Огненная кровь. Том 1

Глава 16. О поэмах и надеждах

Весь вечер Иррис думала о том, что сказала Армана.

А что, если это правда?

Никто из детей Салавара до сих пор не создал семью. Они одиноки и озлоблены, они ненавидят друг друга и весь мир вокруг. И если это правда, то теперь смысл её скоропостижной помолвки в Мадвере стал совершенно ясен. Так вот почему…

Салавару снова отказали, и он решил, раз за Иррис не стоит прайд, никто возражать не станет. Вот почему он, не скупясь, заплатил тёте Огасте такую неприличную сумму, вот почему был так настойчив, вот почему велел ехать, как можно скорее…

Она ходила по комнате, вспоминая все кусочки мозаики, и картинка, наконец, сложилась.

И чем всё это грозит ей?

Оказаться между проклятьем с одной стороны и бешеной сворой родственников Себастьяна с другой стороны – приятного мало. Она вспомнила слова Альберта о том, что Салавар был влюблён в её мать, и что она сбежала с помолвки.

Почему?

Мать Себастьяна и Таиссы погибла, мать Истефана бросила мужа и вернулась в прайд, и тогда он женился на кахоле. Хейда – человек, и она ещё здесь.

Интересно, отчего погибла мать Себастьяна, и почему сбежала мать Истефана?

Но расспрашивать напрямую об этом было неловко. Когда Себастьян пришёл пожелать ей спокойной ночи, она встретила его в гостиной, услав Арману заниматься нарядами, а сама думала о том, как бы завести разговор так, чтобы это не было слишком навязчиво.

Но Себастьян был задумчив и хмур, и не стал задерживаться. Как-то сухо поцеловал её в щёку и ушёл, а в сердце Иррис закралась тревога, потому что он, видимо, уже поговорил с Альбертом, и кто знает, что тот мог ему рассказать. Она долго не могла заснуть, спала урывками, металась в плену обрывочных сновидений и, в конце концов, встала ещё до восхода солнца.

В Мадвере она любила вставать с рассветом, и часто уезжала на побережье, чтобы полюбоваться тем, как солнце медленно поднимается из моря. Здесь такое ей вряд ли позволят. И хотя дворец стоял на холме, открывая взору прекрасный вид, но сюда не долетал терпкий морской бриз, и не было слышно шума волн. А сейчас это бы её успокоило.

Но, подумав немного, она решила посвятить это тихое утреннее время совсем другим вещам, нежели любование рассветом. Иррис оделась, привела себя в порядок и, пройдя тихо мимо комнаты Арманы, которая находилась позади её гостиной, вышла в коридор.

Со вчерашнего вечера у её двери появились два охранника, и они встрепенулись при виде Иррис, но она велела им оставаться на месте, сказав, что лишь прогуляется по галерее и никуда не уйдёт. Она поднялась на один пролёт лестницы и свернула в библиотеку – большой двухъярусный зал, одна стена которого с множеством полукруглых окон выходила в сад.

Уже было достаточно светло, и можно было обойтись без светильников и свечей. В столь ранний час здесь было очень тихо, и мысль о том, что сюда и в самом деле вряд ли кто-то заглянет, ей понравилась.

Большой стол из красного дерева занимал весь центр комнаты. На нём громоздилось два внушительных письменных прибора из яшмы, и вокруг стояло несколько кресел, обтянутых коричневой кожей. В простенках висели картины морских сражений, изображения кораблей, рыб и карты. Иррис прошлась вдоль полок – собрание книг и фолиантов впечатляло. Она дотронулась пальцами до корешков и… пропала.

В Мадвере у неё не было такого изобилия, и хотя, когда отец ездил в Фесс, в Индагар или в столицу, он обязательно привозил ей несколько книг, но их было не так много, как здесь, и среди них уж точно не было таких редких. Иррис стала вытаскивать и складывать на стол то, что её заинтересовало, и вскоре вокруг уже громоздилось несколько стопок высотой ей по плечо. Пожалуй, часть нужно взять в свои комнаты, чтобы всегда были под рукой.

Интересно, нужно ли спрашивать у кого-то разрешения?

