– Не знаю, дружище, не знаю, – сказал Ырысту. – Мне она понравилась. Эти все дела – забыть и растереть. Время такое херовое. Надо уметь простить. Многие жили при немцах.
– Шо это такое «при»?! При немцах! – ожесточился Тарас. – Так и говори: под немцами! Понимаешь, под? Во всех смыслах.
– Ты прям точно знаешь? Даже и так. Прости за цинизм, от нее не убудет.
– Я точно не знаю, но есть добрые люди – намекают.
– Забей! На этих добрых людей забей. Забыть и закрыть! Я, как друг твой, говорю. Не мое это собачье дело, но я об этом думал и… Моя там тоже непонятно как вела себя. Узнаю – отметелю. Но один раз. Как ты делаешь, это ежедневно, по капельке, тут с ума можно сойти, причем обоим. А вообще, тебе жить.
– Мне лучше бы было, – Тарас печально посмотрел Ырысту в глаза. Первый раз за весь вечер, чтобы так просто, так честно, в глаза. – Если бы точно знал. Но эти все слухи, косой шепоток за спиной. Невыносимо же! Она говорит – не было. А как проверить?
– Как проверить? Надо поверить, – вставил Ырысту, но Тарас словно не услышал.
– Как проверишь? Найти эту немецкую часть? У них поспрашать. И вот что: лучше бы она работала на фрицев, в комендатуре служила или еще где. Гестаповцам бы доносила на коммунистов, тут я без базара смирился бы. А, что с немцем легла… тяжело.
Ырысту дожевал сухарик, запил водой из полулитровой железной кружки и задорно сказал:
– К слову про Литовченко. Был я тут в плену. Да ты не округляй шары! Не у фрицев. Твои земляки-украинцы пригласили посидеть у них. В погребе.
Бардин рассказывал о своих приключениях, Тарас затаив дыхание слушал. Ырысту был рад отвлечь товарища от нехороших думок. Хилюк даже опечалился гибелью Ефима Лукича и предложил помянуть.
– Всем погибшим за свою землю, – Бардин поднял стакан.
– Сколь так лежит по лесам, по болотам неприкаянных душ? – грустно сказал Тарас. – А братские, прости Боже, могилы! И ни креста над могилкой, ни даже звезды. Неужто и того не заслужили? Политрук тогда говорил, что война не кончилась, пока все не похоронены. До последнего солдата.
– Это Суворов.
– Чего?
– Генералиссимус Суворов так говорил.
– Кавой, мля, Жувожлов?! – воскликнул Тарас изо рта у него выпала картофельная кашица. – Генералиссимусы, пижорашы, полковошсы, мать их! Они похоронят….– Тарас взял с подоконника самокрутку и закурил. – Ты пойди и спроси эти кости разбросанные, шо они хотят. Они тебе и скажут, что и не хороните, и оставьте! И пусть и видят, да только чтоб такое больше не повторилось!! Чтобы последняя война…
Вернулась Алена с бутылкой, о которой предупредила, что надо тару вернуть Литовченкам.
– Вернем, – хмуро сказал Тарас.
– С нами присядь, – предложил Ырысту.
Алена посмотрела на мужа и отказалась:
– Грядки пойду поливать, сушь стоит.
– Я помогу? – предложил Ырысту.
– Сидите, общайтесь.
В дверях Алена обернулась и встретила взгляд Ырысту полный сочувствия и переживания.
– В госпитале был один чудак, – вспомнил Тарас. – Данила Андреевич. Говорит, что война, убитые, раненных сколько, без рук, без ног, фашизм, нацизм и все подобное, нам важно, а на деле – мыши для опытов в стеклянной коробке. И ты думаешь, это самое главное, а на деле наружный лаборант поставит сороковую галочку в сто первой графе. А граф и строчек у него – два тыщи.
– Вот и смотрят на тебя снаружи, с карандашом над столбиком цифр. Простишь ты жену или так и будешь до конца своих дней рычать? – Бардин разлил и выпил. – Или расходитесь. Зачем мучиться, и друг друга мучить?
– Как это расходитесь? – Тарас с трудом поднялся с табуретки, он был уже сильно пьян.
– А так! Прости, прощай, спасибо. А ты хочешь, чтоб вам вместе жить, но она всегда будет виноватая. Удобно устроился! Хи-итрый хохол!
