– Эй! – вдруг заорал он сквозь шум мотора. – А ну-ка, блядь, стоять! Вы, вообще, кто такие?! – и потянулся к кобуре.
– Ходу, – лениво скомандовала Надя, задраивая люк. Я дал газу, хотя не видел ни зги сквозь застилающий передние окна слой слежавшегося снега. Машина вздрогнула всей своей массой и сугроб вокруг нас вдруг разом рухнул вниз. Мы величаво выкатились со складского двора на всё то же опостылевшее безжизненное поле и, неторопливо набирая скорость, устремились вперед. Кажется, нас никто не преследовал: что происходило сзади, из кабины видно не было, а из-за рёва двигателя ещё и ничего не было слышно. Голос Пушкова с трудом прорывался сквозь шум в мое сознание:
– Ну, молодец, всё правильно сделал, товарищ Борщёв! Теперь счастливого пути и до новых встреч. Смотрите внимательнее на карты: ваш объект за сутки переместился на полторы тысячи километров восточнее, так что держите курс на порт Дудинку! Это на Таймыре!.. Да, забыл сказать, не надо всё время сидеть в кабине, тут автопилот! Ставьте направление и занимайтесь там чем хотите, только поглядывайте иногда… Все, отбой, не слышно ни-хе-ра!…
27 марта
Снова дорога – однообразный, нескончаемый путь в безбрежном ледяном безмолвии. Короткие северные дни сменяются длинными ночами – иногда расцвеченными лентами северного сияния, а иногда пугающими низким, затянутым черными тучами небом. А мы всё ползём и ползём по бесприютной тундре, мучительно медленно приближаясь к красной точке на экране навигатора. Вот уже третьи сутки она неподвижно мигает на одном и том же месте, и за эти дни мы прошли Воркуту, обогнули с севера чахлые Уральские горы, пересекли по льду Óбскую губу, которую в учебниках и картах, вопреки всем правилам русского языка почему-то называют Обскóй (к своему стыду, сам момент форсирования я проспал), и теперь уже были совсем недалеко от подножья плато Путорана. Всё это расстояние мы преодолели, практически не прикасаясь к рычагам, заменявшем в вездеходе руль. Всё, что встречалось на нашем пути – редкие перелески, кусты, заснеженные болота и озера, валуны – было ему нипочём, а то, что не получалось объехать поверху, машина сама, без моего участия, объезжала сбоку.
Никто нас не беспокоил, маршрут проходил подозрительно спокойно: мои неведомые гонители, впервые атаковавшие в подмосковном лесу и вновь показавшие зубы на шоссе у Мантурово, затаились или потеряли наш след. Не было ни атак черных вертолётов, ни догоняющих по целине танков, ни ядерных ударов – в глубине души я был готов даже к такому невероятному применению силы. Вообще, как и во все последние дни, на нашем пути не обнаружилось ни малейшего присутствия человека – лишь однажды мы пересекли глубокие рытвины, оставленные, судя по виду, каким-то чудовищным многогусеничным механизмом, проехавшим совсем недавно строго с юга на север – перпендикулярно движению нашего вездехода.
С развлечениями на борту этого бессмысленно огромного, неповоротливого транспорта оказалось туго. Тогда, после самого нашего бегства из Сосногорска, Надя сразу же заскучала.
– Ну что за жизнь, – стала она ныть чуть ли не через полчаса. – Ни музыки, ни мальчиков… – она с сомнением посмотрела на меня и горестно вздохнула. – Пойду что ли повешусь… то есть посплю, вечер уже. Где у них тут койки?
Я с некоторым опасением переключился на автопилот (оказалось нестрашно) и последовал вслед за девушкой в коридор, соединявший кабину с задним отсеком. Мне тоже стало интересно посмотреть на здешнее убранство.
Сзади было потише, звук мотора уже не так рвал уши. Все было очень тесно, скромно и ожидаемо утилитарно. Жилая комната с четырьмя откидывающимися полками для лежания, как в настоящем поезде, кухня, туалет с душем и даже крохотной парной, кладовка с продуктами. Но капризная Надя осталась недовольна:
– Вот что за придурки… Не могли две нормальные комнаты сделать? Опять вместе с тобой придется спать. За что мне это наказание!..