Остановилась она лишь когда её подборка заняла почти половину стола, и, усмехнувшись своей жадности, подумала, что библиотека никуда не убежит. Иррис села в большое кресло, поджала под себя ногу и углубилась в чтение. Она брала одну книгу за другой и раскладывала их по степени важности: о прайдах, символах и домах, генеалогические справочники, ритуалы и источники. Но чтение начала с редкого издания поэм Оллита, которое ей не доводилось встречать раньше, и полностью погрузилась в изящный слог.

Время будто замерло, когда она с головой ушла в этот волшебный мир. День медленно разгорался, солнце просочилось сквозь ажурную листву акаций, тронуло лучом паркетный пол, и полоса света, дотянувшись до её кресла, растаяла теплом на платье цвета чайной розы. Чудесные строчки лились непринуждённо, и пальцы Иррис сосредоточенно и быстро листали одну страницу за другой, и только когда книга подошла к концу, вырвавшись из пленительного мира поэзии, она почувствовала – что-то не так. Ощутила прежде, чем поняла, в чём дело – лёгкое прикосновение к плечу, словно струя тёплого воздуха. Кто-то смотрел на неё, и она обернулась, резко захлопнув книгу.

У двери, прислонившись к косяку, стоял Альберт.

Она даже предположить не могла, сколько времени он там провёл, наблюдая за тем, как она жадно листает страницы, касаясь деревянной закладкой кончика носа, как улыбается особенно удачным оборотам речи…

О Боги! И она сидит в такой неприличной позе!

Она торопливо вытащила из-под себя ногу и, нащупав пальцами туфлю под столом, спешно надела её и вскочила. Сердце снова пустилось в пляс, и кровь прилила к лицу.

Как же неудобно вышло!

– Доброе утро, Иррис. А я как раз искал тебя и знал, что найду именно здесь, – произнёс Альберт негромко, оттолкнулся от косяка и направился к ней.

Что он делает здесь так рано?

– Доброе утро, Альберт, – постаралась ответить она вежливо, – интересно, почему ты решил, что найдёшь меня именно здесь?

– Ну… интуиция… наверное. Я сам прятался здесь от моей слишком надоедливой родни, – усмехнулся он, пройдя вдоль полок с книгами и остановившись напротив её добычи, разложенной на столе, добавил, – читал книги по морскому делу, рассматривал эти картины и гравюры кораблей. А ты, я вижу, решила понять, куда же именно попала? Судя по твоим трофеям, – Альберт с усмешкой посмотрел на отобранные ею стопки книг.

Он стоял напротив, и их разделял огромный стол, и, как ни странно, это было успокаивающим обстоятельством, словно эта большая полированная поверхность и в самом деле была преградой.

Преградой для чего?

– Я поняла, что совсем ничего не знаю о жизни прайдов, – пожала она плечами, – а то, что в детстве мне рассказывала мама, я считала, это просто сказками. И поэтому решила восполнить пробелы в своих знаниях, раз всё равно не спалось.

– Почему не спалось? Не давали покоя мысли о змеях? – прищурился он.

– Нет, просто мне всегда нравилось вставать с рассветом. Смотреть, как поднимается солнце, как оживает сад, ночь уходит и мир наполняется красками. Раннее утро – самое счастливое время, – улыбнулась она.

Почему он так смотрит?

– Да… Пожалуй, это будет самое точное определение. Хм. Я тоже жаворонок, так что, я понимаю, о чём ты, – он улыбнулся в ответ и, указав на обложку книги в её руках, добавил, – вижу, что своё знакомство со «сказками» ты начала, как я и думал, с поэм.

Она поняла, что стоит, прижав книгу к себе, как что-то очень ценное, и это было даже забавно.

– Не могла удержаться! Это такая редкая вещь, и в Мадвере у меня не было возможности её прочесть. А тут… Будь моя воля, я бы их все унесла в свою комнату!

