– Но Алтай! – мысленно воскликнул Ырысту.
Седой Алтай удержится. Удержит и тебя. И ты ему поможешь. Должен помочь. Есть важное. Скажу. Не спасай одного, если можешь спасти солюдие.
– Понял. Не забуду.
По полной луне что-то должно изменится.
«Буду ждать полнолуния», – подумал Ырысту, огляделся – спокойно. Визит шамана прошел с соблюдением режима секретности.
Весь день читал. Читал медленно, с удовольствием, запоминая некоторые особо звучные фразы наизусть. Встречались страницы с ровно оторванными клочками – на курево. Кстати, Ракицкий сдержал обещание, подбросил махорки. Про то, что заключенных надо еще и кормить он благополучно забыл.
– Пан полковник с Литовченкой отбыли в город, – сообщил Ракицкий. – Там и про тебя справки наведут. Если все нормально, пойдешь с нами на акцию. А там, как себя проявишь. Ты что можешь-то?
– А ты дай мне винтовку, – предложил Бардин. – Да поставь коробок на полста шагов. Покажу, чем могу.
Винтовки ему Ракицкий, конечно, не дал. Умчался опять. А ближе к вечеру вернулся пьяной поступью и запер Бардина в погребе.
Ырысту заснул, буквально на миг задремал, как услышал голос снаружи:
«Гой еси, баба Яга! Отворяй-ка поруб, да выпускай заточенного угра! Э-гей! Бабка Ёшка, ты оглохла?».
«Твоя правда, болярин, – дребезжащий голосок, – совсем глухая стала».
Засов проскрипел, дверь отворилась, Ырысту вылез наружу. У крыльца стоял Ракицкий в меховой круглой шапке и серебристой кольчуге, поверх которой накинут красный плащ, опускающийся на красные же каблуки высоких сапог.
«Угрин Бард! Иди за мной, великий князь к себе требует».
«О храбрейший, люболепный воевода Ракита, – поклонилась старуха, – Вернете ли пленного угра? Иль не ждать?».
«Повечеряй грибами, да корешками, бабка», – сказал славный воевода и добавил: «Он теперь будет в княжеском тереме».
Бард пошел вслед за Ракитой, думая, как глупо получилось, что он так удачно пробирался тайно через земли Савмата, вез грамоту от угорского кагана, которую поручился лично в руки отдать крулю алеманов, но наткнулся на ватагу шальных бродников. От бродников ушел, от зверей диких спасся, а на рассвете был схвачен дружинниками.
Воевода прикрикнул на дружину, воины удалые были тут как тут, они седлали коней и точили мечи. Здесь же стояла девица с толстой косой и тянула грустную песнь о березке. Какая надобность князю во мне, подумал Бард. Я даже и не знаю, что в той грамоте было, могу догадаться: алеманы и франки хотят, чтоб орда убиралась к восходу в бескрайние степи. А великий каган – не желает. Предлагает договориться и встретиться на ничьем берегу, например – на норманнском.
Князь Романтяй стоял посредь горницы и говорил старику, со спины похожему на дедушку Чината: «Поведай мне, кобник, что делать? Угры прошли через Танаис, уже взяли остров на Борисфене. Скажи, чаклун, какой беды ждать Савмату. Чего от нас нужно каганату?».
«Не кобник я, княже, и не чаклун, – ответил старик. – Я рахмон этого леса от полноводного Тириса до широкого Истра. Я знаю угров. Желание их такое: присоединять новые земли, скакать на быстрых конях до синего моря-окияна, забрать поболе рабов и смердов, ибо жадны они и неуступчивы.
«Какой толк в этом?! – удивился князь. – На что угорским ханам новые земли, когда и на старых порядка нет? На что им больше холопов, когда и на тех, что есть, заботы никак не хватает?».
«Ведут их древние боги, боги силы необыкновенной, идолы дымящихся болот», – рахмон склонил голову.
«Их боги сильнее наших предков? Наших усопших прадедов, победивших в тысяче войн, пращуров, чьи священные кости всегда хранили державу? Не верю. Внегда нужно, я принесу обильные жертвы. Кого, скажи?! Деву? Коня? Дитя новорожденное? Ты только скажи, чаклун!».
