Завершив свою речь, Слизень с чувством хлопнул рюмку и впился в скользкий помидор, тут же брызнувший рассолом в сторону Корня Петровича. Тот, поглощенный спором, даже не заметил этого. Всю дорогу он внимательно слушал своего коллегу, неодобрительно качая головой, и теперь решил исполнить оппонирующую партию. Подчеркнуто артикулируя слова, он заговорил:
– Неправильно ты говоришь, Сева, не соглашусь с тобой. Это правда, сейчас лучше, чем при гондонах этих либеральных. Но ты молодой, и прошлого не помнишь. А я тут с семьдесят пятого тружусь, и вот, что я тебе скажу. Раньше был план, понял? А что такое план по сравнению с твоим сраным госзаказом? Это значит, что на пять лет вперед ты знаешь, что будешь делать, допустим, десять изделий в год, и ни шагу в сторону. Больше нельзя, но и меньше нельзя. И деньги тебе по расчету – и тоже на пять лет вперед. Ясно, сколько, когда и у кого получишь. И жизнь была спокойная, красивая – не то, что сейчас. Эх, помню, году эдак в восемьдесят четвертом завершаем мы квартал. Все сдали, акты о военной приемке подписаны – тут прилетает куратор из Москвы, говорит – шабаш, стоп, некуда отгружать, вот письмо из министерства средней промышленности. А мы ему – а нам хуйли делать? Вся площадка забита этими дурами на хранении, освобождать надо, а то новые ставить некуда. А он – ебитесь как хотите и с кем хотите, а приказ есть приказ. Ну, мы посоветовались с товарищами, тягачи загрузили – и за десять километров на Первую промзону, да на утилизацию по хозрасчету. Сидим и трясемся – отгрузки же в войска не было не было, значит, и денег не дадут? Дали, как миленькие. Потому что план есть план. Потом, кстати, мы уже по накатанной повторяли – только изделие из цеха выходит, мы его цап на транспортер – и на Первую. Хороший там директор был, с пониманием, царствие ему небесное, хоть и партийный.
Ну а сейчас что же? Сегодня есть заказ, завтра хрен пойми что. Баргузины эти идиотские сказали собирать, через три года отменили, дали вот заказ товарища подполковника, – он показал на меня вилкой с наколотым грибком. – Хорошо, конечно, что подкармливают, но это же пенсия, а не работа – просто денег кидают, потому что понимают, что от вторых девяностых народ вспухнет и из кадки полезет. Хотя я вам так скажу – хер там плавал, никто даже не пикнет. Говно у нас народец. Это вы не подумайте, я и про себя тоже… А что, скажете, не говно? Ты меня не успокаивай, Всеволод, дай скажу! Я тебя не перебивал!
Он с горечью отхлебнул из кружки и сказал уже спокойнее:
– Вот вы, Максим Анатольевич, правильно заметили, что убогость у нас и застой. Времени сколько?.. – он поднес пустое запястье к носу и чертыхнулся: – Где часы-то? Да хрен с ним, рабочее время, явно же, а народ весь домой сбежал. На обед три автобуса уехало, а обратно сколько вернулись? Потому что нет работы, один онанизм на пустом месте. Перекладываем деталь с верстака на полку и обратно. А почему, я вас спрашиваю? Потому что руководитель наш политический, не побоюсь этого слова (тут он все-таки понизил голос и огляделся) – он кто? Он пожилой же человек! Он на перспективу уже не смотрит. Думает, вот ещё пару лет продержаться с нормальной жизнью, а потом бог даст ещё пару, а что-либо всерьёз делать – да на хера? Если так все уверены, что теперь жить лучше – вот, как наш Всеволод, – то зачем стараться, и без этого поддержка есть, правильно? Ты же, Петька, тоже думаешь, что при нынешнем президенте всё шоколадно?
Петька-Петуния испуганно прижала руку к дебелому бюсту и с опаской посмотрела в мою сторону. Пуцько, видимо и сам понял, что заехал не в ту сторону, потому что закашлялся и скомкано закончил:
– То есть я что хочу сказать? Что теперь у нас всё реформы да реформы, которые непонятно к чему приведут.
