Проект особого значения

Тланч-Атуа-Леле

Джо опустился на круглую площадку, плешь в зеленой шевелюре леса, набитого живностью под завязку, полного суматошной возни в ветвях, топота и сопения прямо за спиной, истеричных воплей над головой. Пока они с Ксенией шли, Петрову было не по себе: прямо посредине мозга вспыхивала яркими сполохами табличка: «Смертельно опасно!» Хотелось, не смотря на жару, укутаться поплотнее и лучше с головой. А Ксения спокойно шагала впереди – открытые босоножки, короткая юбка, топик с тонкими лямочками – пляжный вид, вовсе не подходящий к джунглям, кишащим… Чем или кем кишащим, Петров старался не думать.

Вышли к следующей плешке. На ней возвышалась башня. Ну как башня, это были поставленные друг на друга самораспаковывающиеся дачные домики. Небольшие, каждый на одну комнатку, кухню и удобства, два окошечка, одно крылечко. Шесть домиков – шесть аккуратно висевших друг над другом крылечек.

Гена оторопело уставился на строение.

– Ксения, а лестница? Как тут?

Улыбнувшись, она махнула рукой:

– Когда покупала, забыли в комплект внести. Доставят через три месяца.

Вскоре Петров заскучал. Ксения периодически отлучалась, говорила, что навещает местных, намекала, что пытается пригасить их бесконечный конфликт. «Ты рейнджер? – Я присматриваю», – вспоминалось ему. Заняться в ее отсутствие было абсолютно нечем. И поговорить не с кем, разве что с Джо. Разговоры с ним – странное дело. Он совсем не был похож на всех этих вирт-ассистентов, заполонивших сферу обслуживания. «Здравствуйте, я Джесика (Илона, Абигаль, Летиция…). Позвольте, я покажу (расскажу, отвечу, спрошу…)» Виртуальные девы с мелодичными голосами умны, покладисты, терпеливы к людским капризам, глупостям, непониманию. У Джо был характер. Он сам мог быть капризен, мог поднять на смех, а мог и посочувствовать. Сначала Гена воспринимал необычное для искусственного интеллекта поведение, как особенности программы. Может, экспериментальная? Потом, попривыкнув за время полета, стал относиться к Джо, как к человеку. Почти, как к человеку: невидимому, но постоянно присутствующему рядом.

НоГена осознавал: с Джо что-то не так. И вот теперь, на берегу, когда этот утюг не мог подслушать, спросил у Ксении:

– Почему он такой? Ему вмонтировали какой-то блок с сомнениями, брюзжанием и упрямством?

– Проблемы с логикой. Вернее, с дизъюнкцией. Знаешь, что это?

Петров кивнул.

– У него произошло смешение математической дизъюнкции с языковой. Сложно объяснить. Для него «или» – это одновременные противоположные возможности. Это приводит к сомнению, как у людей. И далее к выбору. Любая задача может иметь бесконечное множество решений.

«Дисфункция дизъюнкции», – Петров прямо услышал, как его друг-начальник произносит это, похрюкивая от смеха.

– И ты доверяешь такой безмозглой жестянке?

Как такое может быть? Его Ксения, уравновешенная, молчаливая женщина, рейнджер фронтира, запросто управляющаяся с бластером, с доисторической колымагой, с любой попадавшейся им техникой, гоняет по Галактике на неуправляемом корабле? На корабле, который способен принять любое алогичное решение: не выполнить приказ, сделать так, как ему приспичило. Тот еще экстрим. Да она еще покупает ему всякие «миленькие» запчасти за сумасшедшие деньги. Как… Гена не находил подходящего слова: как ребенку, как брату, как любовнику, в конце концов?

– Мы слишком давно вместе.

Она словно старалась подтвердить его мысли. «Мы»: они с Джо. Это что, роман с грузовиком? Стало смешно: «Да ну, летает на своем Джо, и пусть. С ним хоть поговорить можно. По душам».