Тарас вышел на улицу. Ырысту успел докурить прежде чем Алена затащила в хату бесчувственного мужа. Бардин помог доволочь Тараса до кровати, а потом невесомо погладил женское плечо и вздохнул: «Ох-хо-хо…».
Ырысту вышел во двор, заглянул в дощатый сортир, но тут же отошел, оправился за домом. В темной воде до краев заполнившей вкопанную в землю бочку отражалось небо с погасшими облаками, напоминая царский пятак лежащий в свежем сене. Ырысту умылся, вытер лицо рукавом.
В это время к нему подошла Алена, вполголоса, но яростно сказала:
– Слушай, как ты там? Ирис! Ты хотел повидаться? Сколько хочешь! Хочешь живи у нас сколько надо! Пейте, вспоминайте! Развеселишь Тараса хоть на минуту, так и хорошо. Хочешь так? Будем рады. Только не надо нас жалеть!! Нам это не надо и хватит. И меня не жалей! Понял? Не смей меня жалеть!!! Я самая счастливая в мире! Не смей меня жалеть!
Ырысту пьяно икнул и неожиданно повалился на колени
– Прости меня! Прости, пожалуйста. – молитвенно произнес он.
– Перепил? – Алена сделала шаг назад.
– Прости за всех… за себя… за то, что немцы, то что здесь, прости. За то, что думал плохо про тебя, прости.
– Дурак! – ласково сказала Алена. – Я тебе на полу постелила, ляж, проспись.
Она ушла, Ырытсу, стоя на коленях, выдернул тонкую травинку, разломал ее на несколько частей, а потом ушел отсыпаться в старую баньку, дверь в которую висела на одной петле, а в темноте предбанника таилась комариная засада.
Утро застало Бардина, пьющим воду из тазика. Мыльный вкус слегка, зато холодная. Ырысту вышел из бани, осмотрел дверь, слетевшую с петли. Разогнал солому в бочке, поплескал на лицо, босыми ногами прошлепал к крыльцу, на котором стояла Алена в платье и тапочках, в руке она держала огромного размера сапоги.
– Доброе утро, – пропел Ырысту.
– Доброе, – отозвалась Алена. – Под ступенькой чекушка, если опохмелится, то возьми.
– Золотая ты женщина!
– На работу пошла. Тараса не буди пока.
Когда Алена ушла, Ырысту достал маленькую бутылку с бухлом, отнес ее в огород, бросил в бочку охлаждаться, возле баньки надел сапоги и заглянул в сарай. Не по-хозяйски, бардак, груды барахла. «Напихано невпихуемое», – проворчал Ырысту, вытащил литовку из-под шалаша ржавых инструментов. Обнаружил грабли, потом, взяв в обе руки орудия труда, подошел к калитке, вышел со двора и принялся косить крапиву.
Срезанные бодылины отгреб подальше, осмотрел забор. «Тут делов-то!», – сказал Ырысту и услышал сзади: «Здравствуй!». Вчерашняя женщина из избы на околице шла по дороге, перепрыгивая колдобины.
– Тебя как звать-то? – Ырысту оперся на грабли и приосанился.
– Галина.
Ырысту представился сам, попробовал игриво пошутить, чего женщина не поддержала и поспешила уйти. Понятно: Галина не дружит с семейством Хилюк.
Бардин сходил в сараюшку, где взял охапку других инструментов, вернулся и приступил к починке ограды.
Тарас, выйдя на улицу, увидел гостя, проворно роющего яму.
– Здорово.
– Доброе утро, – сказал Ырысту, ставя в яму заборный столбик. – Глянь оттуда, оцени. Ровно?
– Малёха к себе… от себя… чуть влево. Есть.
– Иди, придержи.
Тарас уперся в столбик, Ырысту забросил в яму земли, сверху – камней, еще земли, велел другу утаптывать, ноги-то работают, нечего волынить.
Прибив горизонтальную жердину, Бардин поинтересовался насчет гвоздей – имеющихся маловато.
– Не знаю, – ответил Тарас. – Надо у этой спросить.
– Хозяин! – саркастически протянул Ырысту.
– Я так-то воевал!
– Ты так-то больше года дома.
Тарас был видно согласен. И скорее всего его злость на жену росла в том числе и из тех обстоятельств, что он не может выполнять свои мужицкие обязанности. Не мужские, с которыми все нормально, а мужицкие, хозяйские. Спасала Тараса самоирония.
– Решим так, что руки не дошли, – сказал он, шевельнув обрубками пальцев.