– Они все и так в твоём распоряжении. Поверь, это место не пользуется особой популярностью в нашей семье. Разве что у тёти Эв – это она большей частью собрала библиотеку, и в этом вопросе вкус у неё отменный. В детстве я часто проводил здесь время, мечтая о том, как однажды стану капитаном собственного корабля, – он взял из письменного прибора небольшие песочные часы и перевернул их. – Я представлял, что этот стол – палуба, что вон та лестница – это ванты, а второй ярус – капитанский мостик, и, забираясь туда, я смотрел вдаль в подзорную трубу дяди Гаса… трубу я, разумеется, брал без спроса… А вот по этим картам на стенах я прокладывал себе путь в далёкие земли.

Она стояла к окну спиной, и яркий утренний свет падал прямо на лицо Альберта. И сейчас он её совсем не пугал. Может, потому, что был одет в серую фланелевую рубашку, выглядевшую так по-домашнему, может, потому, что в его голосе не было обычного сарказма и язвительности. А может, потому, что их сейчас не окружали многочисленные злобные родственники, и, погружаясь в далёкие воспоминания, он говорил искренне.

Иррис разглядывала его лицо, и вдруг подумала, что он совсем не похож на Себастьяна. В его лице не было утончённой красоты присущей остальным детям Салавара, скорее оно было грубоватым – высокий лоб, глубоко посаженные глаза и крупный нос, и взгляд всегда с прищуром – взгляд того, кто ожидает от жизни только ударов и всегда к ним готов. В нём не было сдержанности и мягкости Себастьяна или правильных черт Драгояра, но, несмотря на это, оно было неимоверно притягательным. Казалось, что в нём, как в зеркале, отражаются все его чувства, вся его душа, каждая эмоция. Они наполняли его то решимостью и силой, то радостью, то сентиментальной нежностью, то страстью, и эта ничем неприкрытая искренность манила, заставляя смотреть на него раз за разом. Иррис подумалось даже, что вот сейчас ему не хватает только золотого кольца в ухе, красного пиратского платка и абордажной сабли.

Она представила так ярко то, что он описал: загорелого мальчишку с упрямым взглядом серых глаз, который взбирается наверх по лестнице, прикреплённой вдоль стеллажей, держа в одной руке подзорную трубу.

– И почему же ты не стал капитаном? – спросила она, продолжая пытливо разглядывать его лицо.

– Ну, знаешь, поначалу я хотел просто сбежать из этого дома, – он засунул руки в карманы и посмотрел задумчиво куда-то в окно, возможно, на морскую гладь или в небо, – стать матросом на ашуманском или рокнийском корабле и уплыть, куда глаза глядят. Меня всегда завораживало необъяснимое чувство свободы, когда ты стоишь на палубе, и нос корабля то погружается в волны, то взмывает ввысь. И ветер бьёт в лицо, а вокруг только паруса, солнце, вода и воздух. И ничего больше не нужно. Только стоять и дышать, ощущать ветер ноздрями и знать, что там, впереди, есть что-то неведомое, и тебе предстоит узнать, что именно. Я сбегал отсюда несколько раз, уж поверь. Но этот город принадлежал моему отцу с потрохами, так что всякий раз меня возвращали обратно, и Салавар избивал меня до полусмерти, обещая снова найти и уж точно убить, если я опять сбегу. А потом, когда я уехал в Скандру, как-то уже не сложилось. То ли северное море не приняло мою огненную душу, то ли я уже перерос романтику морского бродяги, а может, потому, что я стал, наконец, свободен и мог сам решать, что мне делать, – он усмехнулся и перевёл взгляд на Иррис, – почему ты смотришь так, будто я сказал какую-то глупость?

– Нет, не глупость… Но…

– Так, всё-таки, сказал?

Когда он говорил, ей казалось, что она слышит шум волн на мадверском побережье, как они с рёвом бросаются на высокие утёсы, и тревожный крик буревестников и чаек, и ощущает на лице дыхание западного ветра.

Всё это было так неожиданно, так ярко, и так близко ей, что у Иррис даже горло перехватило, и она стояла и слушала Альберта, затаив дыхание.

– Просто… это, – она замялась, не зная, как выразить всё словами, – так созвучно тому, что испытываю я, когда стою на берегу моря. Когда собирается гроза или усиливается ветер, и волны бьются об утёсы. Когда кричат чайки и хочется сорваться вслед за ними, и полететь в самую гущу шторма… И так странно было сейчас слышать, как кто-то другой чувствует то же самое и произносит мои мысли вслух.