– Да… – невпопад сник Всеволод Рудольфович, – тридцать лет на заводе пиздячить – это тебе не поварихе под колпак присунуть.
Эта загадочная фраза странным образом вдохновила Корнея Петровича на новую сентенцию:
– То есть нет! Я же не это совсем хотел… Я так считаю – вот Владимир Владимирович у нас с большой буквы человек, истинный лидер. Но вот прижал он всяких пиздюков вонючих этих, либерастов, журнашлюшек этих, олигарщину, всех победил. Зачищено поле для деятельности, делай, всё что душа просит… Народ поддержит! И мы, каждый, поддержим ведь, так? Так ёб вашу мать, давайте уже дело делать, а не суходрочкой вот этой заниматься: сёдня есть заказ, а завтра штаны спустили и обосрались по жидкому! Вся полнота власти у тебя в руках, все рычаги – так возьми и ебни так хуем по столу, чтобы в стране жизня нормальная началась! Нет, все медлит, ждёт чего-то…
– Не доживем до счастья, видать, – плаксиво подстроился Слизень.
Корней Петрович горестно махнул рукой и промочил водкой осипшее от долгих речей горло:
– А всё же раньше план был и о людях думали. Да и хуй стоял.
Бухгалтерша расхохоталась:
– Ох, да ты-то не прибедняйся, Корнюша! – она хлопнула деда по плечу. Тот польщенно ухмыльнулся.
– Чего вы тут муть тоскливую развели, мужчинки? Веселья хочется! Эх, молодёжь что ли вам позвать?..
Слизень оживился:
– Да-да, Максим Анатольевич, молодёжь у нас золотая! Сейчас сами увидите. Давай, Петя, приглашай.
Тетка в очередной раз игриво посмотрела на меня, вытащила позолоченный сотовый телефон чрезвычайно дорогого вида, и радостно заголосила в него (пришлось перекрикивать Корнея Петровича и Всеволода Рудольфовича, которые уже затянули следующую песню – на этот раз про дом с резным палисадом):
– Алё, красавица! Ну ты чё, освободилась там у себя? Давай солнце мое, лети птичкой, заждались тебя! – она закончила разговор и сообщила нам: – Сейчас прибежит. Я ж всё знаю, что вам, кобелинам, надо, она у меня с обеда заряжена, скучает у себя в лаборатории.
Не успели старшие товарищи допеть про Вологду – они уже подустали и начали путаться в словах, с жаром перебивая друг друга и выясняя, чей вариант правильней, – как дверь с улицы распахнулась, и в клубах белого пара впорхнула щуплая, совсем молоденькая рыжеволосая девица с маленьким хитрым личиком. Вид четырех полуголых людей её ни капли не смутил: она быстро скинула куртку, сумочку зашвырнула на скамейку подальше от себя, с ходу плюхнулась на колени заулыбавшемуся Слизеню и, как само собой разумеющееся, тут же храбро опрокинула в рот поднесенный им стакан с вермутом. Зеленые глаза её тут же повлажнели, а сама она с интересом уставилась на меня:
– Здравствуйте, я Надя, стажер из лаборатории! – я так вздрогнул, что чуть не свалился с лавки. Как, и она тоже?!
Она заметила лежащий рядом со мной футляр и добавила:
– Вот, как раз эту штуку мы для вас делали, и я тоже. А вы кто?
– Надежда! – строго одернула её бухгалтерша, – не тараторь. Это Максим Анатольич, большой человек из Москвы. Приехал к нам в гости за этой вашей пакостью, – она тоже кивнула на прибор и обратилась уже ко мне: – Вы, товарищ подполковник, не смотрите, что Надька такая пизденка лядащая. Она у нас, конечно, рахитичная как смерть, но баба огонь, такое вытворяет!
Произнося эти слова, Петуния Львовна отечески улыбалась и похлопывала свою протеже по коленке. На мой взгляд, озвученная ей характеристика ввергла бы в шок любого человека, тем более женщину, но девушка совсем не смутилась, а радостно закивала головой:
– Вы такой представительный, – громко заявила она мне, – надолго к нам пожаловали? Хочу познакомиться с вами получше, не возражаете?