«Не чаклун я, а рахмон всех рахмонов. Угры и сами поклоняются предкам, но другим племенам прививают веру в Симаргла и Перуна. Говорят – это самые древние боги. А самые древние, первые песни на свете поются о том – народ наш самый свирепый и сильный, наши боги – единая правда, другие народы должны покориться, убьем, перережем, сожжем! Не будет мира на земле, покуда угры не просветлеют. А жертва предкам должна быть в полнолуние. И для начала нужно найти черного петуха».
«Где воевода Ракита?!», – закричал князь, озираясь.
«Не гневайся Романтяй Ослябич, – Ракита поклонился до земли. – И не вели казнить! Угрин Бард, что в порубе томился, приведен». Воевода подтолкнул Ырысту к князю.
«Номер части! Фамилия командира! – заорал князь Романтяй. – Специальность! Твоя военная специальность?!».
Снайпер-пародист, сознался Ырысту.
«С кем был в лесу?!»
Один.
«Где сейчас орда? Где твои братья-угры?».
Я – кипчак, гордо заявил Ырысту.
«Хотел я тебя повесить, – сказал князь. – Повременил. Теперь ты мне сгодишься. Отвезешь письмо к своему царю. Эй! Позовите писца! Петрик!».
Вошел бледный отрок со свитком, встал к наклоненному столику, разложил на нем гусиные перья.
«Пиши! – велел князь. – Кагану угров, мордвы, пайсенаков, потомку Скифа и ветру степей… Правитель Савмата и Ладожи, хозяин леса, хранитель священных погостов, великий князь Романтяй… челом бьет! Записал? С новой строки: ежели ты, тля плешивая, отседова не уйдешь…».
Вдруг на улице прогремел взрыв. Все поспешили к слюдяному окошку, но неожиданно рассыпалась дверь, и в горницу вошел крест-накрест перевязанный пулеметными лентами мужик в тельняшке. Бритая голова на мощной верблюжьей шее формой была, как маленький конус, нечеловечески широкие плечи переходили в надутые руки, которые только отсутствием копыт отличались от ног молодого бычка. Он поднял ручной пулемет и расстрелял князя и воеводу. Отрока добил из пистолета, а колдуна задушил. Чаклун только успел просипеть: «Надо дождаться полной луны». Мужик обнял Ырысту и сказал: «Я – майор спецназа Силантий Попадуля! Прибыл за тобой. Мой звездолет стоит заведенный, пошли. Возвернемся в свой временной пояс. Давай скорее, нам лететь полтора деципарсека».
Ырысту не понял, что это за деципарсек такой.
Мужик пояснил: «Пятьсот миллиардов верст в космическом пространстве. Там сейчас находится планета, в расстоянии восьмидесяти земных лет».
Как можно расстояние измерять временем, а время расстоянием? Ырысту запутался. И проснувшись еще долго голову ломал на эту тему.
В этот день Ырысту из заключения вывел Петрик. Он не стал привязывать пленника цепью, а показал – иди, мол, за мной.
– Кто такой Курт Драйер? – спросил Ырысту.
– Одна фашистская гнида, – сказал Петрик, погладив немецкий автомат. – Такая же, как ты.
– Ну, дякую нижайше.
– Ни ма за що.
О, как, подумал Ырысту, я еще и фашист! А не украинская ли повстанческая армия три года нежно дружила с вермахтом и СС? А Красная армия – всего-то… Напраслину возводит бледнолицый!
Они ушли за деревню, где до лесной опушки расстелилось заросшее поле. С краю трава была выполота, обнажились присыпанные землей картофельные кустики.
Петрик протянул сучковатый черенок хлябающей тяпки.
– Полоть! – приказал он. – Окучить. Умеешь? – презрительно спросил, наводя на Бардина дуло шмайссера.
– Доводилось.
– Форвертс! – Петрик натянул на глаза козырек форменной кепки, в околыше которой чернела дыра – немецкого орла Петрик давно скрутил.
