Рассредоточившись, они поползли в том направлении, откуда прозвучал последний выстрел – медленно, осторожно. Кешка, как мог, копировал ловкие движения Носкова, ужом сновавшего между кочек и мимо трупов убитых снайпером бойцов. Сержант, казалось ему, будто шапку-невидимку надел: вот только секунду назад в трех шагах мелькнула подошва его сапога, а теперь на этом месте пусто – даже трава не примята. Но снайпер, в отличие от Кешки, всё видел и начал постреливать в их сторону – поначалу все больше для острастки.

Вдруг Халил, словно сурок посреди степи, настороженно поднял голову и закричал:

– Коля-агай, сол жерден атылады! Жарқыл! (Дядя Коля, оттуда стреляет. Вспышка!) Башка вижу, там-там!

– Я те дам, башка! Свою бестолковку спрячь. Пригнись, балбес, он же по тебе бьет! – злым и громким шепотом Носков пытался образумить казаха, но тот не унимался.

– Кола-агай, сонда ату (Дядя Коля, туда стреляй)! Ми… – на звонкой ноте оборвался голос Халила, так и не успевшего выучить русский. Снайпер, как всегда, бил без промаха…

– Да что ж ты… Эх, Халил, Халил! – покачал головой Носков, глядя на застывшую фигуру казаха. Увы, в такой позе могут застыть только мертвые…

Догнавший сержанта Кешка тоже хотел посмотреть на Халила, но увидел перед своим носом кулак:

– Чуешь? А-а-а.. Ни за понюшку табаку! Ты еще у меня только попробуй высунуться, молокосос!

– Дядя Коля, а я ведь тоже засёк, откуда снайпер лупит. Он не под кусточком, а чуть в сторонке засел. Во-он там, – Кешка вновь попытался приподняться, но увесистый подзатыльник пришмякнул его к земле. И вовремя – пуля сочно жулькнула в бочажинку в полуметре от Кешкиной головы.

– Я кому сказал – лежать! Да что ж вы делаете со мной, ребятки?.. Так, остаёшься здесь! – принял решение Носков. – Мне одному сподручней. Как управлюсь – поднимусь, а ты дашь ракету.

– А если не управитесь, а, дядя Коля? – забеспокоился Кешка.

– Не управлюсь – значит, не поднимусь…

Носков по-пластунски – от кочки к кочке – подбирался к истрепанному взрывами кусту. С нашей стороны редко и наугад бухала полковая пушчонка, короткими очередями плевался «максим» боевого охранения. Так было уговорено: комполка Маковецкий приказал отвлекать немцев от группы Носкова беспокоящим огнем. Гитлеровцы лениво ввязывались в перестрелку, отвечая вяло и тоже не прицельно. Носков слышал, как из немецких окопов, наспех опутанных частоколом с колючей проволокой, доносились отрывистые команды офицеров, бряцанье оружия и унылая мелодия губной гармоники. Фрицы ждали новой атаки, а никак не вылазки охотников за своим снайпером. Но сам снайпер знал, что изощренный садизм русские ему не простят и обязательно попытаются найти и наказать. Однако он все равно отказался от подстраховки, на которой настаивало командование: опасался, что не такие опытные, как он сам, дублёры только раньше времени демаскируют его позицию. Поэтому немецкий снайпер предпочитал помощь напарников неодушевленных, которых использовал в качестве приманок: одного он называл Адольф «Мертвая голова», второго – колченогий Йозеф.

В полусгоревшей избе украинского села снайпер нашел подушку-думку, углем нарисовал на ней челку, слегка бесноватые глазки и ставшую модной в рейхе щеточку усов. Натянул на нее солдатскую каску, снятую им с березового креста на воинском кладбище – вот и получился Адольф «Мертвая голова». Мертвая – это потому что голова живая не выдержала бы столько попаданий, сколько пришлось принять бедному «Адольфу». А Йозеф напротив был совсем без головы, как и его прототип Геббельс, – просто набитый соломой мешок, облаченный в мышиного цвета шинель. Зато Йозеф умел передвигаться – снайпер тянул его за веревочку, ожидая, когда на этого «живца» клюнет неосторожный красноармеец.

Бедного Йозефа он потерял утром при минометном обстреле – его клочья разбросало по всей «нейтралке», но успел отомстить за марионетку. Снайпер увидел, как на его поиски выползли трое русских. Двоих он точно убил, но третий словно растворился, и это действовало ему на нервы.

Носков попытался поставить себя на место противника и туго задумался – спрятаться на голой болотистой равнине было попросту негде. Земля вокруг куста была изрыта мелкими воронками – наши мины ложились густо, и вряд ли что живое могло уцелеть. На изломанных сучьях болтались ошметки обмундирования – видимо, кому-то все-таки досталось. Однако в выемке у вывороченного корневища Носков заметил торчащую каску. Давно еще заметил, и с того момента она ни разу не шевельнулась, даже когда вокруг земля кипела от взрывов. Подозрительно…

И тут даже не глазами – кожей «увидел» Носков легкое движение, чуть правее куста словно ветерком по поверхности земли дунуло. Едва заметная кочка с торчащими будылинками слегка приподнялась, и из-под нее дохнуло почти невесомым куржачком пара. Все-таки не выдержал фашист: может, затекла рука, сжимающая цевье винтовки, или букашка настырная заползла под мотню и щекочет.

«Вот глазастый-то! – тепло подумал о Кешке Носков. – Вставил фитиля старому охотнику… И Халил туда же указывал, хотел меня, ворону слепошарую, предупредить».

«Ну, теперь ты мой, голубчик! – Носков осторожно перевернулся на спину, одновременно снимая ППШ. – Автомат – лишняя тяжесть. Пальнуть, конечно, можно, да ведь еще хрен попадешь! А он, собака, не промажет в ответ».

Он полёгал на руке старый финский нож, которым еще в Очёре свежевал убитых волков. Эта финка уже попробовала и человечьей крови – на плацдарме, в рукопашной. Если, конечно, считать фашистов людьми… За голенище сапога Носков по-охотничьи, как учили дед с отцом, запрятал второй нож – черный кинжал с вороненым клинком, который сержант машинально попробовал пальцем. Бритва! Это редкое оружие ему подарил старый знакомец по Свердловску, с которым он когда-то учился на курсах рационализаторов, а теперь тот воюет в Уральском добровольческом танковом корпусе.