Я только изумленно прокашлялся, не зная, как себя вести. К счастью, бойкая Надя потеряла ко мне интерес и обратилась к Пуцьку:
– Корней Петрович, поухаживайте за дамой, плесните ещё бокальчик… – она пьянела на глазах. Мужчины казались совершенно растаявшими, а от враждебной атмосферы, протянувшейся между ними несколько минут назад, не осталось и следа.
– Ну что, с девочками да в парилочку? – похабно подмигнул мне Слизень. – По-взрослому, чтоб душа дышала?
Снова вздрогнув от такой развязности, я отказался:
– Нет, душно что-то. Пойду прогуляюсь…
– А, ну так сортир направо, не промахнетесь… Вы, когда вернётесь, не стесняйтесь, заходите, мы греться пойдем.
Натянув брюки и пальто, и лишь чудом не запутавшись в них, я вышел из комнаты. Я чувствовал себя здорово пьяным, но ноги пока держали. На улице было морозно; солнце уже совсем ушло за забор, и его отблески были видны лишь на далёких стенах чудовищного ангара. Дневной шум стих, и на завод опустилось безмолвие. Мимо прошла толстая кошка, покосилась на меня недобрым глазом и сгинула в вечерней темноте.
– Эй, гражданин начальник, – раздался за спиной скрипучий голос, – табаку не будет?
Позади меня стоял, покачиваясь, дворник или сторож с длиннейшей сизой бородой и ржавым ломом в руках. Он мрачно смотрел на меня, подозрительно щуря кустистые брови. Даже несмотря на выпитое мной самим, я не мог не почувствовать густейший запах сивухи, исходивший от этого персонажа.
– Нет, уважаемый, не курю, – ответил я.
Дворник сплюнул себе на валенок и почесал бороду:
– А это… Надолго вы там? Мне территорию закрывать положено.
Я посмотрел на ярко освещенное окно бани, из-за приоткрытой форточки которого доносились взвизгивания и гогот, и пожал плечами.
– Подозреваю, теперь уже надолго.
Я пробыл на улице минут десять, не больше, но за это время мирные посиделки технической интеллигенции и приглашенных лиц перешли в стадию совершеннейшего безобразия. По полу тут и там валялись детали дамского туалета, а вся компания дружно перебралась в парную. Дверь за собой они закрыть не удосужились, поэтому картина вакханалии, которую они там устроили, открылась мне во всей своей неприкрытой красе. Всеволод Рудольфович по-собачьи стоял на полке, хрюкая и дрыгая толстым задом, покрытым синими прожилками. Из-под его брюха выглядывала зажмуренная мордочка лаборантки Нади с закушенными губами. Под каждым тычком Слизеня эта любвеобильная особа коротко пищала, как резиновая утка, зажатая в кулаке, а её тощие ноги, высовывающиеся между жирными ляжками завхоза, бились по доскам. Одна из пяток при этом дружески постукивала по виску Петунию Львовну. Та же не обращала на эти удары ни малейшего внимания, поскольку самозабвенно отдавалась не менее увлекательному занятию: сидя на корточках, она зарылась лицом в пах Корнея Петровича. Последний, в свою очередь, покровительственно придерживал бухгалтершу за пергидрольный затылок, блаженно задрав в потолок очки, На мягкой пояснице труженицы балансового учёта расплывалась синяя татуировка, сделанная, по-видимому, старательным, но абсолютно бездарным в художественном смысле мастером: голая баба, сладострастно обнимающая обоими руками здоровенный скрипичный ключ, а выше была еще одна: кудлатый черный человек с дьявольскими рожками, клыками и остроконечными ушами. Разврат происходил в относительной тишине, нарушаемой лишь пыхтением, взаимным шлёпаньем по голому, да глухими взвизгами девушки. Смотреть на это было стыдно, а оторваться – сложно, и для того, чтобы преодолеть этот диссонанс, мне пришлось немедля выпить полную рюмку водки.