Со скуки Гена стал анализировать шестой этап своего проекта. Кто сказал, что он уехал в отпуск, не захватив материалы? Ссыпал пригоршню флеш-кристаллов в карман еще в лаборатории. Раньше руки не доходили, вернее, голова, а теперь нашлось времечко. Углубившись в записи, вдруг поймал себя на том, что смотрит на данные и результаты совсем по-другому, через очки, которые нацепил ему на нос Джо – просеивал удаленное, выкинутое, выплеснутое, искал в отбросах жемчужное зерно. Не находил – пытался смастерить его, подвесить к этим извивающимся спиралями формулам. Усилить скорость регенерации тканей, ускорить метаболизм. Не получалось: все скатывалось к каскадному делению раковых клеток. Баланс не устанавливался. Петров шипел, плевался, шел на космодром, залезал в корабль, приставал с расспросами к Джо.

* * *

Когда Ксения возвращалась из своих вылазок, Гена радовался как щенок, только что хвостом не вилял. Они шли купаться: совсем рядом было озерцо. Но без подруги он сюда не ходил: это удовольствие на двоих. Купались, валялись на заросшем ровной травкой бережке, пили белое вино, холодное, легкое, оставляющее персиковый привкус во рту и пузырьки радости в душе. Объятия, поцелуи, сплетение обнаженных тел. И снова прохладная ласка воды, прикосновения ветерка к мокрой спине. Горячие руки Ксении. И вдруг в голове шелестело: «Почему температура ее тела так высока? Градусов тридцать девять. Какое количество энергии она должна тратить, чтоб поддерживать такой жар? Она должна или спать полсуток, как кошка, или, как птица, клевать без остановки. Но я не замечал, чтоб она много ела здесь. Последний раз она загружалась, как с конвейера, после регенерации на Агиноре». Он отгонял эти мысли: «Прекрати препарировать. Она моя девочка, мое солнце, моя любовь, а не объект эксперимента». Он зарывался лицом в медные кудри, вдыхал цитрусовый запах ее кожи, тонул в ее ласках – мысли уходили. Потом Ксения пропадала, он оставался один, и они возвращались.

– Может сходим куда-нибудь? В киношку или в ресторан? – Петров, конечно, пошутил, но, если честно, ему уже осточертел этот домик в лесу.

Он был готов идти куда угодно: в джунгли, в горы, сплавляться по бурным рекам через пороги, плыть сквозь океан, лететь к черту на рога – лишь бы двигаться, перемещаться, занять руки, ноги, голову чем-нибудь более простым и менее разумным, чем бесконечное прокачивание одних и тех же мыслей.

И Ксения, как всегда, безошибочно поняла, что ему надо.

– Хочешь, я покажу тебе Тланч-Атуа-Леле? Не всю, конечно. Мы можем пройти через лес, выйти к горам. Там очень красиво. Радуги над водопадами, каменные мосты через ущелья. Там растет Малипочкаль – Великое дерево мира. Аборигены считают, что их планета выросла на дереве Малипочкаль. Созрела и упала.

– А как же дерево оказалось на ней? – усмехнулся Гена.

Они сидели на крылечке, смотрели, как быстро падает вечер. Будто нож древней гильотины, отсекающий день. Зелень деревьев мрачнела. Птицы и остальные кишевшие утихали, устраиваясь на покой, уступая черед ночной смене: тихой, крадущейся, сверкающей из тьмы зеленью глаз. И такие же глаза сотнями открывались в черной пустоте неба, смотрели, щурились, подмигивали. Лес сливался в единую плотную стену, окружавшую нелепую башню с висящими в воздухе крылечками, словно козырьки надетых друг на друга кепок. Свет оставался только здесь, вокруг двоих, сидящих под окном обнявшихся человечков, таких маленьких перед лесом, перед миром, перед бесконечным космосом.

– Малипочкаль вечно растет на Тланч-Атуа-Леле. Она сама постоянно зреет на Великом дереве мира, и созрев, постоянно срывается с него. Это не результат, это бесконечный процесс. Он продолжается и в то же время находится в одной точке. Им это понятно.

– У них что, тоже проблемы с дизъюнкцией?

Ксения пожимает плечами. Она и так много сказала.