– Тогда придерживай колья, я буду прибивать.
Ырысту прибивал плашки, бурча с добротой: «Кто эту ограду делал по первости? Руки бы оторвать!». На что Тарас отзывался примерно: «Такой человек, что руки из жопы. Зато ноги какие!».
Когда Алена к обеду вернулась домой, забор был починен. Она с похвальбой поохала, сказала:
– Заходите в хату, мужики. Кормить вас буду.
– Через пару минут, – отозвался Тарас. – Докурим. Хорош уже в доме дымить.
Алена ушла в дом, поправив за собой марлю в дверном проеме. Ырысту проводил ее взглядом и сказал Тарасу
– Слышь, Гуньплен! А ведь она тебя любит.
– То не любовь. То преданность. – Тарас аккуратно припрятал окурок в ограде. – Преданность, которая из чувства долга, любовь же – это про свободу. И думаю так: преданность – такая штука, она не совсем про верность. Разные вещи, душа и тело, но эту тему надо додумать. А за гондона можно и в лоб, не смотри что два пальца всего, звездануть я могу еще.
– Гуньплен – это книжный герой, чтоб ты знал. Английский лорд, человек который смеется.
– А я такой лорд Черниговщины. Любил я посмеяться… Людлю. В смысле, мы еще посмеемся! Так?
– Ух! Поржем!
В хате стоял запах керосина, слитый с ароматом топленого жира. Алена разогрела давнишнюю картошку, положила возле мисок по луковице. Лук был какой-то безвкусный.
– Сама? – равнодушно спросил Тарас.
– Я не голодная, – сказала Алена. – Так посижу.
Ырысту вспомнил про чекушку, сначала хотел сходить, принести, но что-то остановило.
– Надо бы дверь в бане поправить – спланировал он. – Сарай разобрать. У вас там бедлам.
– Поправим, разберем, – сказал Тарас, не поднимая лица от тарелки.
– Слышь, Тарас! Когда поедем Москву, Кремль смотреть? Надо глянуть, че мы там защищали в сорок первом. Вдруг фуфло какое-то.
– Всяко, – сказал Тарас. – Так бывает. А вот говорят Ленинград – интересный.
– Там сейчас не до нас. Ленинград после блокады. Фрицы-суки! Лучше стрелять, чем блокада. Миллион, считай, человек от голода померло.
– Жалко? – резко спросила Алена.
– Конечно.
– А мне нисколечко не жалко! Они в своих столицах не жалели. Нехай побудут в нашей шкуре!
Ырысту удивился до крайности, и вся симпатия к жене Тараса мгновенно улетучилась. Алена взяла чугунок и вышла из дома.
– Ты на нее не думай, – сказал Тарас, словно оправдываясь. – Она не такая. Тут, понимаешь какая штука, родители ее умерли от голода. Дядька родной на два года ее младше… Все близкие на юге, в поднепровье… четыре тетки, дедушка, двоюродных было полно. До войны, без блокад, от голода все перемерли. Свое село аленкино, где детство, школа проходили, все село подчистую. А земля там такая, шо палку воткни – прорастет.
– По радио говорили, что голод в тридцатых это агенты. Типа иностранные агенты с Запада все замутили.
– Ну может они и агенты, – Тарас показал глазами наверх. – Но нам это знать не положено. Шо? Посидим, да пойдем сарай разгребем. Там и гвозди найдем по-любому.
Сарай разбирали до вечера, ненужный хлам Тарас хотел выкинуть на дорогу, но Ырысту воспротивился этому, нагрузил ржавую тачку и со страшным скрипом отвез мусор в яр за деревней. Починили в бане дверь, выкорчевали старый пень. А на следующий день Ырысту выдирал из земли корешки в палисаднике у Галины.
Вскоре он, расплетая косу, лежащую на подушке, спрашивал:
– Галк, а правда гутарят, что ты с эсэсовцем в открытую жила?
– Что с того? – лениво потянулась Галина по постели.
– Ничего.
– Хилючка напела? Каждый выживает, как может. Разве не так?
– Так.
– Я еще и с полицаем была, и со вторым секретарем райкома партии. С подпольщиками была. Теперь с тобой хочу быть. Эй, руки! Попозже хочу, дай отдышаться.
– А Хилючка, Алена, она с немцами крутила? – спросил Ырысту.
– Та-нет. Точно, нет. Нужна она больно.