Дальнейший балаган проще было классифицировать как беспорядочный свальный грех. Надю не выпускали из парилки – она все время была занята то с одним, то с другим, а то и с обоими вместе, а алкоголь ей доставляли прямо на полку. Я угрюмо наливал себе стопку за стопкой, а Петуния, лишившись кавалеров, похотливой змеей вилась вокруг меня, то завлекая будто бы ненароком выпавшей грудью, то задевая тяжелым бедром. К сожалению, все её прелести я уже имел возможность в подробностях рассмотреть через открытую дверь, поэтому упрямо демонстрировал к ним равнодушие. Отчаявшись, толстуха пристроилась рядом, обняла за плечи сдобной рукой и стала жарко нашептывать мне в ухо всякую чушь про задор молодости и прекрасных принцев, отхлёбывая шампанское прямо из горлышка бутылки. Я не мешал ей, отпихивая лишь тогда, когда она совсем уже неприлично начинала заваливаться на меня своими килограммами. Признаться честно, худенькие плечи рыжей Нади, пьяный смех которой непрерывно доносился до моих ушей, вызывали несколько большее волнение, чем неопрятные телеса бухгалтерши, но, несмотря на неоднократные приглашения присоединиться к честной компании, я держался как скала. Не для того я ввязался во всю эту тревожную историю, чтобы блядствовать с девками сомнительных моральных качеств. И вообще, та, другая Надя, всё равно красивее – уговаривал себя я, и пока не без успеха.
Как и следовало ожидать, надолго старичья не хватило. Оргия быстро угасла, сменившись коллективным расслабленным отупением. Утомившийся Всеволод Рудольфович мирно спал, расстелив щеки на блюде с растаявшим заливным. Петуния Львовна, осознав безосновательность своих претензий, отстала от меня, и теперь тоже храпела, задрав подбородок и вывесив напоказ вымя с бесформенными бурыми сосками. Девушка Надя забралась с ногами в кресло у стола и копалась в своём телефоне. Её волосы слиплись, а бледное веснушчатое тело блестело от пота. Из старшего поколения какую-никакую ясность сознания сохранил только Корней Петрович. Вяло отмахивая стаканом, от втолковывал мне:
– Да куда ты щас поедешь?.. Ночь на дворе, оставайся до утра отдохнуть, у нас гостевая есть. Давай, не глупи…
– Он не проедет, – сказала Надя. – Тут пишут, что занос на трассе, дорога перекрыта. Так что без вариантов.
– Во, Надька дело говорит, хоть и дура. Ой, Надюш, прости… Петька!!! – гаркнул он вдруг, ткнув ладонью в лицо дамы – та повалилась на бок, не просыпаясь. – Нет, эта жопа уже никуда не пойдет… Надька! Ну-ка, проводи гостя в наши апра… апара… да тьфу бля, в номер для гостей!
Какого черта, подумал я. Никуда тащиться категорически не хотелось, и ещё меньше хотелось сейчас возвращаться в остывшую машину. Всё равно ведь с места я сегодня не сдвинусь, потому что садиться за руль – что? Правильно! – надо трезвым.
– Да, Надежда, – промямлил я, – вы уж проводите меня, пожалуйста. Что-то я притомился у вас.
– Заметно, – подтвердила девушка, нехотя поднимаясь. Она повернулась к нам спиной и беззастенчиво наклонилась, собирая разбросанные вещи.
– Во дает, – восхищенно пробормотал Пуцько и, наконец, тоже вырубился.
Собравшись и слегка приведя себя в порядок, Надя без капли смущения засунула себе в сумку одну из нетронутых бутылок со стола, а затем спокойно взяла меня под руку.
– Пойдем, – позвала она, – хреновину свою не забудь, за которой приехал.
Вдохнув ночной весенний воздух, я почувствовал себя лучше – не могу сказать, что в голове прояснилось, но, по крайней мере, застилающая ум алкогольная муть приобрела свежий привкус оптимизма. Надя вела меня вглубь завода, обходя какие-то будки, глубокие лужи и груды кирпичного боя. Наконец, показался качающийся на ветру фонарь, а за ним – небольшое двухэтажное строение с железной лестницей, поднимающейся наверх, и опоясывающей стены галереей – впрочем, совершенно лишенной изящества. Под лестницей мигала тусклая уличная лампа, еле освещающая вход на первый этаж.
– Пришли, – сказала моя спутница. – Щас не шуми.