Мне было всё равно – вместе, так вместе. Выяснилось, впрочем, что девушка совсем не стремится к одиночеству: на протяжении всего пути, стоило мне выйти в кабину или отправиться на кухню, она тут же собиралась вместе со мной. Чаще просто сидела рядом и молчала с независимым видом, иногда ругалась вполголоса, но бывало, что и начинала рассказывать разные истории из своей жизни, порой довольно необычные и интригующие. По вечерам, пока вездеход упрямо двигался по курсу, мы сидели с ней в своем единственном «купе», смотрели в темное окно или на огонек угольной печки-буржуйки, которую предусмотрительные конструкторы машины решили добавить к общему отоплению – видимо, для уюта, и разговаривали о всякой ерунде.
– Так страшно вокруг, – жаловалась Надя, – только снег, чернота, и минус тридцать за окном. И еще, поди, белые медведи. А если эта хрень на гусеницах сломается? Мы не замерзнем?
– Медведи живут не в тундре, а в океане, на льдах. Тут им жрать нечего.
– Как это нечего, а мы?
– Я боюсь, ты не слишком питательная, медведь будет недоволен. И вообще, с чего ты взяла, что у нас что-то сломается?
– Не знаю, просто жутко как-то… Как в детском лагере, когда тебе в темной спальне рассказывают разные истории. Ты бывал в лагере?
– Сто раз.
– И я тоже… Давай тогда страшилки рассказывать друг другу?
– Тебе же вроде и без того страшно?.. Да я ни одной и не помню, – признался я.
– Я тоже. Но у тебя же наверняка что-нибудь ужасающее в жизни случалось? Вот и расскажи из жизни.
– Хм… Даже не знаю. Ну вот, хочешь, я расскажу тебе про хорошую девочку Надю и короля подземного царства?
– Это про меня, что ли?
– Да нет, про другую.
– А! Про эту твою… тили-тили-тесто, жених и невеста… Ну давай, рассказывай, послушаем от нечего делать.
– Хм. Ну вот. Когда я был маленький – ну, как маленький, лет четырнадцать мне было, – родители часто отправляли нас в лагеря вместе. Чтобы мы присматривали друг за другом, и не творили всякой фигни. Но мы, естественно, вдвоем только ещё активнее… скажем так, искали приключений. Вот том лагере, например, в паре километров за территорией были развалины какого-то советского института. Сами здания стояли целые, но всё крапивой заросло по пояс, и ни души там не было. И все ребята тайком туда бегали, чтобы что-нибудь стащить – не ценное, а так, для интереса. В основном противогазы притаскивали, пробирки какие-то, иногда – сломанные приборы… Вот и мы с Надей договорились там полазить, посмотреть. Собрались вечером, после отбоя, днём никак не получалось. Фонари взяли, даже веревки раздобыли, котлет с ужина захватили, чтоб собак прикармливать, и пошли.
