– Доктор! – уже крикнул Труский, удивляясь самому себе. – Какие к черту чертики?!
– Самые обыкновенные черты. Они всегда были, есть и будут, главное не злить их.
Флидерин с Труским не верили своим глазам и ушам. «Может быть это все сон?» – подумали оба одновременно.
– То есть, – уже спокойным, размеренным тоном говорил Труский. – вся история про чертиков это правда?
– Ну, конечно! А как по-другому может быть? Вы не переживайте так, в этом нет ничего постыдного, что вы не знали о таких очевидных казалось бы вещах. Теперь зато будете осведомлены.
В их глазах прямо сейчас обрушивалась вся объективная реальность – они стояли на грани впадения в чару, забитую доверху сомнениями и конспирологическими теориями. Вот-вот и они уже готовы были перестать доверять самим себе.
– Угу… Понятно. – опустил руки Труский и бессмысленно вперился взглядом в Флидерина. – Ну, раз уж так, тогда мы пойдем? – спросил он напоследок у врача, чтобы точно во всем убедиться.
– Да, конечно, можете идти, только, как я уже сказал. если есть возможность, проведите ночь в другом доме, а потом сами смотрите на ситуацию.
– Хорошо.
В оставшийся путь домой к Трускому они не обменялись ни одним словом, только дядя Гена постоянно бормотал себе под нос еле слышные отрывки слов. Даже взгляды двух молодых друзей не встретились, каждый из них был занят своими мыслями.
Мать Труского была очень гостеприимной и милой женщиной, которая несмотря на неожиданное появление гостей, все равно с доброй улыбкой приняла их и не отказала во временном ночлеге, хоть и беспокоилась насчет своей недостаточной осведомленности о причинах их переночевки в этом доме; от Труского никакой ценной информации она не получила и видела его подавленное, индифферентное состояние, поэтому все равно настояла на своем и добыла нужные причины, но только уже на следующее утро, беседуя с ним наедине на кухне. Однако первый серьезный обмен мнениями после психиатра произошел еще до этого, в ночь, когда Флидерин лежал на раскладном диване в комнате Труского, а второй покоился на своей кровати. Такого долгого молчания он больше выдержать не мог и прервал это продолжительное безмолвие простым вопросом:
– И ты ему веришь? – Труский был убежден в бодрствовании Флидерина и не посчитал нужным предварительно задавать ненужный вопрос, спит ли он.
– Я не знаю.
– Вот и я уже ничего не знаю. – отчаянно ответил он, поддерживая друга теми же тяжелыми, тоскливыми вздохами безысходности. – Ну, если подумать, его бы не держали в этой больнице, если бы он не был хорошим доктором. Типо, есть вообще ему смысл нам врать? Думаю нет, но поверить его словам ваще не могу и не хочу. Знаешь, – продолжал он свой монолог в воздух, особо не ожидая какой-либо поддержки разговора от полностью потерянного Флидерина. – как будто мне сказали в детстве, что деда мороза не существует, только в зрелом возрасте, когда я уже давно сформировал для себя как устроен мир, что точно правда, а что однозначно ложь, но сегодня что-то случилось и теперь уже не так все очевидно. Я не знаю… Я правда не знаю, у меня других слов даже нет.
Он лег на бок, повернувшись спиной к Флидерину и с такими мыслями ушел в слабый, нервный сон:
«Нет, завтра поговорю с матерью. Сто процентов тот мужик над нами пошутил, потому что такого просто-напросто не может быть, мы же не в какой-то сказке живем. Прям с утреца встаю, иду завтракать и дожидаюсь мамы – она уже точно поставит все на свои места. Какие, господи, черты?! Не может такого быть. А если и может то… тогда и к черту такую жизнь. Пусть это реальность будет принадлежать им, а другие я возьму себе – ну раз существуют черты, так почему же не могут и другие параллельные измеренный? Ладно, кажется я еду кукухой…»
III
Флидерин лежал на своей кровати у себя в комнате, погруженную в полную темноту. Сквозь полупрозрачную занавеску еле проходил слабый сиреневый луч, освещающий небольшой квадрат на полу. Он взирал на этот светлый квадрат усталыми, безразличными глазами, лежа на боку и подставив под подушку руки. Бессонница преследовала его уже долгое время после последнего удивительного происшествия. Мать Труского объяснила ребятам, что такого не бывает в жизни и они должны перестать себя накручивать такими глупостями как маленькие дети. Эти слова смогли успокоить Труского, но не Флидерина. После того, как он и отец вернулись к себе домой, дядя Гена не давал покоя сыну и часто тревожил его по всем мелочам, что впоследствии вошло в привычку для обоих. Отец с каждым днем терял свое настоящее лицо и перенимал модели поведения, мышления совершенно разных людей, среди которых могли и быть персонажи художественных произведений, также знаменитые личности и т.д. К сожалению, в этом процессе увяз и Флидерин, правда на нем эти изменения сказывались в меньшей степени и к тому же принимали по большей части исключительно временный характер – свое настоящее нутро не было подвергнуто внешним влияниям. Однако эти временные переживания странных, непонятных эмоций в целом негативно сказывались на его организм, который и так был сильно пошатнут: спустя две недели после инцидента с чертами, у Флидерина диагностировали мигрень. День этот он запомнил на всю жизнь.