Она потянула дверцу, и мы оказались в небольшой каморке, по-видимому, выполняющей функцию вахтерской. На стуле, прислонив косматую голову к стене, тяжело спал тот самый сторож, безуспешно просивший у меня закурить. Под ножками стула валялась пустая чекушка, а за спиной деда висела утыканная гвоздиками доска с ключами. Надя, осторожно вытянувшись и привстав на мыски, сняла один из них и жестом поманила меня обратно. Мы снова очутились на улице, обошли дом сбоку и поднялись на верхний этаж с единственной дверью.
– Всё, – сказала девушка, протягивая мне ключ, – вот тут наши гостевые хоромы. Пока, что ли?
– Спокойной ночи, – совершив некоторое нравственное усилие, я заставил себя попрощаться и взялся за ручку двери. Девушка, однако, не уходила, странно глядя на меня и неловко переминаясь с ноги на ногу.
– Слушай, – сказала она, – пусти меня в туалет, а? Старые козлы напустили полную задницу, сейчас по ногам побежит. Пустишь?
В несчетный раз за вечер подивившись, как легко детская непосредственность в общении уживается с абсолютно недетскими манерами поведения, я пожал плечами и распахнул дверь:
– Да без проблем…
Комната была обставлена крайне скудно – впрочем, каких удобств я мог ожидать на этой паровозной промзоне? Выцветшие занавески, окно с голубенькими шторами, стол, стул, шкаф, неширокая кровать, да ещё дверь санузла – такая тонкая, что я отчётливо слышал, как покряхтывает запершаяся там Надя. Я совершенно валился с ног, поэтому бросил тяжелый кейс на стол и, не раздеваясь, рухнул в постель. Прикрыл глаза на секунду, а открыв их снова, обнаружил рядом с собой Надю, сидящую на краю кровати и осторожно толкающую меня в бок. Свет был потушен, и на фоне окна, освещенного снаружи фонарем, я видел только её силуэт с растрепанными химическими кудряшками. Пьяно покачиваясь, она проникновенным шепотом врала обычную бабскую чушь:
– Ты не бойся, я сейчас уйду. Не думай, я не такая… Просто тут скучно до чёртиков, заняться нечем совсем. Я же универ закончила в Костроме, думала – физиком буду, а попала сюда. А тут вот эти козлы придумали меня подкладывать под каждую приезжую сволочь, да и сами вызывают через день. Ну я и рада, у них же денег до фига, они ж разворовали тут всё, вот и покупают мне, что захочу. И сами вокруг меня пляшут – “Надюша, Надюша”, вот я и ведусь, как идиотка. Даже однажды подрались из-за меня, придурки. Ничего, что я всё это тебе рассказываю? Поговорить тут тоже не с кем. А ты завтра уедешь, и всё забудешь, да?
Я промолчал – мне было всё равно и страшно хотелось спать. Девушка наклонилась ко мне:
– Слушай, а можно я у тебя останусь? До посёлка переть три километра по лесу, а тут я тихонечко посижу и мешать не буду. Можно, а?
И конечно, сразу же стала мешать. Не дождавшись моего ответа, плюхнулась боком ко мне, обняла ногами и потянулась к ширинке. Я вяло отпихнул её руку.
– Нет.
– Ну ты чего? Как тебя звать-то? Максим? Ты давай, Максим, расслабься, я сама всё сделаю… Да что я, не нравлюсь разве?!
– Нравишься, нравишься… Просто есть другая – там, откуда я приехал. Тоже Надя, между прочим…
– Пф-ф, ну так вообрази, что я – это она, и поехали. Так даже проще будет. И ты что, думаешь, тут все остальные паиньки? У этих старых алкоголиков уже и внуки есть, не то, что жёны!
– Ну нет, вы настолько разные, что и вообразить невозможно. Я сказал, отстань!
Но у меня не было сил толком сопротивляться. Узкая девичья рука уже очутилась в ширинке моих брюк, и избавиться от неё не было решительно никакой возможности. Поэтому я поступил самым естественным образом, разом устранив нравственные противоречия: закрыл глаза и немедленно заснул.