До места добрались быстро – никто нам не встретился, и луна была полная, дорогу хорошо освещала. Залезли через дырку в заборе, посмотрели один корпус – пусто совсем, ничего интересного, второй, третий – то же самое. Все разграблено до нас, полностью. Сначала довольно неуютно было, а потом уже присмотрелись, и стало скучно – время позднее, устали совсем, а так ничего и не нашли. И тут луна за тучу зашла, совсем стемнело, а мы в это время на крыше были, оттуда далеко видно. Надя говорит – вон, в углу, у забора, огонёк горит – вроде как в будке окно светится, но слабо-слабо. Пойдем, говорит, посмотрим… Я подумал, что это сторож, хотя наши, кто тут сто раз всё обошел, говорили, что никакой охраны нет и отродясь не было. Но на всякий случай пошли мы тихо, осторожно, подходим поближе, и видим, что никакая эта не будка, а маленькая дверь под козырьком в кустах, и от нее лестница уходит вниз, как в подвал. И там, в глубине, лампочка мигает. Про эту лестницу нам никто не рассказывал, Надя тут же загорелась – давай, говорит, спустимся, там ещё никого не было, значит, всё нетронутое осталось. Я её даже отговаривать не стал – самому интересно, хотя раз свет, значит и люди, а раз люди – значит, опасно. Но я уже тогда людей не очень боялся…
Чтобы соответствовать выбранному жанру «очень страшной истории», я сменил свой обычный небрежный быстрый тон на глухой, распевный:
– Мы-то сначала думали, что это подвал от корпуса, который уже снесли, или бомбоубежище. Но когда начали спускаться, стало ясно, что там что-то совсем необычное. Сама лестница была самая простая, как в подъезде у дома – только замусоренная и без окон, и уходила страшно глубоко. Я принялся считать пролеты, дошел до сорока, потом сбился. Помню, подумал ещё: как же мы обратно подниматься будем… А Надя ничего такого, видимо, не думала, всё ей было нипочем: скакала вприпрыжку все ниже и ниже, даже пришлось её попугать немного, чтобы шла поосторожнее и шею не свернула на ступеньках. Не видно было ни черта, лампочки через два-три пролета светили, остальные перегорели давно. В конце концов дошли до самого низа, минут пятнадцать спускались, не меньше. Там коридор тоже с одинокой лампочкой, в конце – гермодверь, я такие раньше только в кино видел – толстая, высокая, ржавая насквозь, и распахнута настежь, на одной петле болтается. Тут Надя как заорёт: на пороге крыса сидит, тощая такая, и на нас нагло смотрит, совсем не боится. Я думаю, раз крыса, значит точно живые тут есть, иначе что бы она тут жрала? Кинул в неё камнем, она исчезла.
Зашли внутрь, там новая железная дверь, поменьше и с длинной ручкой, как весло. Но тоже незапертая: мы вдвоем эту рукоятку смогли приподнять, затвор лязгнул, и дверь приоткрылась. Грохоту было… там такое эхо, что мы чуть не оглохли. Даже испугались, что если нас ловить собираются, то теперь для этого самое время, после такого-то шума. Но, конечно, никого там не было. Ну, в смысле, это мы пока так думали…
Я сделал паузу, чтобы моя собеседница осознала весь ужасный смысл последней фразы, и отхлебнул чаю. Девушка молчала, но не похоже было, что моя история слишком её пугает. Пора было сгустить краски и подсыпать саспенса:
– Зашли мы за эту дверь, и оказались в крохотном тамбуре, вдвоем еле поместились: и спереди дверь, и сзади такая же. И та, что перед нами, уже заперта – ручка никак не поддается. Я думаю: ну и прекрасно, отличный повод повернуть назад и лица перед девчонкой не потерять, но тут она говорит: я читала, что это за штука, давай-ка закроем ту дверь, через которую зашли. И тянет её на себя. И мы оказываемся в полной темноте и духоте в этой малюсенькой конурке, где вдвоем не развернуться, и даже фонарь из кармана вытащить сложно, и начинаем там барахтаться. Надя мне шепчет: не пихайся, балбес, берись снова за ручку и тяни вверх. И действительно, получилось: как только первая дверь оказалась запертой, вторая сразу же открылась. Надя объяснила, что это такое специальное устройство, чтобы сразу обе двери не были насквозь открыты, как на подводных лодках. Мог бы и сам догадаться.
За этой второй дверью начался лабиринт из комнат – тесных и высоких, как стаканы, и кучей проходов между ними. Все стены и пол в кафеле, старом, растрескавшемся, зачем-то ванна ржавая-прержавая стоит, над ней душ, с которого коричневые потеки, как сталактиты, свисают, брр… В углу унитаз, до краев чем-то черным залитый, вдоль потолка трубы – раздутые, со облезшей изоляцией, между ними лампы рабочие кое-где еще остались. И желтый мерцающий свет. И в этом свете заходим осторожно в очередную комнатку, а там тело поперек прохода!
Я специально не глядел в сторону девушки, но, конечно же, внимательно следил за ее реакцией – и не без удовлетворения заметил, как она вздрогнула и издала коротенький звук, похожий на мышиный писк. Надо было дожимать.