Придя после школы домой, он, будучи на редкость в прекрасном настроении сразу пошел на кухню и увидел отца, стоящего за плитой – ему в голову взбрела идея восстановить старый рецепт фирменного бабушкиного салата, который она ему часто готовила в детстве. У Флидерина не было никаких оснований верить в правдивость этой версии, но ему не хотелось на этом зацикливаться и он с удовольствием, облизывая сухие губы, встал рядом с отцом и смотрел на скворчащую на масле колбасу, одна сторона которой была уже почерневшей.
– Ничего, в салате ты сильно не почувствуешь этого горелого вкуса, поверь мне. – заранее оправдывал себя дядя Гена, ожидая возможного колкого замечания от сына, который на самом деле не собирался ничего об этом говорить.
Когда блюдо было готово и они сели на скрипучие, шатающиеся стулья перед столом, накрытым все той же липкой клеенкой, отец с гордостью подал глубокую тарелку с холмом салата, верхушка которого была полностью покрыта жирным, белым как снег майонезом и присыпана мелко нарезанным укропом. Салат на вкус был ужасен и для любого здравомыслящего человека это не могло быть удивлением, кроме, пожалуй, дядя Гены. Блюдо представляло из себя просто кашицу с мелко нарубленными самыми разными ингредиентами, среди которых больше всего выделялись: жареная (скорее пережаренная) колбаса, горох, киви, лимон, крабовые палочки, а также огромное количество сырых тыквенных семечек, чем он надеялся прикольно похрустеть. Флидерин не мог застать всего процесса готовки, поэтому только после пробы познал гастрономический восторг и пошел блевать в унитаз, пока отец сидел с довольным видом и смаковал свое творение, которому он дал такую итоговую оценку: „Безусловно я не претендую на звезду Мишлен да и не за чем она мне, но этим салатом я доволен. Получилось даже лучше чем у покойной бабушки, да простит меня Господи, царство ей небесное. А этому плебсу не понять, что уж тут поделать…“. Флидерин не стал долго разглагольствовать насчет всех недостатков этого „произведения искусства“ и ограничился простым, человеческим „фууу“, которое не понимал отец, но со спесивостью принимал. Оказалось, что такую реакцию Флидерина вызвал не только салат. Дальше ему стало хуже, он перестал осязать мир и видение от первого взгляда начало туманится. Именно в ту секунду его охватил ужас и со страшными криками: „Пара, я ослеп, папа!“ дядя Гена прибежал и увез в скорую, остановив на дороге проезжающую машину.
Теперь Флидерин лежал у себя в комнате, смотрел на сиреневый свет и в деталях, насколько это было возможно, восстанавливал тот страшный день. Ужасные, глупые, веселые, нелепые, остроумные мысли смещали друг друга и Флидерин потерял контроль над этим хаотичным потоком, что его тело обратило в дрожь, он начал невероятно потеть. Жар полностью его охватил, он отбросил одеяло на пол и с дрожащими ногами сел на этот квадрат, подставив свое лицо с закрытыми глазами под этот свет. Удивительно, эта интимная процессия и вправду помогла ему временно очистить и продезинфицировать всю голову. Спустя минут десять он спокойно встал, оделся в уличную одежду и на цыпочках, надеясь не разбудить спящего отца, открыл громоздкую дверь, из которой вышел громкий свист ветра и Флидерин постарался незамедлительно закрыть ее за собой. Ветер вместе с влажными кристалликами снежинок обдувал его лицо, постепенно синевшее и приобретающее схожие краски как и замерзшее озеро, которое привлекло его внимание. Он любил покататься на старых, потрепанных коньках по толстому слою льда, но сейчас он был достаточно тонок и хлипок, так что рисковать он явно не стал, правда от размеренной прогулки из одного конца озера в другой он не отказался. На это у него ушло 20 минут. Уже в середине пути он начал ощущать колкие боли в районе живота, что поначалу он связал с проблемами желудка, но впоследствии, знакомясь все ближе с этой непонятной, вроде не очень сильной болью, он не узнал в ней ничего знакомого. Это были не совсем новые, но чуть отличные от предыдущих разов ощущения. Его это заинтересовало и оставшуюся половину пути он прошел, размышляя об этих чувствах, исследуя эту почти неузнаваемую, легкую боль, которая по каким-то чудесным обстоятельствам начала переходить в желанную нужду.