Их взгляды встретились, сплелись, увязли друг в друге, в этом вспыхнувшем внезапно понимании.

Иррис ощутила, как где-то внутри зародилось тонкое веретено вихря, в мгновение ока оно захватило её всю, и в тот же миг по гладкому дереву стола, по рисунку из тёмно-красных жилок прокатилась волна живого огня, обволакивая книги, кресла, стеллажи и паркет, ударилась о стены прибоем и рассыпалась вокруг морем дрожащих искр, опалив, кажется, самое сердце…

Как жарко! И дышать почти нечем!

Кровь прилила к щекам, и кожа, ощутив прикосновение этой волны, отозвалась дрожью предвкушения, вспыхнула желанием, запылала на лице, на руках, даже под платьем, под книгой, которую Иррис, как щит, прижимала к груди. И всё внутри сжалось от странного сладкого предчувствия, названия, которому у неё не было.

Она опустила глаза, пытаясь усилием воли погасить это пламя в себе, и произнесла тихо:

– А ты мог бы быть капитаном…

– Да? – спросил Альберт, тоже понизив голос. – Это почему же?

Иррис сделала шаг в сторону, так, чтобы между ними оказался не только стол, но и две больших стопки с книгами, которые закрывали её почти до шеи.

– Потому что ты любишь ветер и свободу, – произнесла она медленно, трогая пальцами углы толстых фолиантов, пытаясь их выровнять и не глядя Альберту в глаза, – и потому что ты из тех, кто может быть только первым. Кто может бросить вызов Богине Айфур и сражаться с ней на равных. Кто лучше умрёт, чем сдастся. Ты одинок, но не боишься быть одиноким, потому что те, кто идут первыми – одиноки всегда.

– Быть первым? Было бы ради чего, – произнёс он изменившимся голосом, в котором прозвучали хриплые ноты, – всякому парусу нужен свой ветер, Иррис… Даже если этот ветер штормовой. И я согласен – странно слышать, как кто-то другой произносит вслух твои мысли и чувствует то же, что чувствуешь ты.

Вторую волну она не видела, она просто почувствовала её всем телом. Не сбивающую с ног, не обжигающую яростным пламенем – невидимые тёплые руки обняли её всю, и невозможно было не поддаться такому объятью. На какое-то совсем короткое мгновенье она закрыла глаза, отдаваясь этому теплу и впитывая прикосновение кожей. Вихрь растворил в себе огонь и распался, скользнул по щеке ласковым дуновением, сплетаясь с тем невидимым теплом, что обнимало её сейчас.

Никогда Иррис не испытывала ничего подобного. Это было ни на что не похоже и так волшебно, что пальцы её дрогнули, сдвигая фолианты, и стопка книг обрушилась на пол, погасив чудесное видение.

– Извини, я такая неловкая, – пробормотала она и бросилась собирать книги.

– Я помогу, – Альберт обогнул стол.

Иррис схватила четыре фолианта и спешно отошла на несколько шагов назад. И чтобы скрыть смущение и успокоить бешено бьющееся сердце, спросила:

– А куда ведёт эта лестница?

Боги милосердные! Что это такое было? Как же неловко… Он ведь тоже почувствовал это!

– В башню. Там находится обсерватория. Хочешь посмотреть на звёзды? Идём, – он положил книги на стол и направился к двери.

– Но сейчас же день, мы же ничего не увидим! – произнесла она удивлённо.

Идти с ним в башню? О, нет!

– Я бы пригласил тебя туда ночью, – усмехнулся Альберт, разглядывая с прищуром её лицо, – но, боюсь, ты поймёшь это превратно. Звёзд, конечно, не обещаю, но ты увидишь самую точную подзорную трубу, и ещё там очень красиво. Не бойся, я буду вести себя хорошо. Обещаю, что тебе там понравится.

И он исчез за дверью.

Наверное, если бы он стал её уговаривать, она бы отказалась, но он просто взял и ушёл, а Иррис, вдохнув и выдохнув несколько раз, подхватила одной рукой платье и пошла следом.

Почему она пошла за ним?

Этого она не знала.