– А ты, значит, нужна?
Галина встала с кровати, на ее ягодицах краснели следы пальцев. Она накинула ночнушку, выпила воды из кружки и сказала.
– И без тебя здесь хватает, кто осуждает. Половина села морды воротят, не разговаривают.
– А другая половина одобряет?
– Много вопросов, милок. Я же не спрашиваю почему у тебя документы другого солдата.
– Ух, проныра. Снял называется гимнастерку, – Ырысту стал одеваться. – Я к тебе, Галинка, больше не приду.
– Придешь.
– Завтра.
Тарас глядел в раскрытое окно, когда вернулся Ырысту, который со двора начал возбужденно говорить:
– Слышь, Тарас! Я узнал за Алену во время немцев…
– Ни-ни-ни! Замолкни! – Тарас закрыл правое ухо мизинцем, левым уткнулся в оконную раму. – Ничего знать не хочу! Это все не важно!
– Ладно, молчу.
– Я все продумал – тебе спасибо, надоумил – все, что было, пусть быльем порастет. Все не важно.
– Ну и правильно!
– Сходи к Литовченкам, займи, я отдам потом.
– В бочке должно плавать, – вспомнил Ырысту.
– Значит, сходи к бочке.
В последующие дни Бардин провел капитальную уборку и мощнейшую починку в хозяйстве Хилюков. Тарас помогал по мере сил, и с работой к нему возвращались спокойствие и уверенность.
– Ирис, скажи, как ты делаешь «ух!», – просил Тарас цепляя щупальцем ведро с песком.
– У-ух!
Двор преобразился, из запущено пустого стал добротным и ухоженным. Ырысту даже привез на тачке из-за деревни гладких камней и отсыпал дорожку с обеих сторон калитки. Часть переулка, прилегающую ко двору – тоже прибрал, где-то подсыпав, где-то скосив. И удивительное дело, селяне видя такую заботу вдруг тоже взялись за избы свои заброшенные, за свои огороды заросшие, за деревенские улицы, откуда убрали шлак и дерьмо, чего не бывало со времени НЭПа.
Благоустройство деревни отнес к своим заслугам глава сельсовета, невзрачный не старый мужчина, производивший впечатление марионетки-карьериста. Эта бедовая буратина пришел к Хилюку агитировать на покупку облигаций государственного займа. Говорил глава на невыносимом суржике, разбавленном канцеляритом. Алена, подбоченясь, стояла средь двора и то резко, то с мольбой пыталась отказаться.
– На что? Николаич, на что? Какие облигации, когда вместо денег – трудодни? Побойся Бога.
Председатель ответствовал, что он и Бога уважает, и того, кто повыше, а коли есть указание, то облигации надо брать, муж у тебя, который Тарас, сущий куркуль, каких поискать, так у него запасы, заначки, их надо вскрывать. Ырысту, сидящий на ступеньках крыльца, высказал вполголоса что-то ругательное, глава сельсовета услышал, спросил «это кто, прописка е?». Бардин подумал ругательное уже в собственный адрес, надо тихо сидеть, не высовываться.
Из-за угла вышел Тарас, послушал пару куплетов агитки, сказал главе, что денег нет, что держимся, как можем, делая при этом беспалой рукой те движения, которые сурдопереводчик понял бы как «Вон пошел отсюда!». Хилюк не постеснялся сказать это и вслух. Обиженный председатель пошел к следующему дому, а Алена сказала:
– Ты бы уважительней, Тарас.
– С чего бы?
– Власть.
Тарас сел на крыльцо рядом с Ырысту, проговорил:
– Власть. Власть, ты разумей, это запах пота. Пот сам по себе безвкусный, а вонища, когда пот мешается с грязью. Тогда надо с мылом смывать.
– Что ты такое говоришь? – немного испуганно сказала Алена.
– А это не я! – Тарас лукаво посмотрел на Ырысту. – Это китайский император Сяо Вэй сказал. Знаешь такого, Алёнка?
– Не знаю.
– Да знаешь! Песня же есть, – тут Тарас запел. – Песня: «Сяо Вэй, Сяо Вэй, пта-ше-чка! Канаре-ечка жалобно поет!». Так братан?
– А есть еще с отчеством китайским, – с серьезным видом сказал Ырысту, запев романс. – «Сяо Ляо Вэй мой, сяо ляо вэй. Голосистый сяо ляо вэй. Ты куда летишь…».