Ырысту принялся полоть. Сразу отметил: картошка не уродилась. Ничего, и без нее протянут. И так коньяки с шоколадом жрут. Итак, полковник будет наводить обо мне справки. Определенно есть нехилое подполье у бандеровцев. И что он узнает? Первое, он узнает о дезертире Ырысту Бардине. Это мне на руку. Второе: если у них есть свои люди, штабные работники, – допустим, есть, – полковник узнает, что дезертир имел при себе важную информацию. Но это лишь догадка особистов! Что такого у меня могло быть? Компетентные товарищи интересовались той квартиркой, где мы с Кирилловым и Жоркой… Кукушка из часов, вот что! Часы могли быть тайником? Могли. А в птичке, предположим, агенты (свои или фрицев) прятали донесения. Но кукушка была у Жорки. А если ее не нашли у Жорки, не нашли у Стефана Кириллова, логично заподозрить, что эта хрень у Бардина. Может такое быть? Как вариант. Но это сейчас несущественно. Полковник узнает, само собой пытается выяснить подробности. Вещи утрачены. Это уже сказал. Скажу еще раз. И третье – совсем непонятное. Красноармейца Бардина ищут журналисты. Тут затруднительно, даже предположить нечего. Войек сказал, что редакция газеты просит сообщить. Уловка тех же особистов? Вполне возможно. Ну, хорошо. Пан полковник решает, что Ырысту достоин доверия. Что там говорили? Привлекут к какой-то акции. Что за акция? Мост взорвать. Склад продуктовый ограбить. Шлепнуть секретаря обкома. Все что угодно! И на акции они будут следить пристально. Надо выполнить задание нормально. Без фанатизма, но, не навлекая новых подозрений. Добиться доверия, обрести свободу передвижения. В идеале – получить личное оружие. Не привлекая внимания, собрать жратвы и тогда сваливать. На все про все месяц-полтора. Потом дожди, слякоть. Потом пройдет эйфория победы, жизнь упорядочится. Накроет страну контрольный колпак. Нет, бежать надо пока еще сумятица, пока армия расходится по домам…
И грохнул выстрел! Одиночный выстрел. Ырысту вздрогнул и, не успев ничего подумать, упал на землю, перекатился. Сжал тяпку, как винтовку – это моторная память.
…запел, загудел бубен, замерцала каменно-черным гора, свистящий вихрь пролетел над речными порогами…
Выглянул из травы, увидел Петрика с автоматом. Это он стрелял.
…закрутились колокольчики, каемчатый рукав взметнулся к небу. Засекло, засверкало вокруг и страшная песня шамана…
Петрик смотрит на шмайсер и говорит: нечаянно.
…спиралью взбуровил неистовый ветер снега на алтайских вершинах. И бубен дрожит…
Петрик меняется. Петрик дряхлеет. Только пехотная летняя кепка не изменилась. Змеистые рубцы – морщины и шрамы – легли на лицо, Петрик – старик, похожий на тощего бульдога в электрическом шоке. В таком же пожилом окружении он зигует, кое-как поднимая руку. Деды в фашистской форме идут по Крещатику. Ырысту понимает, что это – Крещатик, это – Киев, впереди – тот, что чуден при тихой погоде, влево пойти, попадешь на проспект Степана Бандеры. Здесь марширует также молодежь гордая свастикой, эсэсовской формой, нацистскими знаками. Шествие, факелы, украинская речь. И машут приветственно девушки, красивые девушки с зелеными волосами, с синими локонами, с багровыми прядями, с серьгами-кольцами в ухе, в носу, на губах, на бесподобно оголенных животах. Все рады фашистскому маршу.
Гул затих, видение исчезло, Петрик снова молод и бледен, он смотрит на автомат, который его подвел. Со стороны селения показались люди. С осторожностью, перебежками в поле бежали бандеровцы, а впереди – высокая баба в пестрой косынке. Петрик закричал: мамо, я стрелял, нечаянно. Мужчины выпрямились в полный рост, а мамка Петрика, подбежав, обожгла сынка подзатыльником – звонким, словно пастух хлобыстнул по земле сыромятным бичом. Из ее причитаний Бардин понял, что это Петрика послали прополоть картоплю, а он, не будь дурак, решил воспользоваться дармовым трудом арестанта.
Бородатый бандеровец заржал, показывая пальцем на Ырысту, который лежит в траве и целится в кусты из тяпки. Ырысту угрюмо отбросил черенок. Моторная память, чего ты стебешься? Четыре года войны и ни одного ранения. Думаешь, почему? Выдержка стерха, реакция мухи.
Бардина вернули в погреб, откуда долгое время не выпускали. Кинули поганое ведро и раз в день (или в ночь?) ставили на верхнюю ступеньку кружку воды и миску баланды. Курева не давали, в разговоры не вступали, Ырысту даже не знал, кто ему приносит пищу, явно не Ракицкий, тот бы, в любом случае, пару слов сказал. Свеча иссякла, да и спичек не было. Ырысту впал в отрешенное забытье, сидел на столе, поджав ноги, и созерцал темноту. Ни видений, ни снов значительных не было явлено, только мерещился несколько раз факельный марш в бывшем советском Киеве.