Винтовая лестница делала поворот за поворотом, и казалось, она никогда не закончится. Иррис так и шла, прижимая к груди книгу, как будто это была какая-то защита, способная прикрыть её сердце.

Обсерваторию, большое круглое помещение, состоящее почти из одних окон, венчал прозрачный купол. Часть стёкол по бокам заменяли витражи с изображением созвездий: Парус, Лучница, Стриж, Тур…

Витражи отражали цвета стихий. Лучница сияла голубым, а Стриж светился чёрно-красным. Мозаичный пол из терракотовой плитки украшал малый круг прайдов. Подзорная труба и в самом деле стояла здесь же, на большом постаменте, а ещё множество странных приспособлений и устройств, названий которых Иррис не знала, но встречала их изображения на гравюрах в книгах о морском деле.

Обсерватория выглядела заброшенной – мебель в плотных чехлах из белой ткани, а пол и подоконники покрывал слой пыли. Войдя внутрь, Альберт сразу же открыл несколько окон, и лёгкий утренний ветерок разогнал застоявшийся воздух в башне.

– Как красиво! – воскликнула Иррис, рассматривая утренний город, море и Грозовую гору. – Я даже не могла подумать!

Вид из башни и в самом деле был преотличный.

– Я же говорил, что тебе здесь понравится, – Альберт осторожно снял чехол и повернул стоящую на треноге подзорную трубу.

– Но почему тут такое запустение?

– Наш старый астролог умер, а новый пользуется башней Гасьярда, уж не знаю почему. Но когда-то давно я много времени проводил здесь, глядя на звёзды и беседуя со старым Имансом. Вот уж кто знал, кажется, обо всём в этом мире, и мне жаль, что он умер, я бы хотел снова посидеть с ним здесь и поговорить. Думаю, я заберу эту башню себе. Сомневаюсь, что она нужна в этом доме хоть кому-то.

– Здесь можно рисовать, – произнесла Иррис задумчиво, обходя большой зал по кругу.

В окнах вид открывался один прекраснее другого: на Грозовую гору, на море, на черепичные крыши Эддара, спускающиеся к голубой бухте, на лесистые холмы и далёкие горы и даже на большой дворцовый сад.

– Я бы хотел увидеть твои картины, – сказал Альберт.

– Увы, они все остались в Мадвере, – ответила Иррис грустно, – и не сомневаюсь, что моя тётя выбросила их, как только карета со мной скрылась за поворотом. А может, отдала их в приходскую школу, но в любом случае она от них избавилась так же, как и от меня. Я привезла с собой всего три.

– Почему ты жила у тёти?

Она задумалась на мгновенье, а потом вдруг, сама не зная зачем, стала рассказывать о своей прошлой жизни. О матери и отце, о коротком замужестве, разорении, и о том, как оказалась в доме тёти Огасты.

Он поймёт.

Ведь он тоже рос без матери, и у него тоже не было выбора, разница между ними лишь в том, что отец её любил, и, наверное, поэтому, она не разучилась верить в людей. А ещё в том, что Альберт, в отличие от неё, теперь свободен, а она всегда была связана путами долга, приличий или предстоящим замужеством.

Он слушал молча, иногда задавал вопросы, но лицо его было задумчивым и серьёзным. Он не шутил, как обычно, не насмехался, и это странное внимание с его стороны было Иррис приятно. Приятно ещё потому, что как бы глупо это не звучало, но из всех, кто окружал её последнее время, именно Альберт казался единственным, кто мог понять, что она чувствует на самом деле. И ей хотелось выговориться, хотя где-то внутри, рассудком, она понимала, что делать этого не стоит.

– Это так странно, – закончила она свой рассказ и повернулась к Альберту, – в вашем доме есть всё, что нужно для счастья, только счастья нет. Я могу спросить тебя кое о чём?

– Звучит интригующе, – он прислонился к колонне, от которой начиналась лестница, и скрестил на груди руки, – спрашивай.

– Ты можешь сказать мне, что на самом деле случилось с матерью Себастьяна?

– «На самом деле»? Судя по постановке вопроса, какую-то версию ты уже слышала и она тебя не устроила? Какую же?