– Тут уже Надя перепугалась, аж на мне повисла, разве что не закричала. Мне самому нехорошо стало, но я присел и присмотрелся получше: нет, слава богу, не труп, просто валяется костюм вроде водолазного, с круглым шлемом, только зеленый и весь из резины. Очень старый, весь растрескался и к полу прикипел. Ладно, отдышались, и потащила меня Надя дальше. Прошли несколько комнат, там опять этот… кессон или пропускник, не знаю, как точно называется – с двумя дверьми напротив друг друга. А за ним – широкий, прямой коридор, уходящий в обе стороны, вроде бы даже чистый и почти без пыли. Но тоже темный – над дверью лампочка одна-одинешенька светит, а что в концах коридора – не видно. Двинулись налево, я только на краске рядом с выходом крестик нацарапал ножом, чтобы не пропустить, когда назад возвращаться будем. А Надя мне говорит: ты под землей крест лучше не рисуй, а то придёт на него кто не надо… Я только рукой махнул, не до суеверий. Коридор длинный, тянется и тянется, лампочки на потолке редкие, но кое-как дорогу освещают. Запустение и тишина полные, только вода капает вдали. По стенам коридора двери, только все запертые, и что там – неизвестно. Только одна поддалась, но за ней уже такая темень непроглядная была, что внутрь соваться побоялись – посветили снаружи фонариком, ничего не разглядели. Коридор повернул направо, потом ещё раз, и ещё, а мы идем и идем, и конца-края не видно. Тут Надя говорит: смотри – вот твой знак у двери, значит мы кругом прошли и к тому же месту вышли. Я ей отвечаю: ну и замечательно, давай отсюда убираться, и так уже насмотрелись по самое не могу. Она говорит, нет, подожди, пойдем ещё раз в ту дверь открытую сходим, посмотрим получше. Я её чуть не прибил за упрямство… но лучше бы всё же утащил назад – если бы знал тогда, что дальше будет.
Вернулись к этой двери. Зашли, светим-светим, ничего понять не можем – нет стен вокруг, только совсем уж тут тоскливо и неуютно, и запах такой мерзкий… не знаю даже, как описать. Как от больной собаки. Потом присмотрелись и ахнули – там огромный такой зал, длинный и широкий, и стены у него на месте, только все черные и обгорелые, и потолок закопченный, с лохмотьями черной краски, и пол залит черной водой, всё черное, поэтому и света от фонарей не видно было. Тут я уже прямо говорю: всё, хорош, пойдем отсюда, и побыстрее, а эта егоза отвечает: нет, смотри – там ещё дверь в конце зала, пошли туда. И попрыгала по обломкам кирпичей, которые из воды торчали. Я, когда её догнал, она уже за дверью исчезла и вдруг как заорет! Я, как бешенный, внутрь, сердце колотится, а там такой же зал – весь выгоревший насквозь, только у стен какие-то шкафы оплавившиеся стоят, и вот Надя стоит у одного такого шкафа и трясётся вся. Я подбегаю прямо по колено в воде, а там, в шкафу – который не шкаф даже, а что-то вроде клетки – скелеты, только не человеческие, а кривые, с маленькими черепами, непропорциональные. И во всех шкафах такие же. Я потом в атласе такие видел – обезьяньи. Только на картинке они чистенькие и беленькие были, конечно, а там… Ну, сама понимаешь… Это жуть как мерзко.
Я Надю оттащил от шкафа, схватил, чтобы успокоить, а она, хоть и дрожит, вывернулась и снова говорит: смотри! – и на дальнюю стену фонарем показывает. Я думал, там опять какая-то гадость, но нет: просто здоровенный пролом в стене, прямо напротив той двери, в которую мы вошли. Надя выкрутилась из моих рук, и туда, но уже тихонечко, осторожно. Заглянула в дыру эту, и только присвистнула. Я подхожу, чтобы снова её назад тащить, а там…
Ну вот представь себе: здоровенная канава, метров пять шириной, далеко внизу в вода стоит и кучи мусора валяются (там же и железная дверь валялась, которая когда-то вместо пролома была), сверху и по бокам пустота, куда фонарики уже не достают, а спереди, через канаву – сплошная стена, плавно загибающаяся в стороны. Как будто мы стоим на внутренней поверхности шара, а перед нами ещё один шар – поменьше, конечно, но тоже огромный, подвешенный на железных растяжках вроде амортизаторов от мотоцикла, только во много раз больше. Представила? И от дыры, на краю которой мы стоим, до шара впереди проброшен металлический мостик – он когда-то, наверное, прямо стоял, но, когда стену ломали, рухнул вниз, а потом его снова на место вернули вкривь и вкось. А напротив нас, на другом конце мостика – снова дверь, и за ней уже совсем темно. Надя смотрит на меня: идем? Куда деваться, пошли и туда. Только я её веревкой примотал к себе, чтобы не свалилась куда.