– Дураки! – Алена засмеялась и пошла в огород к свои грядкам.
Утром Ырысту сидел на крыше, возился с зазором между кровлей и трубой. По лестнице забралась Алена, протянувшая ему жестянку с гвоздями.
– Мне не нужно, – удивился Ырысту.
– Для маскировки – тихо сказала Алена. – Хотела благодарить. Спасибо тебе, Ырыст.
– Не трудно.
– Я же всё боялась, что Тарас… ну сделает с собой что-нибудь. До того черный был. Или со мной сделает. Такой черный аж страшно. А теперь… спасибо тебе.
– Вон что. Пожалуйста.
– После твоего появления наладилось. Дом у нас стал. Не четыре стены, а дом. Настоящий, куда идти хочется, очаг. И какая-то семья. Я ж простая баба, мне только и надо, что дом, да семью. Глядишь, ребятишек Бог даст. И ты не думай, что я этим блокадным детишкам желаю так и надо. Вспылила тогда просто, в тот день пятнадцать лет исполнилось, как мама умерла. Ты не думай. И с немцами никаких у меня не было.
– Я знаю, – сказал Ырысту.
– А, Галина. Понятно. Ты позови ее к нам. Приходите вместе, мы б с ней помирились, а то чего это – не замечать друг дружку. Дружить же, а? Меня прощают, я прощаю.
– И наоборот.
Алена подышала полной грудью, посмотрела с высоты на село.
– Пора мне. Ты приходи ко мне на работу часа через два-три с тачкой. Отвезешь там. Придешь?
Алена спустилась, а через некоторое время ее на лестнице сменил муж. Ырысту и Тарас сидели на крыше, смотрели в ясное небо.
– Видения твои еще бывают? – спросил Тарас.
– Видения и сны, как ночь. Вот древние люди видели в ковше из звезд Большую Медведицу. Как? Или водолей, охотник с собакой. Как они по звездным дырам это видели? Попробуй, расшифруй. Во фантазия!
– Я когда на тот свет забежал, тоже видел чего-то. Тоже не понял.
– Как там?
– На том свете? – Тарас провел языком по зубам, и Ырысту подумал, что друг не изуродован в страх, а он – смешной. – На том свете не хуже, чем на этом. Но все дела – здесь. Грехи наши здесь. Если разобраться, то тот случай, когда я губу потерял и руку, он справедливый. Если все вины мои собрать, то меня пощадили еще. То была, может быть, ключевая развилка, где нужно подумать, пойти в другую сторону. Понял я это только сейчас.
Ырысту почему-то подумал, что у него тоже есть ключевой случай, и не так давно это было: подросток в фашисткой форме размазывал слезы, не зная, что снайпер его пощадил.
***
Ырысту катил по дороге тачку, в которой лежало два рыхло набитых мешка с непонятным содержимым, одолженным Аленой на колхозной ферме. Коллективизация – дерьмовая задумка, не будут люди относится к общему, так же как к своему. На пятьсот поколений вперед это невозможно. Умники пишут в газетах, что частная собственность есть составляющая капитализма. Ну-ну. Хоть бы другие книжки почитали кроме тех, что сочиняли великие умы Маркса, Энгельса и Ленина. Волосатый питекантроп самку уволок в нору, больше никого в пещеру не пускает, мычит: «Мое!», а кто полезет отхватит палкой по макушке. Вот и частная собственность. Своя любимая, оберегаемая. Задолго до капитализма. Так что как не глумись над народом трехколосковыми указами, а тащить из колхоза не перестанут.
В тени белела рубашка с рукавами закатанными идеальными складками. Бритый мужик – явно не местный. Ырысту удивился: похожего человека видел во сне, он тост поднимал за милицию. А навстречу идет еще один пришлый. Посторонись, видишь тачка тяжелая. Но прохожий не уступил, а наоборот остановил сапогом тележку.
Ырысту по инерции подался вперед и почувствовал как некая сила схватила его за руки, связала запястья за спиной.
– Дорогой ты мой человек! – Загорский шептал Ырысту на ухо. – Попался! Молодчина, нельзя не отдать должное, но и мы! Мы тоже, не лыком, да, Исай?
Ырысту запричитал:
– Дайте выпрямиться! Ух-ху, спина! Зачем ломаешь, начальник? Это я украл, сознаюсь. Хотел продать, виноват.
– Что это он, Ростислав Васильевич? – сказал Исай, обшаривая карманы Бардина.