– Про несчастный случай и падение с лестницы.

– И ты в это не поверила? Почему?

– Потому что поняла, что мне солгали, – ответила она, не отводя глаз.

– Хм. И ты хочешь знать правду?

– Да.

– Почему?

– Есть причина.

– А если правда будет ужасной? – Альберт прищурил один глаз.

– А она будет ужасной? – ответила Иррис в тон ему.

– Пожалуй, что да. Так ты всё ещё хочешь знать?

Она глубоко вдохнула и, сильнее прижав к груди книгу, твёрдо ответила:

– Да, какой бы она ни была, я хочу знать.

– Хорошо, – Альберт посмотрел куда-то в голубую даль бухты и произнёс, тщательно подбирая слова, – наш отец… Салавар… с ним иногда случались необъяснимые припадки… приступы гнева… и тогда он становился просто безумен. В один из таких приступов он столкнул Клариссу с лестницы. Говорят, они поругались из-за чего-то. Но, проще сказать – в её гибели виноват Салавар. А ещё проще – он убил её. Не специально, но, тем не менее, это так, – Альберт перевёл взгляд на Иррис, – это достаточно ужасно?

– Боги милосердные! Это правда? – воскликнула она.

– Ну, разумеется, правда, – лицо Альберта стало каким-то хмурым, – я сам тогда, конечно, был ещё совсем мал, но когда проводишь столько времени со слугами, сколько проводил я, то знаешь жизнь хозяев лучше, чем они сами. Нигде так хорошо не осведомлены о подробностях хозяйской жизни, как на кухне или на конюшне.

– А с чем связаны были эти припадки? Он был болен?

– Салавар бы здоров, как бык. А почему ты спрашиваешь об этом?

– Просто… всё-таки она – мать моего жениха.

– Значит, Себастьян сказал тебе про несчастный случай, и ты ему не поверила? Но узнать правду решила у меня? Хм. Почему?

– Потому что ты не стал бы мне врать.

– Откуда такая уверенность? – Альберт улыбнулся, но его острый взгляд, казалось, пронзил её насквозь.

– Ну, во-первых, для тебя нет смысла в такой лжи…

– Допустим. А во-вторых?

– А во-вторых, вчера ты сказал, что не станешь меня успокаивать, и что дальше не станет легче. И это было правильно. Это было честно.

– И ты решила, что и дальше я буду с тобой также честен? – он странно усмехнулся.

– Не решила, но я бы очень хотела на это надеяться.

– Честность должна быть взаимной, Иррис, – произнёс он негромко.

Она смутилась от интонации его голоса, отошла к окну и стала смотреть на море. Вьющиеся розы, которые росли в Эддаре повсеместно, добрались по башне даже сюда, и рассыпались снаружи на подоконнике гроздью розово-жёлтых бутонов. Она сорвала несколько цветов. Несмотря на утро, они пахли уже слишком сильно.

– Я рассказал Себастьяну то, что обещал. Про карету и стрелы, – Альберт подошёл и встал рядом глядя тоже куда-то вдаль.

– И что он сказал?

– Признаться, я удивлён. Как будто вчера я говорил совсем с другим Себастьяном, а не с тем, которого знал десять лет назад. Он был благодарен, довольно мил и даже предложил мне дружить против остальных наших родственников. И это меня несколько удивило.

– Почему?

– Если бы мне было семь лет, я был бы счастлив этому предложению, но сейчас… Он просил у меня прощения, за себя и за отца, и даже признался в том, что нуждается в моей помощи. И он хотел, чтобы я поддержал его на совете. Это было очень странно слышать. Он как будто поумнел и повзрослел одновременно. Единственное, о чём он не подумал…

Альберт замолчал.

– И о чём же?

– Что я не поумнел. А может, не повзрослел.

– Разве ты не хочешь поддержать Себастьяна? – Иррис посмотрела на него искоса.

– А ты хочешь, чтобы я его поддержал? – Альберт повернулся к ней, впиваясь в Иррис пристальным взглядом.

– Я просто не хочу, чтобы вы были врагами, – ответила она, отступая немного назад.

– А мы и не враги. Но и не друзья. Мы теперь в некотором роде союзники.