Мост вихляется, скрежещет оторванными железками, но держит. Сначала моя подружка прошла на веревочке, как более лёгкая, следом я.
Оказалось, что внутри шара относительный порядок: те же бесконечные коридоры, но все комнатки открыты, ничего не валяется, вещи кое-какие появились, мебель, книги, но всё ужасно старое, грязное. Надя залезла в один кабинет, там стол длинный, на столе – захватанный граненый стакан рядом с дисковым телефоном, на стене – портрет какого-то мужика высохшего, в очках и с орденами, вдоль стен – стеллажи, на них стопки папок, внутри – чертежи и ещё что-то техническое. На папках даты: 1977-й, 1983-й, самое позднее – 1992-й. В остальных комнатах – очень похоже, кроме одной: там пульт в виде стойки полукруглой, с циферблатами, клавишами, телефонными трубками, и шкафы электрические во всю стену – всё нетронутое, но мертвое, пыльное… Под ногами паркет скрипит растрескавшийся и с такими, знаешь, неаппетитными пятнами. И вот на фоне этого скрипа я начинаю слышать вдали вроде как поскуливание. Опять крысы, что ли? Спрашиваю Надю: ты слышишь? А она на меня смотрит, и даже в темноте видно, как бледнеет. Говорит: ну всё, я тут наигралась, пойдем наверх, и, желательно, поскорее. Завел, говорит, меня в эту хренову преисподнюю, давай теперь живо вытаскивай наружу. Это я её, значит, завел…
Пошли потихоньку назад к мостику. Идем, и как будто прямо на звуки: они всё громче становятся, тяжелее, уже скорее не скулёж, а мычание. Чем ближе к выходу, тем громче. Я оставил Надю подождать в коридоре, сам подошел к дыре – и понимаю, что гул этот не оттуда, а из бокового прохода, а за ним лестница на этаж ниже. Нет, не лестница – от неё только обрывок остался, вроде балкончика, а остальное вниз рухнуло, а там вроде как опять зал большой, и из него волнами эха доносится гомон. Как от хора голосов, только голоса эти не обычные, людские, а словно бы умалишенные медленно песню тянут. Дёрнул меня черт посветить туда фонарем, глянул я на этот зал и оторопел… А Надя увидела, как я воздух ртом хватаю, кинулась ко мне, в плечо вцепилась и тоже смотрит туда и как будто рот раскрыла и кричит, только беззвучно…
– Пиздец, – отчетливо выразилась другая Надя – здесь, со мной, у мирной и тихой печки.
– Да… Там в зале были люди, настоящие. Много. Голые, тощие, с желто-белой такой, лишайчатой кожей. И они работали, что-то делали: раз за разом брали какие-то склянки, ритмично ставили их в коробки, отдавали коробки друг другу, как на конвейере. И пели – это, оказывается действительно песня была, только такая тягучая и тоскливая, что и не поймешь, на каком языке. А самое ужасное… Мы на них светим фонарями, а они на нас ноль внимания. Понимаешь, сами в полной темноте движутся, руками размахивают, а огней – не видят. А я присмотрелся – у них глаз нет ни у кого… Только провалы на черепе, где глазам положено быть.
– Все, кончай, – категорически заявила девушка.