– Зубы нам заговаривает, – Загорский ударил Ырысту в живот. – Заткнись! Вперед пошел! Голову в пол!
Как сросшиеся мухи, пошли по дорожке, Загорский крепко держал цепочку наручников, иногда задирая ее вверх. Многоножкой упали на теплый капот машины, стоящей у дома Тараса.
– Все забрал, Николай Прокопьевич? – спросил Загорский.
– Забрал, – ответил Сметана, бросая мешок Ырысту в салон автомобиля. – Дайте посмотреть на этого козла. У-у, рожа!
Бардина ожгло солнечной пощечиной. Автор оплеухи выглядел счастливым.
– В чем дело? По какому праву?! – закричал Тарас, спускаясь с крыльца. – Шо ж это делается?
– Идите в дом, гражданин Хилюк. С вами мы еще разберемся, – приказал Загорский. – В дом!
Тарас пошел в хату, запнулся о порог, упал, сорвав из дверного проема легкую марлю.
– Грузимся! – сказал Загорский. – Исай, с той стороны.
Сметана сел за руль мерседеса, Загорский и Гаврилов зажали задержанного на заднем сидении. Ырысту почувствовал, что губы его стремительно опухают. Хорошо нахлестали, душевно.
– Ай да Борька! Сукин сын. Правильно вычислил, – ликовал Ростислав. – За деревню выедем. В рощу, там дрова. Там – дрова, у нас – бензин. Сожжем товарища. Как вы считаете?
– Непременно сожжем, – согласился Исай.
– Это уму непостижимо! Три месяца бегал… Здесь направо, Сметана! Забыл уже? Ба-ардин. Ырысту Танышевич. Что ж ты убежал? А поговорить? – Загорский приставил кулак к подбородку Ырысту. – Я так рад тебя видеть!
– Ростислав Васильевич! – вступил в игру Сметана. – А я думаю, мож не стоит сразу сжигать? Мож польза от него какая?
– От него? Нет. Это же валенок сибирский, тупень. Выхлопа – ноль.
– Он будто предсказывать умеет, – якобы напомнил Николай Прокопьевич.
– Вранье это все, – якобы не поверил Загорский. – Предвидения невозможны, ибо не предусмотрены диалектическим материализмом.
– Так проверить надо, – Исай Гаврилов играл из рук вон плохо. – Спалить его всегда успеем.
– Что молчишь? – спросил у Бардина Загорский, выщелкивая лезвие ножа. – Заснул? Веки отрезать чтоб не спал… Ноздри расширить, чтобы дышалось лучше.
– Ты начальник, случаем не в карпатских лесах обучался? – сказал Ырысту как можно спокойнее, хотя самого скрутило от ужаса.
– Ты пошути мне еще!
Машина вышла на грунтовую дорогу. Ырысту смотрел в лобовое стекло, моля невидимых духов, чтобы обещанная роща с дровами оказалась далеко-далеко.
– Я же говорил, возьмем, – спокойно сказал Загорский. – Взяли. Да, заставил ты нас побегать! Пол-Европы прошерстили! Как только это тебе удалось?! Ты мне сейчас расскажешь как от Берлина до Украины добрался. А я послушаю. Это ж надо! Его ищут, ноги сбили, а он устроился тут в сытости и комфорте.
– Моя не понимай. Моя ни в чем не виноват.
– Хреновый из тебя артист. Можешь не напрягаться, – произнес Загорский.
– Ты, начальник, тоже хреновый артист. Говори уже, чего надо. И расстреливай, или сжигай, мне как-то пох…
Тут Ырысту качнуло вперед, потому что автомобиль резко затормозил.
– Сметана! Вы что?! – взревел Загорский, он чуть не напоролся на собственный складишок.
– Так вон…– проблеял Сметана, показывая вперед.
Поперек дороги, преграждая путь, стояла черной масти легковая «эмка».
– Исай, разберитесь, – велел Ростислав.
Гаврилов вышел, преодолел четыре метра до преграды, заглянул внутрь. И что-то там произошло, что-то ему такое сказали, потому что Исай повернулся к своим и только развел руками. Вид он при этом имел самый беспомощный.
– Что происходит? – с сомнением сказал сам себе Загорский.
Из встреченной машины вышел человек в военной форме. Он не торопясь пошагал к мерседесу, отодвинув с дороги Гаврилова тем движением руки, каким сметают крошки со стола.