Одиночество и темнота. Так продолжалось тысячу лет. А может, неделю. Сложно сказать. Европеец – немец или русский – давно с ума бы сошел. Однажды он слышал дождь. По стенам погреба сочилась безвкусная вода. А после Ырысту позвали. Он вылез наружу с ведром в руке. Толстый бандеровец все-таки натянул маскировочный костюм. Подыши, предложил пухляш. Ырысту подышал. Под пасмурным небом – бабушка на коленях перед лункой. Один ее цветок был сломан. Она поднимала стебель прямо, он падал, она поднимала. Так повторялось снова и снова.
– Где Загорский? – спросил Ырысту.
Толстяк промолчал, сорвал с ветки горсть незрелых яблочек и бросил их в рот.
– А как его зовут? Я даже имя не знаю.
Бандеровец подвигал челюстью, выплюнул яблочную массу и сказал, нехотя:
– Михась.
– Михаил, значит. А тебя?
Толстяк не ответил и крикнул бабушке, что встань-ка, дурная-старая, сломан цветок, не оживишь. Старушка подняла голову, по щекам ее текли серые слезы. Бандеровец разозлился и загнал Бардина обратно в погреб.
Снова темнота и одиночество. Но теперь Ырысту не впал в оцепенение. Он громко произнес: «Сижу под землею в темнице сырой вскормленный на воле, уж не молодой». Водрузил скамейку на стол, освобождая место, где принял упор лежа, стал отжиматься.
Отжимания, приседания, перерыв, во время которого Ырысту вслух читал стихи, все которые мог вспомнить. Забытые строчки восполнял по своему усмотрению.
Я вам не старик, не сумасшедший, мы еще повоюем. Что там будет в полнолуние? Или поверят, или повесят. Какая-то определенность. Только, сидя, в подземелье не поймешь где день, где ночь.
День, ночь, день, ночь, скрип засова, ковшик, глоток воды, пятьдесят отжиманий, победа фашистов в следующем веке, телефон без провода, общество потребителей, пятьдесят приседаний, и днем и ночью кот тупой все ходит по цепи златой. А Жорка? Жорка упокоился в мире мертвых, бесплотным облачком застрял в ветвях священного дерева Байтерек. Я тучка, тучка, тучка, я вовсе не еврей. Ветви – небо, корни – подземный мир, равновесие между мирами нарушено, только Алтай еще держит…
– Живый? – голос того бородатого, чьи глаза выдают больную печень. Сколько времени прошло? Где Ракицкий?
– Вилазий!
Кто такой Вилазий? Римский император, сын Мудясия, победитель при Карфадури.
– Эй! Выходь!
Никакого покоя, шляются всякие, подумать не дают.
Поднялся по лестнице. Терапевтическая доза свободы с запахом навоза. Ржание коней, дымчатый дождь. Бородатый привел Ырысту к полковнику, сам остался снаружи. Ырысту вошел в горницу, пан полковник сидит на подлокотнике кресла. На нем кольчуга и плащ. В углу стоит наказанный двуручный меч…
Сон?
Скрип засова. Свет в темнице.
– Живый? – кричит бородатый – Вилазий!
Воздухом прозрачным захлебнулся Ырысту, свежестью росистого утра. В небе растворялась почти круглая луна с незначительной вмятиной с боку, значит, очень скоро что-то разрешится, вечером или ночью.
Бородатый привел арестанта к дому полковника, сам остался снаружи. Пан «пулковник» сидит в своем кресле, на нем советская форма без знаков отличия.
Не вели казнить, великий князь, подумал Ырысту и ущипнул себя возле ребер. Больно. Не сон?
– Садись, – полковник показал на табурет.
– Оголяться не надо? – сказал арестант и уселся. Еще на первом допросе он понял, что в меру шутливый и смелый тон полковнику по душе.
– Бардин Ырыст… А имя переводится или так?
– Ырысту – это счастливый.
– И как? Помогает? – усмехнулся полковник.
– Бывают дни счастливые, бывают и несчастные. А больше всего нейтральных, – сказал Ырысту. – Как у всех.
Полковник постучал папиросу о ноготь, увидел жаждущее выражение лица собеседника, достал портсигар, положил перед Бардиным. Закурили. Ырысту подумал, что с ним или все нормально… или совсем плохо, безнадежно до последней папироски перед казнью.