– Да ладно тебе, дальше не страшно. Почти… Короче, Надя отошла от паралича этого, и бросилась к выходу – еле за руку схватить успел. И вовремя: она выскочила, как ошпаренная, на этот гребаный мост, а он возьми и рухни прямо в жижу с мусором внизу. Грохот был… непередаваемый. Она, натурально, и сама там исчезла, в этом провале, фонарь уронила, насилу я удержался на пороге и её вытащил. Она вся в слезах, еле стоит: что делать, куда бежать? А эти… внизу, тут они нас услышали, конечно. Сразу замерли все и лица свои безглазые к дыре, где мы застыли, обратили. А потом как давай бесноваться, прыгать, да высоко так – я гляжу, сейчас уже нас за ноги цеплять начнут, Надю беру в охапку и тащу назад по коридору – туда, откуда мы возвращались. Главное – подальше от этих… В конце снова дверь, за ней – лестница на этаж выше, целая, слава богу. Выскочили наверх, там опять этот… пропускник, потом ещё лесенка, по ней взлетели через люк – обычный, типа канализационного, и оказались на макушке этого шара, прямо на крыше. Там высоко потолок изогнутый нависает, весь в грязной паутине, а вбок ещё один мост уходит, вполне приличного вида, и в стену упирается, а в стене – очередная дверь железная. Мы к ней – заперто наглухо! А шар этот, с которого мы только что сбежали, уже от воя весь вибрирует, и этими голосами утробными и визгливыми вся камера гигантская наполнена, где шар висит. Ситуация безвыходная, короче.
Там бы нас и сожрали, наверное, но тут на потолке сферическом как вспыхнут прожектора! Глазам стало больно ужасно, я ослеп совсем после темноты, но заметил, что сверху туман белёсый с шипением вырывается, а дверь, в которую мы ломились, вдруг открылась, и оттуда, оттолкнув нас, побежали люди – нормальные, военные люди в противогазах. А потом я отрубился от этого газа, который они в камеру пустили…
– Ну, а дальше? Что с вами было? – прошептала Надя.
– Ну как что. Расстреляли, конечно, за проникновение на секретный объект. Ты думаешь, это я сейчас с тобой рядом сижу и байки из ада рассказываю?
– О господи, блядь, – обессилено выругалась девушка. – Ты давай завязывай с этими шуточками!
– Не матерись, – назидательно сказал я. – Сама же просила пострашнее. Ничего особенного не было. Очнулись оба – и я, и Надежда, в военном помещении, типа, госпитале. Помурыжили нас пару часов вопросами, ругались друг на друга, что второй выход не нашли и не догадались завалить. Потом сдали на руки перепуганным родителям, которые примчались по звонку из города. Решили, что нам, соплякам, все равно никто не поверит, а лишний шум поднимать ни к чему. Да мы, собственно, никому ничего и не рассказывали… До сегодняшнего дня.
– Мда, – вздохнула Надя, уже успокоившись. – Красиво брешешь…
– Чем богаты, тем и рады, – парировал я.
– Ну а как же король? Где он?
– Какой король?
– Ну, ты говорил, что история про подземного короля. Тоже набрехал?
– Так это я так – для красного словца. Чтобы на сказку было похоже. Королей, слава Аллаху, нам там не повстречалось.
– Да, это был бы перебор…
Ненадолго воцарилась тишина. Вездеход спокойно пёр вперед, слегка покачиваясь на сугробах, в печке потрескивали угли, за окошком было черным-черно – небо сегодня было сплошь затянуто тучами. Я молчал, пытаясь засунуть обратно неосторожно разбуженные воспоминания, а Надя сосредоточенно смотрела в огонь, явно что-то обдумывая. Внезапно выяснилось, что пока я увлеченно распинался, она умудрилась втихушку переползти поближе ко мне с дальнего конца лежанки, и сейчас сидела почти вплотную – по-турецки, нагло упираясь в мой бок острой коленкой.
– А вот хочешь, я тебе расскажу сказку про самого что ни на есть всамделишного подземного царя? – прищурившись, сказала она.
– Давай, жги, – согласился я.
Надя подергала себя за оттопыренную губу, собираясь с мыслями, и приступила к рассказу:
– Я, если хочешь знать, с этим твоим президентом тоже однажды познакомилась… Ой, только не делай такое лицо. Конечно, вы знакомы – что я, дура совсем, что ли?.. Ну вот. И происходило это знакомство при самых хреновых для меня обстоятельствах.