Лесом шли трое суток – три ночи оставались в гуще джунглей, живых, дышащих, непрестанно двигающихся. Защитного энерго-купола у них не было, ставили обычную палатку, и сразу за тонкой ненадежной стенкой жило: шебаршилось, сопело и топало. Петров не мог уснуть: убеждал себя, что не боится, Ксения же, вон, свернулась клубочком и спит, прижимался к ней, закрывал глаза. Но стоило хрустнуть ветке, вскрикнуть кому-то из кишащих во мраке, и он вздрагивал. А утром вылезал из палаточного нутра смурной, недовольный всем и вся и, прежде всего, самим собой: ну чего понесло, сидел бы спокойно, мусолил бы свой три-генпроект, как говорил Иловайченко: Генкин гениальный генетический. Но увидев Ксению, уже возившуюся с походным десублиматором, по-утреннему свежую и улыбавшуюся только ему, оживал. Они вдвоем, что еще нужно?

Лес кончился внезапно, как отрезало. Вот только что шли в зеленом влажном сумраке: перегнившая древесная труха под ногами, непрерывное порсканье в ветвях над головой: кишат… И раз – простор, пустота, и отвыкший глаз режет яркий свет: прикрыть козырьком ладони. Степь: ковыль и маки. Не ковыль и не маки, другое, но суть та же – зеленые травяные волны до самого горизонта, ограниченного сизой дымкой гор.

Гена присвистнул:

– Это нам доту́да топать?

Ксения пожала плечами:

– Недалеко. К вечеру третьего дня дойдем.

Идти по степи было непросто. Она лишь казалась ровной. Почва под ногами была изрыта норами, рядом высились отвальчики грунта. Трава скрывала эти преграды, и Петров то и дело спотыкался или проваливался, норовя вывихнуть лодыжку. Ксения шла впереди, ей как-то удавалось выбрать самый верный путь.

– А кто в норах живет? – Гена вдруг испугался, мало ли какая нечисть может водиться: змеи или мелкий хищник какой, цапнет за ногу, мало не покажется.

– Свистуны.

– Типа сусликов?

– Типа.

Но свистуны оказались вовсе не сусликами. Даже отдаленного сходства не найдешь. Ксения, а за ней хвостиком Петров вышли на вытоптанную площадку – пожухлая, оборванная трава, все истоптано копытами. И разрытые кратерами норы. Из одной, прямо у Гены под ногами, показались коленчатые синие стебельки в палец толщиной с круглыми фасеточными глазками на концах. Стебельки покрутились, глаза задрались, оглядывая Петрова. Тот попятился, а из норки выбрался паук, здоровый и мохнатый, как восьминогая мохеровая шапка. Паук громко свистнул и бочком кинулся прочь.

– Ну вот, свистуна напугал, – сказала Ксения, – он, бедолага, подумал опять грумы пришли.

– Я напугал? Это он меня напугал. Экая дрянь! Ядовитый, да?

– Нет. Свистуны безобидные. А вот грумы…

– А это еще что за… – он опять хотел сказать «дрянь», но видя, как Ксения при этом слове поджала губы: не понравилось, передумал, – живность?

– Вон следы, – она обвела истоптанную плешку рукой, – приходили, выколупывали свистунов. Грумы вечно голодные, лишь бы жрать. Нападают на все, что видят, не важно, маленькое, большое. У всех животных мир делится на еду, не еду и опасность. А у грумов мир состоит из еды. Безмозглые совсем.

Петрову привиделся копытный страус с длинной крокодильей пастью. Более безмозглое существо представить не смог. Он потянул подругу за руку:

– Ладно, пойдем, а то опять твои грумы придут. За добавкой.

– Не придут. Если все сожрано, зачем возвращаться? Лучше остаться здесь на ночь. Темнеет уже.

Поставили палатку, развели костер. Ну как развели, подожгли палочки карбопирита. Костерок потрескивал и искры летели в гаснущую высь. Степь гнала свои невидимые в темноте волны. Голова Петрова лежала на коленях подруги, и Ксения теплыми пальцами слегка поглаживала его лицо, иногда наклонялась, целуя его в губы, тоже слегка, лишь прикасаясь. Пока он не переполнился желанием. И тогда, резко приподнявшись, он опрокинул ее на спину и рухнул сверху – коршуном, хищником, господином.

На всем пути до сизых гор они никого не встретили. Только лохматые пауки иной раз выскакивали из-под ног, свистели паровозиками и, забавно выбрасывая коленчатые ноги, пускались наутек.

– Слушай, а другие свистуны, которые люди, они где водятся, не в степи? – встречаться с местными метателями острых предметов ему не хотелось, уходя в поход, он даже предлагал прихватить с собой забытый внутри Джо бластер, но Ксения безапелляционно отказалась: «Бластер мы не возьмем».