Полковник увидел кого-то в окне и вышел. На крыльце происходил оживленный разговор, но Ырысту не прислушивался, он с наслаждением курил.
Минут через пять полковник вернулся в горницу и, плюхаясь в кресло, устало сказал:
– Дебилы, блять!
– Американцы? – неожиданно для себя предположил Ырысту.
Полковник нахмурился и с подозрением поглядел на Бардина. А тот принял самый беззаботный вид, какой только можно изобразить в данной ситуации.
– Проверка показала, – полковник сверлил Ырысту внимательным взглядом. – Ырыста Бардина, дезертира, разыскивают советские органы. Но, что странно, есть указание не применять физическое воздействие и обеспечить сохранность имеющихся при нем вещей. Объясни.
Агентура у них имеется, понял Ырысту. И явно не среди рядового состава –повыше.
– Не могу знать, пан полковник. Даже не подозреваю о чем речь.
– А говорят, ты особиста завалил. И псам скормил в Берлине.
Не было никаких сомнений в том, что Михаил Ракицкий близко к тексту донес содержание их бесед, которые велись по дороге сюда. Трепло! Мог бы и воздержаться, потому как любимый собутыльник его родного дяди.
– Я несколько преувеличил. Как говорят большевики: напиздел. Я… – Ырысту задумался на мгновение. – Я оставил подыхать раненого особиста, не оказал помощь. За это – трибунал. Еще спер у него по мелочи из карманов. Да там и не было ничего! А собаки – да. Собаки там бродили. Облизывались.
– Что конкретно было в карманах? – спросил полковник с тем неестественным равнодушием, с каким задают самый важный вопрос.
Терять-то нечего, подумал Ырысту.
– Ну что было? Сигареты были не нашенские. Попробовал – слабенькие. Бумажка кровью залитая. Я ее выбросил. Ксива на имя капитана Феликса Волкова. Тоже выбросил. Оружия не было. Все. Я ушел. Нехай подыхает, думаю.
– Бросил тезку? Молодец, – сказал полковник. – Так, где твои вещи?
– В речке утопли. Я ж говорил.
Полковник встал, прошелся туда-сюда, остановился за спиной Ырысту и прошептал ему в ухо:
– Жить хочешь?
Ырысту потянулся к портсигару. Полковник схватил его за плечи и вернул в прежнюю позу.
– Хочу, пан полковник. Жить – хочу. Война кончилась, помирать не с руки.
Полковник отпустил Ырысту. Потом подошел к двери открыл, выглянул на улицу. Что-то снаружи ему не понравилось, потому что, когда полковник вернулся и сел в свое кресло, вид у него был немного раздраженный.
– Говоришь, война кончилась? Война не кончилась. Наша… Моя! Война не кончится, пока москали… любые иноземцы не уберутся с Украины. Пока не станет моя страна свободной, война не кончится.
– Станет…– тихо сказал Ырытсу.
– Что?
– Война должна кончатся миром. А ваша победа, пан полковник, будет для продолжения войны. Это плохо.
Только сказав это, Ырысту сразу же пожалел. Надо быть единомышленником и соратником и не высказывать сомнений.
– Наша война, – назидательно проговорил полковник. – Наша борьба кончится, в первую очередь, свободой моего народа. Нас представляют, что мы с немцами. Были мы союзниками. А Советы не были? Я бы и с сатаной договорился, лишь бы против гнета! Нет дела более святого, чем бороться за свободу своего народа. А Гитлер, что Гитлер? Движение за Украину началось, когда Гитлера еще в проекте не было.
– Болгарские ополченцы, – произнес Ырысту.
– Что?
– Сербские добровольцы. Подданные турецкого султана, которые воевали на стороне внешнего врага – России.
– Вот видишь! – воскликнул полковник. – Кто этих сербов и болгар сейчас осудит?
– Турки.
– Разве что! Турки. А автриякам ненавистен Гарибальди. Знаешь кто такой? Или Джордж Вашингтон! Американцы им гордятся.
Ырысту ухнул, дескать, чего им гордиться? Учительским тоном, который – он думал – забыл за давностью, сказал:
– Гордиться делами давно минувших дней – неумно. Особенно потомкам. Примазываться к великим достижениям – особенно потомкам – слабость. Но и каяться за деяния предков не стоит. И еще такая мыслишка: примерять на себя тавро жертвы, тем более потомкам, типа, нас угнетали, теперь нам должны – это жульничество.