– Ну я ему сейчас! – возмущенно прохрипел Загорский.
А Ырысту улыбнулся чему-то.
Капитан заглянул в мерседес. Сметана вылез, козырнул, сказал: «Нам бы проехать».
– Андрей! – закричал Ырысту.
Блинов улыбнулся.
– Привет, Ырысту. Пересаживайся.
Ырысту взял мешок, хотел вылезти, но Загорский толкнул его в грудь: «Си-ди!».
Чертыхаясь, Ростислав вышел на дорогу, мимикой и позой обозначил статус «Я здесь главный». Ырысту пребывал в противоречивых эмоциях: сначала страх, потом облегчение, теперь непонятно – неужто садист мусорской главней капитана Блинова? Понял уже, что дело не в тех двух мешках. Информация! Дезертир Бардин стал обладателем неких важнейших сведений. Знать бы еще каких. А лучше – не знать!
– В чем дело?! – рявкнул Загорский, взмахнув удостоверением. – Этот человек задержан.
– Значит, придется отпустить, – сказал Блинов и лениво полез в наружный карман.
– Что такое?! Он в розыске! – Загорский неимоверно злился. – Исай! Сметана!
Андрей хмыкнул, дернул плечом и из легковушки вышли два таких мордоворота, что Сметана предпочел забыть о табельном оружии и принял вид самый, что ни есть, не вовлеченный. Блинов предъявил свои документы.
– И что? – несколько остыл Загорский.
– Бардин работает с нами по делу государственной важности. А теперь нас вызывает начальство. Так что извините. Мы в несколько минут с вами разминулись. Если бы не ваша спешка, обошлись без эксцессов.
– У меня тоже дело государственной важности.
– Мы в курсе. Поэтому и машину вашу знаем, – сказал Блинов и крикнул Бардину. – Пошли!
– Это произвол! – уперся Загорский. – Я не позволю. Я за ним три месяца гонялся.
– Сожалею. Видимо, вы были плохо информированы.
- Давай я его обыщу, потом заберешь. Допросить я хотя бы могу?
– Можете. С санкции комиссара второго ран… то есть теперь генерал-лейтенанта.... , тут Блинов назвал фамилию, от которой Загорский смутился, а Сметана, услышав, упал сначала на корточки, потом снизу заполз на шоферское место.
Ырысту подошел к Андрею, тот показал ему на «эмку», а Загорскому сочувственно сказал, как победивший игрок побежденному :
– Бывают накладки. Но наше дело поважней хотелок Колупаева. Передавайте при оказии привет ему. Прощайте.
Блинов не представил Ырысту своим коллегам, и те не тратили лишних слов, в молчании поехали в направлении Чернигова, прибыв куда автомобиль остановился у металлических витых узоров, исполненных на двустворчатых воротах, подпертых сбоку дощатой будкой, из которой сразу выскочил, словно цепная собака, бдительный часовой. Блинов сказал, что зайдет на минутку, и пошел к четырехэтажному дому, куда от ворот вела асфальтированная дорога, по ней сновали несколько постовых с одинаковым блуждающим выражением лиц, каждому из них Андрей показывал красную книжечку.
Ырысту тоже вылез, присел, потянулся, покрутил головой, разминая затекшую шею, закурил, отвернувшись от часового, который намеренно демонстрировал повязку на рукаве, очевидно дающую ему неоспоримое преимущество перед простыми смертными. Напротив здания черниговских чекистов шипела, громыхала, пенилась стройка, рабочие носили кирпичи, другие мешали в корытах лопатами, прорабской внешности мужик махал руками на двух рабского вида строителей. Начальник рыгнул последнюю ругань, тогда эти двое вдруг повеселели, взяли носилки немалого веса (руки их вытянулись, ноги согнулись) и понесли вдоль дороги. Тот, кто был сзади заметил курящего Бардина, выронил ношу, кирпичи рассыпались. Рабочие стали быстро собирать их обратно, а Ырысту подумал: «Это очень круто. Под самым носом у СМЕРШ», он смотрел прямо на неловкого строителя. Светлые кудри и смешинки от глаз, еще больше похудел Михаил Ракицкий, поза его – вопросительный знак: что будет? Недолгая игра в гляделки, Ырысту растянул опухшие губы, напряженный в ожидании Ракицкий еле заметно вздернул брови и подбородок. Тогда Ырысту головой поводил сначала медленно влево, также медленно вправо, и снова влево – четко, определенно. Тогда Михаил улыбнулся взялся за свои ручки носилок. Строители унесли кирпичи, Бардин как раз докурил, Блинов в это время вернулся. «Сейчас на аэродром, – сказал Андрей и несмешно пошутил. – Шаман выезжает в Москву. Собрался камлать, а бубен забыл».