21 марта
Проснулся я затемно, испытывая непреодолимое желание сходить в туалет. Голова была такая ватная и тяжелая, что мне никак не удавалось понять, где я и что вокруг происходит. Разлепив глаза, я обнаружил перед собой только бесформенное темное пятно на ярком фоне, и долго не мог сообразить, что вижу. С горечью во рту я подумал, что мешать водку с портвейном было абсолютно недальновидным решением. И это крохотное воспоминание о том, что я вчера пил, неожиданно послужило центром для кристаллизации других мыслей. Осознание реальности постепенно возвращалось ко мне. Взгляд, наконец, сфокусировался, а невнятный силуэт, который маячил в поле зрения, вдруг сложился в субтильную женскую фигурку, осторожно позвякивающую непонятными предметами на столе. Я вспомнил, что именно там оставил доверенное мне устройство, а значит, происходило явно что-то незапланированное и даже опасное.
– Ты что, охренела?! – изумленно прохрипел я, обращаясь к фигуре.
Надя (а это, конечно, была она) тихо взвизгнула, подпрыгнула на месте и обернулась. В руке у нее помаргивало лампочкой устройство, похожее на паяльник с длинным хоботом. Крышка футляра была открыта, и мне это совсем не понравилось. Увидев мои расширившиеся от удивления глаза, девушка, и не теряя не секунды, рванулась к выходу.
– Стоять!!! – заорал я, шаря под одеждой в поисках кобуры. К счастью, оружие было на месте. Ухватив тяжелую рубленную рукоять и нащупывая предохранитель, я бросился в погоню. Вылетев за дверь, я в два скачка настиг воровку у самого края гремучей лестницы. Она панически обернулась, и я уже приготовился схватить её за одежду, но тут раздался хлопок, и Надя будто сама прыгнула мне навстречу, сбив с ног и повиснув на железных перилах.
– Да здравствует Северное Сопротивление!.. – тонко пискнула она, закрыла глаза и свалилась в обмороке на решетчатый пол галереи. Я заозирался вокруг, пытаясь понять, что происходит, как вдруг грохнул второй выстрел, и пуля ударила в стену совсем рядом с моей непутевой головой. Как последний кретин, я ещё и приподнялся, чтобы посмотреть, откуда стреляют – это было крайне неосмотрительно, но мне повезло: в лунном свете я успел заметить, как за угол сарая, расположенного в полусотне метров, ловко метнулась фигура с развевающейся бородой и двустволкой в руках. Да это же дворник-сторож! – ужаснулся я. Допился до белочки, старый алкаш!
Из-за сарая снова высунулось дуло ружья, но я уже пришел в себя и вспомнил, что тоже вооружен – выхватил пистолет и, наскоро прицелившись, нажал на спусковой крючок. Я намеревался дать очередь поверху, чтобы он не высовывался и дал мне дождаться помощи (должен же, наконец, кто-нибудь явиться и скрутить сумасшедшего), но эффект, произведенный выстрелом, многократно превзошел мои ожидания. Немаленький сарай мгновенно рухнул, провалившись внутрь себя, а в следующую секунду с грохотом разлетелся в стороны, со страшной силой разбрасывая в стороны бешено вертящиеся доски и обломки кирпичей. Меня отбросило назад, к ощутимо качнувшейся стене домика, послужившего мне ночным приютом (в последний раз, полагаю), в то время как отовсюду вокруг с веселым звоном вылетели стекла. Слегка очухавшись, я озадаченно посмотрел на пистолет и выругался, не слыша себя: торопясь, я случайно передвинул предохранитель дальше, чем надо. Вот это да, правильно меня ругали в школе за невнимательность: осталось только и впрямь подорвать этой штукой самого себя… А что там наша врунишка Надя?
С опаской поглядывая на груду пылающего мусора на месте сарая – маловероятно, конечно, что там мог кто-то уцелеть, но я слышал, что сильно пьяные люди могут демонстрировать чудеса живучести, – я на четвереньках подполз к девушке. Она лежала ничком, её спина блестела от крови, но осмотрев повреждения, я понял, что всё не так страшно. Надя получила пулю навылет в ягодицу, и была вполне жива, просто без сознания. Вряд ли от травмы или кровопотери, скорее, от шока: ощупав пострадавшее место, я убедился, что рана уже почти не кровоточит. Значит, скоро придет в себя.