– Ты это жидам расскажи!
– Евреям, пан полковник, евреям. Расскажу при случае. И негритосам тоже расскажу, коли представится такая возможность.
На самом деле Бардин имел в виду как раз таки некоторых украинцев. Но полковник в своем национальном снобизме не сообразил. Осторожней надо! Полегше.
Полковник приказал Ырысту вскипятить воду на примусе. Чайку пошвыркать.
В том чае собственно чая было со щепоть, а в основном – листья малины и смородины. Но Бардин с удовольствием потягивал из кружки, слушая, как пан полковник рассуждает о народах, о свободе и независимости, предрекает скорый крах имперской Совдепии. Ырысту поддакивал.
– Зачислить тебя в отряд? – неожиданно в лоб спросил полковник.
– Будьте любезны, – сказал Ырысту.
– Для начала будет одно задание. Ты… – полковник критически осмотрел Бардина. – Обмундирование я велю выстирать. И тебя выстирать, хотел же в баню.
– И бабу, – напомнил Ырысту.
– Обойдешься. Дам тебе новые документы. Станешь сержантом Каримовым, родом из Узбекистана. Пойдешь в город, отнесешь пакет. Пакет, ни под каким видом, не открывать. Отвезешь туда, куда будет приказано. Вручишь кому надо, я потом скажу. Вручишь после обмена паролями.
Проверочка. Должен обрадованно ухватиться за возможность слинять в город. Ырысту посмотрел полковнику прямо в глаза.
– Ясно, – сказал Ырысту. – Я такой иду с письмецом, а вы следите, когда я заверну в НКВД. А потом в этой й-енкаведе меня ваш человек и прирежет.
Зрачки полковника расширились. Ух! Есть, у них такой человек! Притом среди чекистов.
Полковник напряженно сощурился и спросил:
– Отказываешься?
– Не-а. Да только, пан полковник, сами разумейте. Мне сейчас корячится, с учетом всех заслуг, десятка лагерей. А после таскания секретных пакетов – вышка. Между нами говоря, а на хера мне это надо?
– Ты хотел с нами остаться, – напомнил полковник.
– А вас амнистируют! Ваши пройдут со знаменами в Киеве. Но не скоро. Очень не скоро.
– Нам помогут.
– Заграница нам поможет. И отец русской демократии. Тоже поможет.
– Не понимаю.
– Брежу я, – пояснил Ырысту. – Я в темноте погреба с катушек слетел. Или это старушка так повлияла. Пан полковник! Я бы хотел просто выжить. Очень хочется этого. Но моя нелюбовь к советской власти, она, как сказать?.. – Бардин почесал переносицу. – Спокойная, что ли. Без ярости. Могу вам помочь, но знайте: мотив мой – пожить подольше, пожрать послаще. Героизма ждать от меня не стоит. Я и с фрицами воевал, этим не отличался. И потом, репутация украинской национальной армии она не очень. Вы же знаете. Не все разделяют, что хоть с дьяволом, но против Москвы. Где-нибудь на Полтавщине вас не поймут. Там немец прошел – ух! Жестоко. Да и в Галиции вас не поймут, если узнают, что именно тут затевается битва против Советов. Свою землю всякий жалеет. Здесь красные прошли, коричневые прошли, а теперь кто? Зарубятся океанские буржуи со степными коммунистами? А начнут лесные украинцы? Не поддержат вас, пан полковник. Устали люди от войны.
Полковник снова закурил и надолго замолчал. По всей видимости, его тоже одолевали сомнения в правильности продолжения партизанской войны. Но у полковника не было пути назад, а у многих бойцов – был. И люди от войны, действительно устали.
– Уверен в вашей окончательной победе, – сказал Ырысту. – Время работает за Украину. Но сегодня репутация Советской власти необыкновенно высока. А репутация украинских повстанцев – извините. Вы были на проигравшей стороне.
Полковник кивнул, соглашаясь.
– Но репутацию можно сушить, – продолжил Ырысту. – Обелить себя как-то. Или подождать: а что будут власти делать теперь, в мирное время? Дадут свободы – хорошо, вы это припишете вашей подпольной работе. А если власти будут нажимать, колхозные гайки закручивать – вы тут, как тут. Но мешает репутация! И здесь я вам могу помочь.