– На окраине, ближе к горам.

– Э-э-э… То есть там, куда мы идем?

Кивнула. Если можно было обходиться без слов, Ксения обходилась: кивнуть, пожать плечами, развести руками, ткнуть пальцем. Разве непонятно? Гена уже и привык. Но не всегда такого ответа было достаточно.

– И что, мы с ними э-э-э… пересечемся?

Помотала головой, видимо, пересечься не придется. Он так и не поинтересовался толком жизнью аборигенов планеты. Воюют друг с другом и все. Думать о войне он не мог, перед глазами сразу вставала разгромленная, полная дыма, комната, рваная дыра в стене и спина Ксении, стеклянным плавником режущая на части его вселенную.

– А эти, вторые, которые не свистуны, он где живут?

– Выше.

– В горах?

Еще один кивок.

Горы начались постепенно: степь вздыбилась под углом, пошла вверх. Потом ее шелковый зеленый платок прорвался, из дыр полезли гребенкой невысокие скалы. Обошли их и оказались выше уходящего к горизонту травяного моря. И совсем рядом настоящие, заросшие темным курчавым лесом склоны. Гладкие белесые стволы уходили вверх, как колонны, поддерживали сливавшуюся воедино крону, густо зеленую, отливавшую океанским аквамарином. Под этой крышей, продырявленной лучами света, было сумеречно и прохладно, и после бесконечной степной жары приятно. Ксения уверенно шла, лавируя между стволами, явно держа в голове маршрут и не сбиваясь с него. «Как птица, что ли? По магнитным линиям ориентируется?» – вяло удивляясь, Гена старался не отставать, смотрел вниз: не оступиться бы, того и гляди, какая-нибудь подгнившая ветка не выдержит, хрустнет, стопа подвернется, или камень выскочит из ниоткуда, заставив споткнуться. Перед его глазами мелькали голые ноги Ксении, обутые в легкие босоножки с перекрещенными на икрах шнурами. Сам он в тяжелых треккинговых ботинках, штанах из плотной ткани и такой же куртке казался себе настоящим рейнджером, вышедшим в долгий опасный поход. Она же в шортиках и маечке – девчонкой на прогулке в парке. Хотя на самом деле все было наоборот, и этот диссонанс забавлял Петрова, и вот он уже никакой не рейнджер, а ряженый клоун, пародия, карикатура. Настоящий герой фронтира отправляется на подвиг, как в булочную за углом: в домашних шлепанцах. Вот разве что рюкзаки у них были одинаковые: вместительные и тяжелые.

Лес расступился, и они вышли на открытую площадку, обрывавшуюся с одного края, своеобразный природный балкон. Теперь степь была далеко внизу. Ксения указала рукой, и Гена увидел: по бескрайнему зеленому морю плыл караван. Белые кибитки одна за другой длинной чередой скользили в сторону солнца. Тащили их какие-то большие птицы с длинными шеями. Они неспешно выступали, кивая клювастыми головами при каждом шаге. И ему опять пришли на ум грумы, глупые, как страусы, и прожорливые, как крокодилы. Вдоль кибиток верхом на этих же птицах ехали люди – красная кожа блестела на солнце.

Они шли еще какое-то время, опять и опять вверх, и вот, когда Петров уже окончательно выдохся и готов был потребовать привала, гора кончилась. Закончился лес и вместе с ним гора. Другие горы остались, они по-прежнему возвышались вокруг, гордо задрав кучерявые макушки в небо. А та, что досталась им, была намного ниже, словно втянутая в плечи голова плешивца, стесняющегося проеденной в шевелюре лысины.

Можно было, наконец, сбросить рюкзаки, расправить натертые лямками плечи.

Прямо посреди плеши высилось огромное дерево. Неохватный ствол устремлялся к небу и высоко-высоко оканчивался широченным зонтом зеленой спутанной кроны. Вокруг ствола трава не росла, света не хватало. Плотный слой осыпавшихся обрывков коры пружинил под ногой, как хорошо сбитый войлок. По пестро-коричневой кошме разбросаны небольшими шариками, как раз в ладонь взять, красные плоды. Петров поднял одно, покрутил, понюхал:

– Это ж яблоко!