«Что со мной?! Я не понимаю, что сейчас происходит. Мне кажется, что я должен лежать сейчас на льду, кривляться от боли, съежившись как жалкая собака в клубок, но мне наоборот как будто бы хорошо от этой боли. Походу, скоро я стану мазохистом, ну ничего…»
Он безразлично уже направлялся обратно домой, держа равновесие и иногда проскальзывая то одной, то другой ногой в сторону. Флидерин устремил свой взгляд себе под ноги и пока на первый план выпал лед, с ранами в виде белых тонких линий, покрывающих всю поверхность; в дальнейшем же он пытался прорубить взглядом как буровом скважину и взглянуть на спокойную, студеную воду подо льдом, однако все попытки были тщетны и он уже собирался опустить в отчаянии руки, как неожиданно заметил два огонька, сверкнувших на миг глубоко в воде, после чего они сразу же погасли. Он остолбенел, сильно зажмурил несколько раз глаза и с более ясным зрением заново взглянул в то же место, но там уже ничего не было. Оставить все как есть он не мог и теперь, еле идя по льду, не прерываясь, тщательно смотрел себе под ноги, дабы не упустить очередного их появления, которое, он был уверен, обязательно должно еще раз свершиться – так оно и произошло, только под конец, когда он перешел с поверхности льда на снежный покров земли, присел на корточки и бросил последний взгляд на ледяное озеро, впоследствии отблагодарившее его внимательность и терпение внезапным отблеском двух светящихся глаз. Флидерин отошел назад в страхе и теперь полностью был уверен в истинности увиденного. Он побежал к себе домой, не переживая о спящем отце, плотно, с грохотом закрыл дверь дома и бегло поднялся на второй этаж к себе в комнату. Как маленькое дитя он укутался в одеяло, предварительно сняв с себя всю одежду до трусов и, дрожа от страха и холода, спрятался под покрывалом, оставив небольшую щель для проникновения кислорода. Дыхание его участилось, пульс бился невероятным темпом. Флидерин держался за сердце и поражался такой быстроте частоты биения – такой повышенный ритм сердца он давненько не переживал, а может и никогда в своей жизни. Отец часто любил заявлять с запуганными глазами и с рукой, крепко прижатой к сердцу, что у него тахикардия.
«Да, теперь я понимаю его страх. Походу, сейчас у меня та же фигня. Господи, дай мне сегодня выжить, пожалуйста…»
Та же бессонница никуда не испарилась и так же не давала ему покоя. Помимо этого, учащенное биение сердца и чувство внутренней сдавленности побудили появление резких, болезненных спазмов, поочередно охватывающих его в разных частях тела. Повезло, что отец крепко спал и не решил ни с того ни с сего проверить состояние сына, так как в этом случае его мог охватить ужас при виде дерганого тела Флидерина, похожее на процессию изгнания внутреннего беса. На протяжении всего часа Флидерин боролся со всеми возможными болями в теле. Закончился этот сущий ад долгожданным и желанным сонным забытьем. Изнуренный всеми жестокими физическими испытаниями, он в конце концов сдался и на рассвете уснул, в то время как отец только встал на ноги и громко зевнул с широко раскрытым ртом, обнажив пожелтевшие зубы с черными точками. С теплой чашкой чая в руке, он вышел на уличный порог и впитывал в себя морозное утро, сменившее синие краски ночи на чуть теплые, желтые оттенки золотистых лучей солнца, с трудом отепляющих пространство, но однозначно обогревающих внутренний мир человека. Дядя Гена прихлебывал горячий чай небольшими глотками и встречал теплое утро, не подозревая о пережитой ночи Флидерина, только до того момента, пока он не увидел перед своими глазами следы ботинок на снегу, направленные от и к входной двери дома. Поразительно, как первой его догадкой стала мысль, что это опять тот же черт, вернувшийся по их голову. Он настолько был убежден в правдивости этой версии, что перестал рассматривать другие варианты и слепо доверился первому предположению, наивно и безрезультатно проводя шустрое расследование, на основании самых поверхностных и очевидных улик. Повезло, что долго оставаться в одиночестве с такими мыслями он боялся и, как только он влетел в комнату сына, моментально пришло осознание всей сложившейся ситуации, при видя брошенных небрежно на пол вещей, среди которых были и ботинки с еще свежими, не растаявшими клочками снега приклеенными к подошве. Отец все же не был полностью удовлетворен этими фактами и решил бесцеремонно, сильно тряся спящее тело, разбудить сына и прямо задать вопрос: