не вытирал слезы, не замечая даже каплю на кончике обвисшего старческого носа.

Впервые за эти бесконечные часы они остались наедине, и теперь он бормотал ей несложные слова, то теряя, то восстанавливая их ход:

– Вот и все… Так, наверное, оно и должно было быть… Вот так… Вот, значит, так… Вот так…

Он всунул сухие пальцы в сырую землю, положил лицо на букет астр, и говорил, говорил, говорил. Никак не мог сказать самое нужное, то, что нужно сказать, если надо прощаться на целую вечность, иногда слыша ответы и реплики, и смутно догадываясь, что голос ее стал моложе.

В конце концов, когда сообразил, что подступают сумерки, поднялся, невнимательно отряхнул землю с колен и рукавов.

– Что ж… – помедлив, прошептал он, – Тут сейчас такое начнется… Такое лучше оттуда наблюдать! Сама понимаешь! Дети, вот, только…

Тяжело вздохнул, перекрестился. Пробормотал молитву, а потом, по своему вечному обычаю, оглядываясь, как супруга Лота, заковылял на пустую остановку, тоскливо перебирая дни, когда обещал ей, что умрут они только вместе, и только в один день.

Несколько паломников города мертвых после ухода хранителя обратили внимание на то, что на свежей могиле аккуратно рассажены какие-то необычно красивые куклы, но, походя, никто не осмелился смотреть туда и лишней секунды. Если игрушки, то, наверняка, под ними ребенок.

– Едрить-колотить! – плохо побритая челюсть Славика, кладбищенского дворника отвисла, опорные стойки тачки с мусором грюкнули и протерлись об асфальт, – Фабэрже!

Воровато покосился по сторонам – никого. Ать! Ешкин кот! Бабка!

«Палево!» – и без того тонкие губы немолодого мужчины превратились в нить. На противоположной стороне ковырялась старуха. Услышав за спиной стук, она распрямилась, прохрустев позвонками.

– Домой вали уже, прикумаренная! – проворчал он, ненавидя понедельник, тянущийся соплей, с раннего утра шумящие в черепе ватные мозги, ненавидя Веруню и все ее это заведение.

Старуха не могла расслышать, но, сообразив, что сказанное относиться к ней, прищурилась. С подозрением отсканировала подозрительного молодого человека с ног до головы. Потом с головы до ног. Снова – с ног до головы.

– И? – с достоинством спросила женщина обнаружив грудной низкий тембр.

Судя по запаху и синему халату – она обновляла классический дизайн могильного заборчика.

Славик скривился, с неудовольствием вспомнив вчерашнее утро воскресенья после сабантуя с Веруней.

– Да пошла ты! – фыркнул он, впрочем, на всякий случай не выговорив ни одного слога достаточно четко.

Старуха возмущенно приподняла брови, и хотела что-то сказать, но Славик всем своим видом показал, что хозяин тут он, и вертел ее взгляд на ситуацию на чем следует.

Деловито схватился за ручки тачки, не пойми зачем покосился на свежую могилу – запоминать место никакой необходимости не было – она-то на сегодня была всего одна. Чем и допустил ошибку. Старуха мгновенно считала подозрительный взгляд молодого человека, из любопытства подошла ближе, и, наверняка заметила его кукол.

«Венков накидаю!» – раздраженно поджал губы, и нехотя двинулся прочь.

«Только тронь их, домой не дойдешь!» – мысленно пригрозил он старухе, чувствуя взгляд между лопатками, и смачно харкнул в разноцветную кучу в тачке.

Он прекрасно понимал – уволят, попадись он еще раз, как пить дать – уволят. Эта припаренная, Веруня, скорее всего, кого-то уже и присмотрела на его местечко.

«И, по-любому же – хахаль!»

Она ж, стерва, если надумает – так шустро все проворачивает – опомниться не успеваешь! Так что, лучше с этими делами потихоньку, да без шума! Так-то он никак не призывной, но сейчас хрен что поймешь – будь ты хоть жмур – загребут, еще и сверху чего накинут. Так, чисто из любви.

– Что со страной сделали, идиоты! Такая ж цацочка была! – снова сплюнул в кучу цветов, ленточек с позолотой, пакетов, – А теперь иди, жизу свою за них ложи? Да на вас-то я и ложил!

Раздосадованный, теперь мучился – а они, игрушки эти, реально ли ценные? Или его подглючило? Чего там сходу можно было разглядеть?

«Да нормалек все, нормалек!» – тут же подбодрил он сам себя, – «Кашерные, шо вся моя жизнь! Придем, увидим, приберем!»

Как минимум, есть с чем к барышнику заскочить, а там и…

Через час с лишним, когда он вывалил последнюю тачку, позвонила сама Веруня.

– Ну, что, Студент, дерьмецо свое убрал?

– Почему – мое? – возмутился, и не без достоинства, Славик.

– Тогда сгоняй в подвальчик, – вечно брезгливый тон начальницы неприятно сверлил из динамика под самую черепную коробку.

– Так мне ж еще у главного входа…

– Мне тоже есть чем занять себя, родной.

Славик растерялся. И там и там вырисовывался свой гешефт, но…

– Так мне самой? – вкрадчиво спросила Веруня, еле обозначив нехорошую улыбку.

– Да ладно, ладно, не проблема, – закатывая глаза, выдавил из себя радушие Славик, – За ваши деньги любые капризы.

– А ты и зайди, у нас и с капризами, и с деньгами – ажурчик.

– Ажурчик-огурчик, – подыграл ей Славик, чувствуя, как авансом попускает дурную вату в черепе.

– Только не телись, как вчера. У меня тут…

Но Славик вырубил телефон.

– Сама и не телись, – проворчал он, повернув тачку к своей подсобке.

*****

Когда темнота избавилась от последнего, самого слабого красного оттенка, у кукол отпала надобность держать образ недвижимой игрушки. Оленёнок положил головку на такой же, как и его тело, пластиковый цветок и тяжело вздохнул.

Они ужасно тосковали. Прошло ужасно много времени – почти целый вечер, длинный, нескончаемый. Никогда еще не было так, чтобы они встречали ночь не в Доме. Глазенки, не смеющие пролить слезу, все световое время украдкой переглядывались друг с другом, ища помощи, но, как слепой у слепого, беспомощный у беспомощного, не могли найти ее.

– Вот и ночь, – первой подала голос Споменка, – теперь вряд ли кто придет.

– Тут еще остались люди, – пожала Маргоша, – я видела.

– Сейчас время готов, может это они? – добавила Жужа, – Самое их время.

– И место, – меланхолично глядя на покачивающиеся кроны тополей, добавила Ингрид, худышка с разноцветными глазами.

– Готы, не готы, – совсем апатично отозвалась Зюка, и летом и зимой, кутавшаяся в сшитую хранительницей шапку с заячьими ушами, – нам-то, что теперь делать?

Никому не хотелось об этом думать.

– Действительно, а что теперь? – мрачно спросила после недолгой паузы Ингрид,

– Ждать! – безрадостно констатировала Пуговка, накручивая на указательный палец локон, – Нас заберут. Только… утром. Наверное.

И Пуговка, и все они, начинали понимать, что ни уюта, ни заботы этой ночью не будет. Такое и в голову не могло прийти – целую ночь провести вне дома хранителей! Абсолютно нелепый кошмар, странным образом ставший явью.

– Почему он просто не отдал нас дочери? – спросила бесконечно подавленная Эньо по прозвищу Птичка.

Для них для всех это было самой странной загадкой. Это обсуждалось, это не было секретом – Мариса, рано или поздно, должна была сменить стареющую хранительницу. Теперь же, сидя под чужим холодным небом, ни ответов, ни даже догадок, они напоминали рассыпанные бусины.

Споменка вздохнула, намереваясь что-то сказать, но замешкалась, и промолчала.

– У нас будет новая хозяйка, она будет добрая… – Рок-н-Ролл Мама мечтательно закрыла глаза.

– И красивая! – уныло добавила Пуговка.

– Или хранитель. Я слышала – и так бывает, когда основной – не хранительница, а именно хранитель, – знающе отметила Зюка.

– Нет, нет! Это должна быть женщина! Только женщина! – возмутилась Жануария, – Не надо никакого хранителя!

Она положила ладонь на землю между ногами, будто бы собираясь пожалеть ее, погладить, как расстроенного ребенка.

– А я не против хранителя! – пожала плечами Зюка, – Мужчины – тоже люди, хоть немного и того…

Им всегда было хорошо на полках уютного шкафа хранительницы Алисы, и даже после ее ухода они и не могли бы до такого додуматься, что Дом, где они прожили столько, Дом, где остался один из хранителей, придется покинуть. Они непонимающе смотрели друг на друга, когда старик рассаживал их между искусственных цветов. Шокированные, никак не верили в происходящее. А когда он ушел, оставив – не забыв, а осознанно оставив их – дриада несколько раз порывалась, но так и не поведала подругам о том, что довелось услышать только ей, три дня тому – просьбу хранительницы оставить кукол тут, рядом с ней.

«Я хочу проститься с ними. И еще: я хочу отпустить их» – Споменка четко различала слова, произнесенные слабым голосом в тихой комнате, но Споменка в тот момент не смогла допустить эту абсурдную мысль – никогда, и никакая хранительница кукол не посмела бы поступить так. Дриада не осмелилась озвучить подругам услышанное, в суеверном страхе, что нельзя выпускать такие слова в воздух, дабы произнесенное не сбылось. Пусть и похоже на то, что все уже произошло.

– А кто это – готы? – нарушила тяжелое молчание Мурочка.

– О! Это стражи города мертвых, – поделилась эзотерическим знанием, взятым неизвестно откуда, Дрю, – у них странная тайная жизнь, и о ней совершенно ничего неизвестно! Никому-никому!

– Ой, Дрю! Ой, все! – возмутилась Ингрид, – Вы что, не помните «завтрак гОтов»?

– «Завтрак гОтов»? Нет, – сдвинув брови, пытаясь поймать за хвост ускользающее воспоминание, ответила Жужа, – Впрочем… Впрочем, что-то помню!

– Это было, когда хранители подбирали для меня аутфит², – сказала Ингрид, – а это – дай Глоб³ памяти – лет с тридцать тому назад. Вернее, подбирала-то Алиса, а он, – она небрежно кивнула в сторону остановки, – как всегда городил ерунду. Рассуждал, что завтрак, если он готов до полудня, то это вполне завтрак, и о нем говорят, что он готов, а если после – то «завтрак готов» следует говорить с ударением на первую «о». Вроде того, что готы никак не жаворонки. Я ведь тогда и стала готкой, с его подачи.

– Суп-культура, – совершенно серьезно добавила Птичка, – Молодежная.

– Уже триста лет, как не молодежная! – заметила Зюка, – Из них, если кто еще и жив, то одряхлел так, что только и может, что размышлять о симфонии метеоризма и геморроя, да с завидной цикличностью напоминать внукам, какая в старину была прекрасная жизнь. Как в их время все было чище, светлее и все такое.

– Молодежная, или нет, – сказала Ингрид, – но глаза мне именно с тех пор всегда ставили разные, в честь Брайана Хью Уоррена. Он – главный из них, из готов. Вроде как слепым был, а зрачки его были вырезаны из двух разных камней!

– Они были сделаны из украденных сильмариллей⁴! – внезапно произнес кто-то мужским голосом.

Наступила гробовая тишина.

– Сильмарилли, сильмарилли, установленный факт!

Куклы, заозирались во все стороны, не видя говорившего. Казалось, голос исходит отовсюду сразу. Сестры Ирреалики⁵ сбились в более тесный круг.

– Кто ты? – настороженно спросила Споменка.

– Тот, кого вы еще не поминали! – произнес голос, – Впрочем, это объяснимо – вы не на том временном отрезке!

Дриада ничего не поняла. Она не слышала, чтобы люди изъяснялись так сумбурно. Что-то смутное из скудных запасов памяти забило тревогу, напомнив: в мире есть некоторые твари, которых люди не видят, но до жути боятся, хотя и с легкостью поминают.

– Или предстань перед нами, или исчезни, если ты нежить! – смущенная, Споменка попыталась произнести грозно, однако, вышло не очень.

– Жить-нежить, – расплылся в улыбке невидимый некто, – А кто ты? Жить? Или нежить? Скажи ты – и скажу я!

– Не морочь голову! – напустила еще больше угрожающего оттенка, но непослушный голос дрогнул, и Споменка понадеялась, что заметила это одна она.

Он появился из-за временного деревянного креста Алисы. Пушистое черное пятно выплыло, или, скорее, вывалилось, и пред ними предстал шикарный черный котище, с еще не сошедшей с морды улыбкой, сочетающей в себе голливудское обаяние и голливудскую же наглость.

– На днях меня назвали прохвостом! А я существо старательное, как могу, сношу эти небольшие скорби. И, все же – каков эпитет, а? Полагаю, я – Кот, С Честью Несущий Свои Малые И Великие Скорби.

– Белиберда какая-то! – зачарованно выдохнула Зюка.

– Знаете, какие были имена у коренных жителей Америки? – спросил незваный гость, – Такие длинные, что завистники собрали войска, и… – кот скорбно закрыл глаза, повел мордой в стороны, не желая верить в драматизм исторического события. Куклы ошарашено переводили взгляды с гостя на подруг, с подруг на гостя, озадаченные не столько внезапным появлением, сколько потоком бессмысленных слов.

– С тех пор никто не желает носить длинных имен. Пусть лучше так: имя мне – Достаточно Честный Кот! – с пафосом произнес зверь, сделал театральную паузу, – Мужчина со своими теориями и пищевыми цепочками!

– А я Мурочка! – фарфоровая малютка первая пришла в себя, назвавшись, присела перед незнакомцем в книксене.

– Мурочка! Где ты была сегодня, киска? У королевы, у английской?

Кошечка зарделась, и поспешила спрятаться за широкими одеждами Жануарии, с недоверием изучающей зверя. На несколько секунд повисла неприятная тишина.

– Дриада. Дриада Апреля И Просыпающегося Весеннего Леса, – насторожено глядя на странного кота, без особого радушия, представилась кукла с карими глазами и пепельными волосами, – моё имя – имя из волшебного царства под названием Босния – Споменка, что значит – незабудка. Если коротко – Нена.

– Ого! – то ли кот действительно удивился, то ли съерничал, изогнув не по-кошачьи пластичные брови – Босния! Не бывал, не бывал! К стыду своему, никогда не бывал! Обещаюсь, в ближайшее же время, не откладывая в долгий ящик!

– Я Мишель. Хотя когда-то меня звали Дрю, – сказала одна из трех сестер, которую и сама хозяйка именовала, то оригинальным именем, то данным ею самой, пожала плечами – ей и самой нравились оба имени. О третьем имени – Ми-Шесть – промолчала, по вполне понятным девичьим причинам. Впрочем, подруги использовали его не часто.

– Марго. Можно Маргоша, меня так звала хранительница, – медленно проговаривая, продолжила сестра Мишель по бренду, помянув любимую хозяйку, грустно покосилась на землю под ногами, – А когда-то меня звали Ино.

– Птичка. Если по паспорту – Эньо, – представилась третья из трех, отличающаяся голубоватым пластиком и тревогой в глазах.

– Жужа, – назвалась Жужа, созданная в далекой и загадочной земле Казахстан.

– Ингрид, – сухо представилась Ингрид. Ей, так же, как и Рок-н-Ролл Маме, крайне не нравился кот.

– Пуговка, – назвалась вечно мнительная малышка.

– Жануария, – представилась самая большая из кукол, чернокожая уроженка Бразилии, произведенная на испанской фабрике, – Хотя тот, что оставил нас тут, – она горько усмехнулась, – звал меня Черной Рок-н-ролл Мамой!

– Вот это да – Достаточно Честный Кот вопросительно посмотрел на Жануарию, – Твое имя длиннее моего! Большая редкость!

– Оно из песни⁶, – с досадой пояснила Черная Рок-н-Ролл Мама, – Группа такая, «Алиса», когда-то, была. Это оттуда.