– Это Тланч-Атуа-Леле, – покачала головой Ксения.

– А это? – он поднял второй плод.

– Тоже.

– В смысле?

– Любой плод – это Тланч-Атуа-Леле.

– Вот эта фигова туча яблок – одна и та же планета?

– Да.

– Да… С логикой у местных не фонтан.

– Но тебя же не удивляет, что каждый плод – яблоко?

– А его есть-то можно?

Гена еще раз втянул носом густой аромат: мед, корица, теплые мамины ладони, ее платье, красное в белый горошек, штрудель, толстый шмель, влетевший в открытое окно. Запах вызывал детскую радость. Не дождавшись ответа, откусил красный бок яблока. Сочный хруст совпал с выкриком Ксении:

– Нет!

И тут же из лохматого зонта мирового дерева размотались то ли веревки, то ли лианы, и по ним ссыпались вниз коричневые воины. Добрый десяток полуголых тел, увешанных ножами, серпами и другими острыми штуками.

Петров схватил Ксению за руку. Метнулся в сторону. Обрыв, ущелье, змеившееся меж гор – не спуститься. Он задвинул Ксению за спину. Что делать дальше? Сражаться? Договариваться? Как и о чем? Он яблоко откусил, ну эту, Тланч-Атуа-Леле, а они обиделись? Аборигены окружали. И у каждого в руках дротик, тесак, дубина. У каждого в руках смерть. Его, Петрова, смерть. И смерть его женщины. Ему не спасти ее.

Вдруг стоявший первым уронил серп и рухнул на колени. Вслед за ним повалились остальные. Коричневые руки дружно вскинуты вверх, из глоток рвется единый вопль:

– Ксатль-Туатле!

Все глаза устремлены на Петрова.

Или нет? Не на него. Выше. Они смотрели чуть выше его головы. Из глаз текло удивление, плавилось восторгом, чистым, горячим и сверкающим, как жидкое серебро.

Гена медленно обернулся: прямо над обрывом парила крылатая. Крылатая кто? Тварь? Валькирия? Богиня? Перепончатые серые крылья, когтистые длинные пальцы рук. Или все-таки лап? Вытянутое вперед лицо. Или морда? Зубастая пасть. Рыжий вихрь волос. И прямо перед носом Петрова – легкие сандалии Ксении, шнуры плотно охватывают волчьи лапы.

– Ксатль-Туатле! – дружно выдохнули глотки во второй раз.

«Зови меня Ксатль-Туатле. Это хорошее имя», – шепнула память. И в мозгу вспыхнуло: «Боевой модификант-трансформер! А я всегда думал, это фейк».

Перепончатый парус дрогнул: крылатая поднялась чуть выше. Он произнесла длинную фразу, и все воины уткнулись лицами в землю. Взмах, и она налетела, подхватила Петрова, прижала к себе. Гора оторвалась от подошв и стремительно провалилась вниз. Небо, ветер, мерное движение крыл, жар сильного горячего тела за спиной, крепкое объятие, сжавшее его грудь. Далеко внизу – зеленое покрывало степи. И стремительно падающее за горизонт местное солнце. Вряд ли крылатая сумеет догнать его.

* * *

Когда Петров ощутил под ногами лужайку возле нелепой башни, ночь уже перестала быть непроницаемой. Ее чернила размывались, бледнели. Лес еще был черен, но небо над ним уже тронула заря, провела одним пальцем, пустив по краю розоватую каемку. Ксатль-Туатле, сложив крылья, ковыляла к дому, на ходу оплывая, становясь Ксенией. Гена задержался на крыльце, присел на ступеньку. Заходить внутрь, видеть, как Ксения мечет из десублиматора на стол дымящиеся, едва прожаренные куски мяса, как она быстро заталкивает в себя пищу, восстанавливая белковый баланс, не хотелось. Ночь таяла, и вот уже очнулись птицы – свистнуло, цвиркнуло, ухнуло, и пошло орать на весь лес: «Мы проснулись! Мы живы! Мы счастливы! И так будет всегда!»

Птицы… Петров представил, как дева-птица, раскинув перепончатые крылья скользит в восходящем потоке воздуха, кружит над степью. Высматривает. А потом срывается вниз, падает на что-то пушистое, пищащее. Рвет когтями, впивается в горло. Жрет. Его замутило.