***
За четыре армейских года Бардин видел генералов только издали, эти дородные парни зашугано бегали от блиндажа к блиндажу, шлындали в траншеях во время затишья, сидели по землянкам в период артобстрела. Сейчас первый раз лицом к лицу говорил Ырысту с высоким начальством, сияющим погонами у длинного стола, оббитого оливковым сукном.
Бардин с Блиновым стояли, а генерал-лейтенант сидел и листал толстую связку серой бумаги, слюнявя палец время от времени.
– Значит старуха чокнулась в полнолуние, – уточнил начальник. – А вы, Ырысту Танышевич, это предвидели.
– Никак нет! – отчеканил Бардин.
– Но чего-то подобного ожидали?
– Не совсем так, товарищ генерал. Ждал подходящего случая.
– И повинуясь долгу советского гражданина, вы обратились в ближайшее отделение милиции с доносом.
Ырысту приподнял бровь и кашлянул, слово «донос» ему не понравилось. Блинов ученическим жестом поднял руку.
– Разрешите? Гражданин Бардин оказал неоценимое содействие…
– Андрей, – прервал его генерал. – Товарищ!.. Бардин. Мы все товарищи, пока не доказано обратное.
– Виноват.
– Садитесь, – предложил генерал-лейтенант госбезопасности капитану и рядовому, – Времени мало, – добавил он, отодвигая бумаги. – Ырысту Танышевич, мы, безусловно, отметим вашу помощь в уничтожении банды. Награду я вам дать не могу. Не в моей компетенции. Странно, да? – генерал обратился к Блинову, севшему с правой стороны от начальника. – Мексиканцу какому-то могу орден навесить и денег дать, а своему не могу.
Ырысту облокотился на стол, задевая Андрея локтем, напоминая, чтобы тот за него попросил. Не орден, не денег, того о чем они договорились на аэродроме. Но заступничество Блинова не понадобилось, генерал произнес:
– Все, что я могу сделать, это решить вопрос с вашим самовольным оставлением воинской части. С вашим содействием, Ырысту Танышевич отряд ликвидирован. То есть, ликвидирован быстрее, чем мы рассчитывали это сделать соответственно плану. Однако же главарю удалось уйти. Тому самому – генерал похлопал по стопке документов, – Пану полковнику, как он проходит по вашим донесениям. Это враг! Злостный враг нашего государства.
Я и сам не друг государству, подумал Ырысту. Причем любому. Слышь, Иосиф Виссаринович! Ырысту мысленно обратился к обязательному портрету на стене. А когда произойдет отмирание государства? Обещал. Мы своими ушами слышали, а не слушать было опасно, так что – когда?
– Нужна любая информация! – говорил генерал. – Нам известно о ваших определенных способностях. Вы что-то могли заметить и не обратить внимание. Любое слово, намек. Надпись, вещь. Все может быть архиважным, может помочь в установлении руководства банды или членов подполья.
– Надо подумать, – сказал Ырысту
– Сейчас с вами поработают специалисты. Может быть, какая-то информация явно не запомнилась, а в подкорке что-то сохранилось.
– Товарищ генерал-лейтенант! Не нужно специалистов. Толку не будет, знаю точно. Чтобы вспомнить из подкорки, прикажите тихое помещение. На день, на сутки меня там закройте. А может дольше. Главное – тихо. Напрягусь, сосредоточусь. Если, что было, то вспомню. Я так уже делал.
Так уже делал, когда искал в тайге утерянный нож, но об этом Ырысту не сказал.
Генерал сложил руки замком, покрутил друг о друга большие пальцы рук, ногти на которых отливали желтизной. Ырысту ужасно захотелось курить.
– Давайте попробуем, – согласился начальник.
– И курева. – нагло сказал Ырысту. – Хороших папирос, они стимулируют.
Генерал поднял телефонную трубку, буркнул: «Зайди».
– Разрешите, товарищ генерал, – обратился Блинов. – Бардин, ко всему прочему, разыскивается по требованию колупаевского ведомства. Я его еле отбил.