Он стоял слишком близко и смотрел так внимательно, что её сердце снова пропустило удар и забилось сильнее.

Что она делает? Что она вообще такое творит? Откровенничает с ним тут наедине, Боги милосердные, это же просто неприлично!

И голос разума настойчиво шептал:

Этот разговор наедине опасен. Альберт вообще для тебя опасен! А ты словно играешь с огнём, зная, что тот может вспыхнуть в любой момент, и тебе это как будто даже нравится!

Признайся Иррис, что тебе нравится стоять здесь и говорить с ним, бродя по краю пропасти? И чувствовать этот огонь, его огонь! Не будь это так, ты никогда не пошла за ним в башню! Не было бы всего этого: этих разговоров о прошлом, смущения и этого огня… Особенно этого огня, который ты не можешь забыть и который хочешь почувствовать снова.

Остановись, пока не поздно! Ты дразнишь чудовищного зверя! Вспомни пожар на озере!

– А что случилось с матерью Истефана? – спросила Иррис, рассматривая мозаичный круг на полу.

– Она поняла, что её в итоге ждёт судьба Клариссы и ушла сама, но Салавар не отдал сына, и из-за этого мы теперь в ссоре с Турами. Мать Истефана из их прайда.

– Почему он хромает? Разве ваша магия не может вылечить его болезнь?

– Он родился таким. Говорят, что это результат не слишком удачного брака – несовместимость огня и земли, но у Салавара выбора не было. Ему везде отказывали.

– Из-за проклятья? – Иррис перевела взгляд на Альберта.

– Ты уже и об этом знаешь? – усмехнулся он.

– Так это правда?

Он пожал плечами.

– Не знаю. Этот вопрос под запретом. Был под запретом при моём отце. Об этом говорили слуги, иногда забывая, что я хоть и бастард, но всё же хозяйский сын. Единственное, что я знаю – такие припадки у Салавара были не всегда, и что прайды не хотели отдавать за него замуж своих дочерей. Поэтому он в итоге совершил чудовищный мезальянс и женился на Хейде. Так что может в этой истории с проклятьем и есть доля правды, но я предпочитал об этом не спрашивать. У Салавара хватало поводов драть меня кнутом, и я не хотел лишний раз навлекать на себя его гнев. Но раз ты спросила об этом, значит, тебя пугает это проклятье?

– Если это правда, то да, пугает, – ответила она честно, – и то, что меня пытались убить, и то, что на меня возлагают какие-то надежды, считая, что я какой-то Поток, и то, что меня ненавидят родственники Себастьяна и предстоящий поединок – меня всё это пугает! По правде сказать, меня пугает весь этот дом со всеми его обитателями.

– А я? Я тоже тебя пугаю? – спросил Альберт тихо.

В городе, на главном Храме зазвонил утренний колокол.

– Нам пора вниз, – произнесла Иррис, смутившись, подхватила платье и направилась к лестнице.

Не стоит тебе отвечать на этот вопрос!

– Ты боишься, что кто-нибудь увидит нас здесь, мило воркующими, и подумает что-то нехорошее? – спросил Альберт с усмешкой, видя её смущение.

– В общих чертах да, хотя когда ты произносишь это в такой манере, звучит это просто ужасно!

– Зато честность, как оказалось только что, похоже, единственное качество, которое тебя во мне привлекает. Так что, увы, хочешь ты этого или нет, придётся мне говорить правду, – он шагнул к лестнице опережая Иррис, – ты можешь не волноваться, здесь нас точно никто не увидит, не зря же я так любил это тихое место. А из всех ранних птах в этом дворце, мы, похоже, самые ранние. Никого кроме слуг ещё нет, да и те все на кухне, наверняка, обсуждают Милену, змею и предстоящий бал. Но раз тебя всё это смущает, что же, идём.

Он спустился вниз на несколько ступеней, но внезапно остановился, отчего Иррис едва не ударилась ему в плечо.

– А что тебе понравилось в этом сборнике? – он кивнул на книгу в её руках. – Там же одни трагедии, а это довольно странное чтиво для той, кто собирается счастливо выйти замуж.