Зайти в дом все же пришлось. Ксения сидела за столом. Перед ней была только чашка чая. Уже успела и поесть, и прибрать. Петров устроился напротив. Надо было разговаривать. Проговорить то новое, что встало между ними.

– Ты модификант-трансформер? Я считал, это все выдумки, фантастика. Я генетик. Я знаю, так не бывает. Такой организм не может существовать… Но ты… Ты же есть? – последние слова прозвучали вопросом.

Будто не был уверен, что женщина, с которой он прожил, сколько уже(?), неважно, это была целая жизнь – что она существует, сидит сейчас перед ним, двумя ладонями сжимая чашку чая. Будто чашка – якорь, и если вырвать ее из рук, то и Ксения исчезнет. Да и Ксения ли это? Может, она выдумка? Он сам выдумал ее, заместив ту, что была на самом деле: крылатую богиню-воительницу чужой планеты. Всегда была только Ксатль-Туатле – Ксении не было.

– Их не бывает, – она кивком подтвердила его слова.

– Тогда кто же ты, Ксения? – выговорить привычное имя далось Петрову с трудом.

– Симбиот.

– Что-о-о? – он был ошарашен. – Симбиот?! Погоди… Был проект… Но его закрыли фигову тучу лет назад. Триста? Пятьсот? Черт забыл. В курсе истории генетики проходили.

Слова выстраивали вокруг Петрова щит – он прятался за ним, скрывался от невозможности очевидного: его женщина, его любовь даже не была человеком. Ни модифицированным, никаким. Рептилоид-таксист с Дионы, убитая Бо с хрящевым гребешком, все эти любители переделывать свой облик были обыкновенными людьми. Такими же, как он сам. А Ксения нет. Искусственный организм, гомункул.

Память услужливо выложила информацию: проект «Химера» корпорации «Альтернатива», извечного конкурента в генетической гонке, начат около пятисот лет назад, но просуществовал лишь восемьдесят лет. Выращенные в инкубаторе особи имели три боевых ипостаси: диана (андроид), гарпия (летающее антропоморфное существо) и нэсси (водоплавающее двоякодыщащее ящерообразное). Выводились симбиоты для освоения новых экзопланет, тогда считалось, что биоформы, способные адаптироваться к неземным условиям подойдут лучше сложной техники и человека в скафандре. Проект был безумно дорогим. Симбиоты взрослели за три года, но все же требовали заботы, воспитания, обучения. Нуждались в няньках и учителях. Срок жизни этих организмов был кратким по меркам нынешнего человечества: всего тридцать лет. «Альтернатива» столкнулась еще с одной проблемой: каждое следующее поколение симбиотов проживало более короткий срок – двадцать пять, двадцать, восемнадцать лет. Попытки продлить жизнь оказались неудачными. «Химеру» закрыли: все биоматериалы уничтожили, базы данных тоже.

Откуда же взялась Ксения?

– Там и было-то шесть или семь поколений! Совсем короткая вышла история. А ты…

– Шесть. Я из последнего. Шесть-один – часть моего личного индекса. Шестое поколение, первая когорта.

В мозгу у Петрова щелкнуло: «Шесть-Восемнадцать».

– Поэтому Джо зовет тебя Шесть-Восемнадцать? А восемь откуда? Порядковый номер в строю? – захотелось уязвить ее.

Но Ксения не приняла. Наверно, даже не поняла шутки. Разве симбиот способен понимать человеческий юмор? А испытывать человеческие чувства? Нет.

– Восемь – знак бесконечности. Для Джо я вечноживущая.

Он связался с бессмертной химерой. С бессрочно функционирующим гомункулом, выращенным века назад в инкубаторе. С ошибкой эксперимента. С тем, чего не должно быть. Петрова опять замутило. Чувство гадливости поднималось из желудка, мутной волной. Хотелось избавиться от него. Выйти, вырваться, как из болота.

– Я хочу улететь.

Добавить ему было нечего.

Сидящая через стол женщина кивнула:

– Я заброшу маячок на орбиту. Спасательная команда доберется сюда через пару месяцев, – и помолчав, добавила, – я уйду в Джо. Мы не увидимся.

Встала, сунув чашку в посудомойку, ушла.