Полковник повернулся к столу, демонстрируя свой римский профиль, вкрутил окурок в прошлогодний соленый огурец, вопросительно процедив:
– Ну?
– Те документы узбека Каримова, они, в самом деле, есть? Дадите мне, среди ваших все равно никто на тюрка-азиата не похож. Вы завяжете мне глаза и отведете до дороги. Покажете направление. Я ухожу. Добираюсь до железнодорожной станции, уезжаю. А по пути всем рассказываю, что западенские бандиты – не бандиты, а благородные люди. Вот советская власть – падлы, а борются с ней приличные повстанцы. В Узбекистан я не поеду, а двинусь через Казахстан по Великой Степи, Дешт-и-Кипчак. Буду посещать поселения, где сейчас живут-выживают депортированные из западной Украины. Им по секрету сообщаю, что родина их не забыла, что в лесах Галиции, в карпатских лесах идет война за свободу. Андрию Ракицкому передам привет от племянника. А русским и сибирякам буду рассказывать насколько хорошо, насколько богато живет Польша и Германия, а все потому, что нет Советской власти. На Алтае можно будет подбить людей на восстание. Можно взбаламутить казахов. Вы здесь, мы там, так и свалим циклопа. Или хотя бы напугаем.
Полковник рассмеялся.
– Вот так просто? Отпустить тебя? Ха-ха-ха! Придумал! Долго думал?
Ырысту тоже прыснул:
– Так, что мне было делать в подземелье? Пан полковник, – отсмеявшись, вкрадчиво сказал Ырысту. – А что вы теряете?
Полковник посерьезнел.
– Я подумаю.
– Па-ан полковник! Я ж не пойду к властям!
– Все это интересно. И неперспективно. Пользы – ноль. Говорят, враг моего врага -мой друг. И я бы тебя отпустил до дома. Но все это могло бы быть, если ты не засланный агент. А этого ты мне не доказал!
– Докажу! – воскликнул Бардин. – Стали бы чекисты так работать? За мной в лесу ваши ребята следили, когда я спал. Могли не заметить. Могли заметить и мимо пройти. Могли убить в перестрелке. Отправило бы НКВД своего сотрудника в подозрительный лес – без пайка! С одним пистолетом! – без реальных шансов встретится с вашими бойцами, пан полковник!? И совсем без шансов внедрится в отряд.
– А ты – полковник встал. – Ты поклянешься матерью, родиной, могилами близких, что никому не донесешь про нас, про это место.
Ырысту только развел руками.
– Посмотрим, – сказал полковник и крикнул. – Увести!
Вменяемый мужик, подумал Бардин, лихо я его развел. Или нет? Если подумать, то есть у повстанцев какая-то правда своя. Да и не было бы правды, стал бы я доносить! Себе дороже.
Ырысту обернулся, ожидая увидеть бородатого. Но обманулся. Перед ним стоял лысый, лоснящийся, довольный… Сырый. На губе его болталась влажная скорлупка.
И вспомнилось! Эта убийственная картина, эта мерзость и гниль, как Сырый деловито выковыривал глаза тому молодому солдату – старшему лейтенанту у грузовика в лесу.
Сырый позвал Ырысту за собой и пошел со двора, ловко щелкая семечки. Шелуха разлеталась такими же черными штришками, какими парили птицы в ясном безоблачном небе.
В погребе Бардин поставил стол и скамейку в первоначальное расположение. И потянулся за длинной, верткой, подобно воздушному змею, тягостной мыслью.
Сколько времени прошло? Наверное, уж ночь давно наступила, когда Ырысту услышал скрип двери. Ночной сетчатый свет проник в подземелье. Все тихо. Он на цыпочках поднялся по лестнице и выглянул наружу.
Дворик озаряла полная луна, спящая на ней пантера казалась до странного близкой. Снова скрип. И легкий стук. Бардин увидел старушку, она открывала ставни. Она была без одежды. Совсем! Отвратительно голая, невозможно дряблая, с отвисающими складками кожи везде, где можно, похожая на гигантский уродливый гриб.
– Бабушка, – шепотом позвал Ырысту.
Она повернулась. Под белыми встрепанными космами невидящий взгляд – совершенно безумный. Старуха потянулась к луне, квакнула и открыла вторую створку на окне. Потом направилась к следующим, закрытым еще ставням.
Здесь ничем не поможешь, подумал Ырысту и припустился бежать. Босиком, наутек, стараясь не делать ни малейшего шума.