Альберт преградил дорогу, и спуститься вниз, не прижимаясь к нему, она бы не смогла, и поэтому так и осталась стоять, закрываясь книгой, потому что смотрел он на неё так странно, словно хотел сказать что-то, но не решался. Вернее, он говорил одно, подразумевая совсем другое, и от его слов у Иррис сердце снова ушло в пятки.

Она поднялась на одну ступеньку вверх, чтобы не быть с ним рядом так близко, и ответила:

– Конечно, они трагичны… но мне нравится то, что автор в конце всегда оставляет героям надежду. А надежда – разве это не главный парус в жизни?

– Хм. Я думаю, что надежда – это ветер, Иррис, а парус – это стремление. И если есть надежда, то стремление толкает нас вперёд, – он понизил голос, – а что делать, если надежды нет?

Он смотрел на неё снизу-вверх, прислонившись к шершавой стене башни, и в его серых глазах плескалось жидкое серебро, и не было в лице ни ухмылки, ни улыбки, лишь какая-то необъяснимая жажда, и понятно было, что вопрос этот совсем не о поэмах…

И ей следовало бы сказать, что-нибудь в духе тёти Клэр, что всё в руках божьих, и что нужно молиться и уповать на Богов, про чистоту помыслов и смирение, и что блаженны верующие, но вместо этого она вспомнила своё письмо, сожжённое на мадверском побережье, и сказала просто:

– Тогда нужно надеяться на чудо.

Альберт покачал головой и спросил с горькой улыбкой:

– На чудо, говоришь?

– А ещё у Оллита в этом сборнике есть очень красивые обороты речи и рифмы получше, чем «любовь и морковь», – поспешила она перевести разговор на безопасную тему.

Он смотрел на то, как она теребит бутоны роз и лепестки падают на пол между ними, и произнёс:

– Ну, если говорить о моркови, то я уже победил свой поэтический штиль. Вернее сказать, у паруса моей поэзии появился свой ветер, так что я даже нашёл несколько новых рифм к слову «любовь».

– Боюсь даже предположить, каких, – улыбнулась Иррис, надеясь свести к шутке весь этот неловкий разговор.

– Хочешь услышать? Хотя я ещё не закончил писать, – глаза его блеснули, и он добавил тише, – только вот теперь из-под моего пера выходят одни трагедии, совсем как поэмы в этой книжице. Или, полагаешь, мне, как Оллиту, стоит добавить в них немного надежды? – он протянул руку, забирая у неё один из бутонов роз и их пальцы соприкоснулись. – Как ты думаешь, возможна ли надежда для героя моих стихов?

Как у него это получилось, Иррис не знала, но эта жажда во взгляде, отчаянье в его голосе и словах сдавили сердце, пальцы похолодели и ноги стали, как ватные. Эти слова заставили чувствовать себя виноватой, испытывать боль за что-то, чего она не могла осознать, манили и пугали одновременно, и смущали, бросая кровь в лицо и лишая воли.

И едва его пальцы коснулись её руки, воздух снова задрожал, наполняясь живым огнём и вихрь внутри неё ожил…

Она выронила розы и, подхватив платье, спешно отступила назад.

– Зачем ты это делаешь? Зачем? Ты не должен, – голос её сорвался, и она воскликнула в отчаянии, – не должен говорить мне таких вещей! Не должен смотреть на меня так, как сейчас! И говорить со мной таким голосом! Ты не должен соблазнять меня и выворачивать мне душу наизнанку! Я помолвлена, ты понимаешь это? Я невеста! Я скоро стану женой твоего брата! Какая может быть надежда?!

Последнее она почти крикнула.

– А если бы не была? Если бы ты не была невестой? – он шагнул вверх, встав на одну ступеньку с ней так близко, что она прижалась к стене всем телом и выставила перед собой книгу, как щит, останавливая его. – Если бы ты не была помолвлена? Скажи мне, дело только в этом?

– Пожалуйста… не надо. Не делай этого! Ты просил прощения за то, что было на озере, и я тебя простила, но сейчас ты снова делаешь то же самое! Ты сказал, что раскаялся… но ты… ты же обманул меня, – она почти прошептала это, и на глаза навернулись слёзы.