Мои перепуганные стрельбой и взрывами инстинкты истерически требовали что-то делать, срочно действовать, бежать в любую сторону, только подальше отсюда, но из-за похмельной мути в голове я никак не мог собраться с мыслями. Единственное, на чём я смог уверенно сосредоточиться, так это на том, что по-прежнему хочу в туалет. Потом мне в голову пришло, что неплохо бы перевязать Надю, а значит, нужна какая-то тряпка, а значит, нужно идти обратно в комнату. Так я и поступил.
Нехорошо, конечно, – но вместо того, чтобы немедленно вернуться и заняться перевязкой раненного человека, я устремился прямиком в сортир. Это меня и спасло.
Не успел я расстегнуть штаны, как в комнату ударили выстрелы, с потолка посыпались куски штукатурки, и жалобно задребезжали остатки стекол. Теперь я уже был учёный: не кинулся, сломя голову, наружу, а рухнул на пол и осторожно высунул один глаз из-за косяка. В комнате стало очень светло: яркий свет лился и из разбитого окна, и из здоровенных дыр, возникших в стене напротив выхода. Стреляли с той стороны. Снаружи взревел голос, до невозможности усиленный мегафоном:
– НАДЕЖДА, СУКИНА ДОЧЬ!!! БЫСТРО ВЫЛЕЗАЙ, ШАЛАВА!!! МЫ ЗНАЕМ, ЧТО ТЫ ТАМ!!!
Три мысли посетили меня одновременно. Первая, что сторож, или кто он там, действовал явно не в одиночку, и не по своей инициативе. Тут целая облава. Вторая, что им, оказывается нужен не я, а маленькая потаскушка Надя. Это было удивительно – почему-то до этого я был уверен, что настоящей целью бородатого киллера был я сам. Третья – что отсюда нужно срочно убираться.
В окно продолжала литься громогласная брань:
– И ёбыря своего выводи!!! Эй, ёбырь, выходи, не ссы! Отпиздим и отпустим, бля буду!!!
Ну, хватит. Я подполз к столу и стащил вниз футляр. Не знаю, что там пыталась делать с ним Надя, но прибор выглядел совершенно нетронутым; пули, к счастью, тоже пощадили его. Я захлопнул крышку и отбросил кейс к двери. Потом, разобравшись с предохранителем, вскинул руку над столом и дал длинную очередь в окно. Громкоговоритель удивленно замолчал. Я подумал, перевел рычажок ниже, и, зажмурившись, выпустил в окно и ракету – на всякий случай. Там немедленно ужасающе грохнуло, вспыхнуло, а дом опасно накренился, совсем уже, кажется, собираясь развалиться. Потом снизу снова грянули выстрелы, но уже редкие и не такие дружные. Плевать на них – я уже был у двери. Подхватив чемоданчик, выскочил наружу и побежал в сторону лестницы. На секунду притормозил у девушки, все так же безжизненно лежавшей на мерзлом полу. Что делать с ней? Перевязку явно придется отложить, но имел ли я право оставить её здесь, в окружении недоброжелателей, сошедших с ума людей с оружием?
А, да пошло оно всё – тоже мне, право-лево, человека надо спасать, а там разберемся. Пистолет пришлось сунуть в карман; закинув тело Нади на плечо и придерживая за ноги, я подхватил свободной рукой чемодан, скатился по лестнице и огляделся в поисках пути отхода – или, если угодно, бегства. Площадь завода теперь была совсем уже неотличима от декорации из какой-нибудь урбанистической антиутопии, рисующей дымящиеся остатки цивилизации после ядерной бомбежки: вся она была залита холодным светом из прожекторов, закрепленных на высокой крыше главного цеха, а в контрастных тенях, оставлявших в окружающем пейзаже только два цвета – белый и черный, метались клубы дыма над тлеющими развалинами. Вдали прыгали и вопили – то ли от ярости, то ли от страха, – какие-то расхристанные фигуры, и вторил им дуэтом многоголосый собачий лай. Трещали то ли моторы, то ли выстрелы, а где-то позади неуверенно вякал, не сдаваясь, мегафон. Во всем этом бедламе было не так просто сориентироваться и понять, в какой стороне находятся ворота проходной. С трудом разобравшись, что к чему, я выбрал кратчайшее направление и со всех ног я бросился к забору. По счастью, в последнее время я не пренебрегал силовыми упражнениями, и легкое Надино тельце не было серьёзной помехой для бега. Больше мешал чемодан, ударяясь о колени и не давая отмахивать рукой. Дважды мне повстречались бегущие наперерез фигуры, и я настороженно останавливался, пытаясь достать пистолет – но, к моему немалому удовлетворению, они сами в панике шарахались в стороны, едва завидя меня. То ли никто не понимал, что происходит, то ли никому не было до меня дела. А может быть, наоборот, все слишком хорошо осознавали, что меня лучше не пытаться остановить.