Петров рухнул в койку: уснуть, провалиться в небытие, не помнить. Не получалось. Память-садист прокручивала кино. Берег океана: «Как твое имя, русалка?» Скользящий над водой акулий плавник: «Ксения! Ксения!» – бессильные удары кулаками по воде. Другой плавник, стеклянный, уносящий его любовь из жизни в смерть. Воскрешение: «У меня ускоренная регенерация».

Это было его жизнью, его эмоциями, его чувствами. Не забыть. Не выплеснуть из памяти. А она? Какие эмоции у симбиота? Какие чувства? Она просто обманула его черт знает с какой нечеловеческой целью. Но наваждение закончилось. Теперь он вернется домой, снова начнет работать. У него есть цель. Почему какому-то симбиоту досталось сокровище, которое должно принадлежать человечеству? Где справедливость? Но ничего, он это исправит. Ген бессмертия все же существует. Теперь он знает. Не предполагает, не догадывается – знает. И он заставит этот чертов ген работать на благо человека.

А Сашке он скажет: классно оттопырился, всего аж перетряхнуло.

Ночь за ночью Гена ворочался в койке. Сон болтался где-то по своим делам, к Петрову заглядывать отказывался. Зато память не дремала. Теребила и пинала уставший мозг, гоняла по нему мысли, те роились осами, жалили безжалостно. Сон, все же вспомнив о своих обязанностях, возвращался под утро, принимался за работу: накрывал, успокаивал. Прогонял мысли, но оставлял воспоминания.

Дрима, столица Дионы: они с Ксенией, именно с Ксенией, а не каким-то там бесполым симбиотом, сидят за столиком в кафе на набережной. Столиков полно, и за каждым люди, разговаривают, смеются, чужие реплики и смех звенят в ушах. Сидеть вот так: среди толпы оставаясь вдвоем – счастье.

Крохотная туркапсула на островке: утренние купания, рука Ксении у него на плече: «Мне ни разу не удалось обогнать тебя. Где ты научился так плавать?» Улыбка, лучезарная изумрудность глаз – они светятся любовью. Утонуть в ее взгляде – счастье.

Только что мертвая, она, шевельнувшись, поднимается на четвереньки. Острый угол окровавленного стекла выскальзывает из спины. Он падает рядом, ловит ее еще потусторонний мутный взгляд. Видеть в нем узнавание – счастье.

Потом за стенами просыпается лес, птичьим гомоном гонит сон прочь. Тот уходит, унося счастье с собой.

«Каким образом в ней сочетаются три организма? Какой механизм включает метаморфоз? И главное, где и как произошел сбой в ее геноме? Найти этот волшебный ген, вычленить, понять, повторить…» – когда он мысленно дошел до вскрытия, до анализа органов и скрининга, его едва не стошнило от отвращения. От отвращения к самому себе.

– Геныч, ты спятил, – сказал кто-то внутри черепа, – она, может, и гомункул, но ты-то человек. Нет? Ты же любил ее. Спал с ней. Гладил теплую кожу. С восторгом тонул в ее ласках, отдавался горячим объятиям. Ты препарируешь ее?

Альтер эго не вытряхнешь, как камушек из ботинка. Поспорить, все же, попытался:

– Я работаю на благо человека…

Внутри головы хохотнуло:

– Какого человека? Абстрактного? А Ксения – живая, настоящая. И тебе какая разница, что и как у нее внутри? Где сердце, где легкие?

– Она обманула меня, – гнул Геныч свою линию. – Прикинулась влюбленной.

Альтер эго уже притоптывал ногой от смеха:

– Прикинулась? Она спасла тебе жизнь. Первый раз, просто пролетая мимо. Летела себе над водой, никого не трогала. А тут ты, жалкая креветка, и термодон с людоедской улыбкой. Она ведь не раздумывала: нырнула и в пузо термодону. Тебя, утопленника, вытащила и откачала. Очень человечно, между прочим.

– Ну и что? Так всякий должен поступать.

– Всякий кто? Человек! А ты заладил: гомункул, искусственный организм, особь. Даже имя ее произнести не хочешь, – альтер эго постучал изнутри по черепушке. – Слышишь меня, гуманист хренов? Она – человек. Устроена не так, как ты? А ты был влюблен в линию ее кишечника, в точеную форму печени? Тебя ее селезенка возбуждала?