А дело было давно. Лет десять назад или около того. Я тогда совсем ещё ссыкуха была, но, это… уже бывалая. Я же говорила, что из детдомовских, а там обстановка специфическая. Есть такое слово смешное – дикоросы, это типа всякие ягоды и грибы, которые в лесу сами выросли, нас заведующая отправляла собирать их на продажу. Так вот я думаю, это мы и были – дикоросы, в смысле, что дикие и сами по себе, только ещё с указанием на то, что как бы русские, а не цыганята какие.
Так-то вот, детдом. Снаружи-то все в бантиках и флажках, девочки-припевочки, а внутри дружного коллектива, где никто не видит – трэш, угар и содомия. Особенно последнее. Добрые дяди и тети, кто не в курсе, к маленьким девочкам не лезли, издали умилялись, а те, кто в курсе – лезли ещё и как, прям с головой и руками залезали, не оттащишь. Ну, мне-то это нравилось всё, весело. И не мне одной, все, в общем, были довольны, потому как не забесплатно же… Но речь не об этом, а о том, что нас, интернатских, постоянно по всяким городским демонстрациям таскали – чтобы типа показать, какие мы откормленные и румяные. Ещё всех поголовно в православную школу записали – а я и не против была, мне-то до фени. И вот приехал этот ваш главнокомандующий… ну ладно, ладно, не ваш. Хоть мой. Приехал он, короче, в Кострому – как раз на Рождество, зимой. И сразу в церковь, при которой наша школа была, грехи отмаливать. Нас всех, кого нашли, сразу в платочки нарядили – и туда же, скорбных сироток изображать. Стали мы в линеечку, такие бедненькие все, глазки в пол. Поп тамошний что-то муторное тянул-тянул, а потом ему намекнули, чтобы закруглялся и высочайшее время на херню не тратил, так он оставшееся оттарабанил по-быстрому и закрылся. А сам президент подошел к нам знакомиться, конфет подарил. А я тебе честно скажу, что из всех интернатских шлюшек я самая чистенькая была, глазищи зеленые в пол-лица, веснушек по зимнему времени нет совсем, только кудряшки из-под платка спадают – у меня тогда волосы длинные были, не то что сейчас, вот он и клюнул… Подошел он ко мне, присмотрелся, спросил по имени, да как поцелует в лоб! Фу. Ну, то есть это сейчас фу, а тогда даже загордилась, что меня выделяют. Потом он куда-то свалил по своим государевым делам, а ко мне подходит хлыщ из его свиты – кругленький такой, мягкий, и мурлычет: девочка, завтра ёлка рождественская в Кремле, тебя сам Владимир Владимирович приглашает, поедешь? Еще бы не поехала! Рванула со свистом… Посадили меня следующим утром в самолет за бюджетный счет (а до этого полночи директриса наша мозг выносила, как себя там вести, о чем можно с приличной публикой говорить, а о чем рта своего непутевого не раскрывать), и вот я уже на Красной площади, рядом с дедушкой Лениным. Там вообще детей до пса было, но сразу было понятно, что большие дядьки, которые там крутились, всё на меня посматривают и что-то замышляют. И точно: как торты с лимонадом кончились, повели меня к хозяевам – то есть персонально к ВВП, да ещё и с Медведом этим, премьером недоделанным. А хотя нет, он тогда вроде премьером ещё не стал – это было до того, как они поменялись в первый раз, значит. Короче, не помню ни хрена, кто из них был главней – маленькая была. Ну конечно, я чуть не обмочилась от гордости и счастья при виде обоих. А они меня внимательно так обнюхали, чуть ли не в зубы заглянули, и говорят ласково между собой:
«Вот, Митрий Анатольич, посмотрите, какие замечательные дети растут в нашей посконной глубинке!» – «Да, Владим Владимыч, дети прекрасные!» – «Надежда наша, Митрий Анатольич, находится в трудной жизненной ситуации, без родителей осталась, а смотрите-ка, какая красавица да умница выросла!» – «Да, Владим Владимыч, давайте поможем юной россиянке найти свой путь в жизни!» – «А давайте!» Вот прямо так и говорили по дебильному, как Штепсель и Тарапунька на конферансе.