Двери проходной, конечно же, были заперты. Кроме того, мне крайне не понравилось, что из-за закрытых ворот, с улицы, доносятся резкие выкрики, а в щелях забора отсвечивают синим всполохи полицейских маячков. Поразмыслив, я решил воспользоваться остатками преимущества неожиданности, которые у меня оставалось, и сменить тактику с бегства на нападение – вряд ли поджидавшие меня служаки ждали, что я начну ломиться к ним прямо сквозь ограду. Не отпуская Надю, я отпрыгнул на пару шагов назад, опустил чемодан, прицелился, и последней ракетой разнес вдребезги участок забора рядом с КПП – надеясь, что мой бронированный вездеход, стоявший где-то рядом, обойдется без серьезных повреждений. Так и вышло: машина была на месте, засыпанная пыльным мусором, но целёхонькая, и, схватив всю свою поклажу, я ринулся в пролом. Краем глаза успел заметить мигалки двух патрульных машин, съехавших в кювет, и, не обращая на них внимания, распахнул дверцу кабины, швырнул туда Надю и забрался сам. Стало чуточку спокойнее, но надо было немедля уносить ноги с этого проклятого завода. Перебравшись через тело девушки на водительское место, я запустил двигатель и тут же рванул вперед, уносясь от завода и от посёлка, не зная даже, есть ли в той стороне дорога. Мне повезло: через несколько сотен метров я вылетел на перекресток, наугад свернул направо и помчался по очередному шоссе, тонкой линией уходящему вдоль пустынной холмистой равнины.
Крутя руль, я раздраженно размышлял о том, что вот уже второй раз за сутки улепетываю от пальбы и шума, и всё это, в самом деле, начинает здорово надоедать. Ведь я не какой-нибудь там идиотский Джеймс Бонд без страха и упрека, а, надо признать, в высшей степени мирный и благонадежный гражданин, который в обычных обстоятельствах и мухи не обидит… И всё же теперь ясно, что раз меня дважды пытались убить, то всё серьезно, кому-то я наступаю на больную мозоль, а Наде – той, моей Наде, а не этой, конечно… действительно угрожает опасность. Хотя и эта-то, вторая, чудом жива осталась. Я покосился на измазанное лицо подпрыгивающей на соседнем кресле девушки. Надо же её перевязать, совсем забыл…
Взлетев на небольшую возвышенность, я остановил машину и внимательно осмотрел окрестности. Не знаю, сколько я успел проехать, но погони, кажется, не было. Наступало утро, и выползающее из-за горизонта клюквенное северное солнце освещало совершенно безлюдную местность, волнистую от невысоких холмов, переходивших в мелкие балки. На заснеженных просторах не было видно ни единого деревца, только кое-где на пологих склонах темнели заросли кустов. Всё было спокойно.
Однако именно это мирное, и, на первый взгляд, безопасное место преподало мне новый урок того, что расслабляться без особой на то необходимости не следует никогда. Я ещё не подозревал об этом, но очередная угроза надвигалась на меня со всей возможной поспешностью.
«Никуда не уходи» – пробормотал я в сторону неподвижной девушки и вылез наружу. Помощь помощью, но надо же, наконец, сходить в туалет! Я пристроился за колесом машины, и только-только начал чувствовать облегчение, как на дороге, петляющей вниз и вверх по полям, возникла быстро приближающаяся блестящая точка. Её скорость была такой, словно ко мне неслась гоночная машина, и я даже не успел толком разнервничаться, как на обочине, резко взвизгнув тормозами, замер длинный, приземистый автомобиль с мелькающей полосой огней и бело-синей эмблемой «ДПС». Этого ещё не хватало!