– Нет, конечно, я…

Но сидевший позади глаз не слушал:

– И второй раз тебя, придурка, спасла. Яблочек ему захотелось. Сожрал у бедных дикарей их планету. Не перекинься она, глядишь, слопали бы ученого, как яблочко моченое.

Действительно, какая разница, кто откуда вылез: из естественных человечьих отверстий или из пробирки, чашки Петри, инкубационной камеры. И что такое человек нынче? Человек, перекраивающий свой собственный геном. Меняющий в себе, как в конструкторе, одни кубики на другие. А еще те, кто ничего не хочет менять. Одни отторгают других, неправильных, не таких, как они сами. Это же самая обычная ксенофобия. Петров грустно усмехнулся: «Ксенофобия. Боязнь Ксении». Он больше не боится. Он любит. И останется с ней здесь, на этой яблочной планете. Пока не умрет. У него еще двадцать лет в запасе. А человечество пусть само разбирается, нужен ли ему пресловутый ген бессмертия или нет.

Завтра утром он пойдет к Джо и попросит у Ксении прощения. Она простит. В ту ночь Петров впервые заснул быстро.

Утром он помчался на космодром. Выскочить на площадку к округлому боку Джо и закричать: «Эй, жестянка! Открывай! Я хочу видеть свою любимую!»

* * *

Огромная тарелка спекшейся до блеска почвы, пуста. Петров прошел по краю, заглянул за деревья, будто Джо мог спрятаться в лесу. Посмотрел в небо. Она улетела. Укрылась где-то, пока он не покинет планету. Она вернется. Как она удивится, найдя его здесь. А он обнимет ее и шепнет в самое ушко: «Я люблю тебя, Ксения». До сих пор как-то сказать не получилось. Зря.

Петров вернулся в дом: чаю, надо выпить чаю. На столе лежала флешка. Вчера ее не было. Ксения оставила? Нетерпеливо схватил и активировал.

– Доброе утро, Гена.

Голос Ксении потек, наполнил пространство, отразился от стен, захлестнул Петрова с головой, утопил:

– Это моя история. Занесешь в базу данных. Я последний оставшийся в живых симбиот проекта «Химера». Класс: диана. Личный индекс: КСб-1.

Я дефектная особь.

Не знаю, был ли дефект в моем геноме изначально, никто из кураторов проблем со мной не видел. Я выросла и приступила к работе.

Это случилось во время первого же боевого рейда. Одна из первых экзопланет – сплошные скалы и ущелья, густые желтые туманы, холод, залежи платины, родия и америция. Жизнь на планете была скудная, десяток-другой видов, в основном, насекомые. Отсутствие разнообразия биомассы компенсировалось размерами особей: трехметровые многоножки, жуки величиной с экраноплан. Проблемой стали черные шершни. Это условное название, с земными шершнями они соотносились мало. Напоминали скорее летающих медведей, жалящих, ядовитых. Но социальная организация у них была, как у общественных ос

Задачей нашей когорты было добраться до кладок в горных пещерах и уничтожить. На подлете нас атаковали шершни-солдаты. Когда на меня кинулись эти огромные косматые твари, я испугалась. Испугалась, понимаешь? Симбиоты не испытывают чувств. Наш эмоциональный фон стабильно активный, без всплесков. А я испугалась настолько, что потеряла ориентацию в воздухе. Замечу, это тоже невозможно, мы ориентируемся сразу по нескольким направляющим: стороны света, магнитные линии, рисунок ландшафта, и так далее. Бросилась в сторону, не разбирая дороги, в голове билось лишь одно: «Бежать, спасаться!» Шершни догнали меня. Жалили, рвали мои крылья: паника, боль, ужас перед неминуемой смертью. Я упала.

Между симбиотами когорты существует постоянная связь, мы называем это «зов»: электромагнитные волны, ультразвук, феромоны. Так мы общаемся. И всегда знаем, где находятся остальные, и что с ними происходит. В этом мы подобны тем же осам. Вся когорта испытала ужас вместе со мной. Они бежали. Провалили задание. Потом они подняли мое мертвое тело из ущелья. Мы всегда собираем мертвых. Биоматериал слишком ценен, чтобы разбрасываться. Мертвые особи идут в переработку для выведения новых симбиотов.