И меня уже уговаривают: типа, мы школу для одарённых детей открываем, резерв будущей России, бла-бла-бла, не желаете ли пополнить почётную когорту обучаемых? Я отвечаю так вежливенько: а с каких это хлебов я тут стала самая одарённая? А они: даже не сомневайтесь, тут случайностей быть не может, наши лучшие эксперты провели игровое тестирование лидерского потенциала, и прочую муть. Пудрят мозги, короче, дурочке по полной. Ну я и развесила уши, говорю: так и быть, давайте эту вашу школу, согласная я. Правильный выбор, – одобряют, – вас сейчас отвезут в другой интернат – не такой, к которому вы привыкли, а хороший, а тем временем наши помощники все бумажки оформят по высшему разряду. На этом и распрощались.
Действительно, отвезли меня на роскошной машине в какое-то шикарное место – сильно врать про него не буду, потому как толком не разглядела. Посадили одну-одинёшеньку в маленький домик и няньку приставили, толстую и строгую. И вот мы с этой нянькой два дня там проторчали, никуда не выходили, так что красивую жизнь я только через окошко наблюдала. Но даже то, что я в щёлочку видела – это пиз.. парадиз полный. Не могу даже словами сказать, что там такого расчудесного было, но заявляю тебе со всей своей сволочной откровенностью, что если бы этот ваш солнцеликий меня туда ещё раз позвал, то всё простила и мухой бы понеслась, так там хорошо.
Ну вот, сидела я там, сидела, а на второе утро гляжу – тётка эта, надсмотрщица, печально так на меня смотрит и за завтраком все чайку подливает, хоть он у меня уже из ушей лезет. Потом-то я поняла, что эти суки туда подмешали какой-то наркоты, потому что накрыло меня по полной программе – так-то не сплю, но всё в тумане, ноги не ходят, а настроение просто отличное, типа пофиг всё, прорвёмся. Короче, чувствую, накрылась моя одаренная школа медным тазом, но как бы и хер с ней, и так зашибись на свете жить. Тетка видит, что я сомлела, позвонила своим – вошли два мужичка крепких, взяли меня под белы рученьки и повели, а я им улыбаюсь, как придурошная. Привезли куда-то, я не понимаю ничего, вроде опять в самолете сижу, и летим долго-долго… Тут уж я и засыпала, и снова просыпалась, так что эту часть я хреново помню, уж извини. Потом снова ехали в машине, и кажется – тошнило меня, потому что заехали в темень полную, и стали круги нарезать, а зачем – не знаю. Точнее сейчас-то понимаю, что это, наверное, спускались по тоннелю спиральному, кругами. Поэтому я и начала про подземного царя, что самое интересное в глубине происходило.
Очнулась в маленькой комнатке, на стуле, рядом тот, круглый, с которого моё знакомство с высокой властью началось в церкви. Это он мне тряпочку мокрую понюхать дал, чтобы я в себя пришла. «Ну что, – спрашивает, – очухалась? Сама идти сможешь?» Я по-прежнему нифига не понимаю, но киваю согласно. Он говорит: «Насчет этого, – показывает мне на руки, – не переживай, просто после препарата возможны конвульсивные реакции». Я гляжу – мамочки! – а у меня на запястьях наручники. Ладно, думаю, тут лучше не шутить, а молча делать, что скажут. Без смехуёчков целее будешь. Смирненько так говорю: я на всё готова, дяденька, вы только не убивайте. Он смеется: «Хорошая девочка. Вставай давай, и пошли».
Идем мы: он впереди, спокойно, не оборачиваясь; я за ним послушно, а там целый ряд… как бы сказать… комнат – дверь в дверь, одна за другой. Много-много комнат, и все пустые, но чистенькие, светлые, ровным голубым цветом покрашенные. Шли-шли, а они всё не кончаются и не кончаются. И вдруг выходим в комнату побольше, там стол, а за столом четверо: двое старых знакомых – президент с премьером, один какой-то старый, застывший, медный весь, и последний, точнее последняя – негритянка, в очках, с прической, и в модном брючном костюме, вся такая гламурная. Жуткая компания. И все они, то есть трое – орут чуть ли ни матом на бедного Димона, втирают ему про долг перед Родиной, национальную идентичность и традиционный культурный код. А тот сидит – еле отпирается, весь потный, и дышит тяжело.