Глава 9. Отец
Моего отца бабушка откровенно недолюбливала. Между ними сразу установились классические отношения тещи и зятя. Она считала, что он не достоин ее кроткой, тихой и образованной Шуревны. Мол, свалился в семью как снег на голову без кола, без двора! А главное, без должного уважения к старшим. (Теща называла зятя нервным психом.) Он же считал бабушку необразованной деревенщиной, посмеивался над ее церковно-приходской школой, истовой религиозностью и чуждым для него говором.
Маму с отцом познакомила его сестра Мария. В послевоенные годы они учились в одной институтской группе. А папа, ветеран войны Иван Васильевич Колесников, прошедший молодым офицером с боями с 1941 по 1945 год фронтовой путь от Воронежа до Венгрии и Чехословакии, служил в конце 40-х годов в Белоруссии, в городе Бобруйске. Там после войны стояли наши войска, которые постепенно сокращали, а контингент демобилизовали. Однажды на лекции сестра отца показала маме фото очень красивого молодого офицера с гладко зачесанными назад волосами по моде тех лет.
– Смотри, какой у меня брат! Неженатый… Скоро приедет в отпуск. Придешь знакомиться?
Мамино сердце дрогнуло. Обмирая от собственной смелости, она, робкая по натуре, пошла в гости к одногруппнице. В жизни молодой военный оказался еще привлекательнее, чем на фото. Почувствовав друг к другу взаимную симпатию, молодые люди начали переписываться. В домашнем семейном альбоме хранится масса пожелтевших черно-белых фото отца в военной форме с неизменным орлиным взором, видимо, устремленным в светлое коммунистическое будущее. Отец любил витиевато подписывать фото. Самой простой подписью было: «На вечную память моей любимой Шурочке от верного друга Вани». Или: «Пусть эти мертвые черты напомнят тебе живой облик мой». В конце он обязательно ставил свою длинную замысловатую подпись. И непременно – число и дату. Отец был человеком истинно военным: дисциплинированным, аккуратным и пунктуальным. И очень любил армию.
– Свататься жених приехал зимой с одним чемоданчиком, – рассказывала мне бабушка, когда я повзрослела. – Морозы стояли лютые. Мы ходим в тулупах и валенках. А он прибыл в шинельке, хромовых сапогах и брюках галифе. Видно, замерз сильно. Попросил разрешения не разуваться. Ходит по дому, громко стучит каблуками, согреться пытается. Меня сразу стал называть мамашей. Мол, вы, мамаша, не возражаете, если мы с вашей Шурой поженимся и уедем ко мне в часть?
Как это не возражаю, говорю. Письма – это одно. А узнать человека – совсем другое. Тут время нужно. Я своего согласия не даю. Знать тебя не знаю, мил человек, из каких краев ты свалился на нашу голову. Опять же спросила, а что ты за душой имеешь, окромя своего чемоданчика да военной части. Он в ответ лишь усмехнулся: «Добро да хозяйство, мамаша, дело наживное. Главное, мы с Шурой любим друг друга».
Не лежала у меня к нему душа. Не хотела, видит бог, отдавать я за него свою Шуревну! Так ей и сказала. А моя тихоня вдруг как раскричится: «Ты что, мама, хочешь, чтобы я в девках на всю жизнь осталась? После войны кругом одни вдовы да старые девы. Парней на войне поубивало. За кого замуж-то идти? Я летом пединститут заканчиваю. По распределению меня могут в тьмутаракань загнать…» И ну в слезы. Прямо вся ими умылась.
Бабушка оторопела и сдалась. Достала с образов икону Владимирской Божьей Матери, которая перешла к ней по наследству от ее бабушки. Ей благословляли молодых на благочестивую семейную жизнь и благочестивое деторождение. Собрала скромную свадьбу. И, смахивая слезы и мучаясь от тревожных предчувствий, снарядила дочь в Белоруссию.
Прожили там родители три года. Обзавелись скромной комнаткой. Принесли меня из роддома. А когда мама пошла работать, взяли мне няню, простую деревенскую девушку. Только жизнь молодой семьи начала налаживаться, как отца вдруг комиссовали из-за тяжелой контузии и отправили на все четыре стороны на гражданку. Сказать, что он сильно обиделся на государство за то, что его использовали для защиты Родины, а потом выкинули, – значит не сказать ничего. От такого удара судьбы он потом не оправился всю жизнь. И проклинал судьбу.
– В армию меня призвали с первых дней войны со второго курса техникума, – посвящал меня отец в подробности своей жизни. – Война забрала молодость и самые лучшие годы жизни. А тяжелейшая контузия отняла здоровье. Но вместо того чтобы подлечить, меня выбросили на улицу.
Спустя десятилетия после войны бывших фронтовиков Второй мировой стали осыпать наградами и почестями. Давать квартиры и солидные пенсии. Хоронить за счет государства на аллее ветеранов и ставить бесплатные памятники. А в далеком 1955 году вчерашнему молодому офицеру-фронтовику выпала одна дорога – ехать с маленьким ребенком к суровой теще. Отец был родом из многодетной семьи. Предпоследний из девяти детей. К братьям и сестрам не поедешь – у них свои семьи. Они сами после войны едва стояли на ногах. Пришлось просить у тещи разрешения построить дом на ее участке. И начать жизнь с чистого листа.
Сейчас я понимаю, что отец, скорее всего, страдал тем самым типичным военным синдромом, который искалечил жизнь миллионам советских фронтовиков. Отцовский характер и его постоянные перепады настроения невозможно описать! Нервный, взрывной, желчный, истеричный, вечно всем недовольный, он не давал покоя ни себе, ни окружающим. Скандалы и конфликты устраивал на ровном месте, по пустяковому поводу. Постоянно балансировал от эйфории и безудержного веселья до приступов необъяснимой ярости. Если отец не был на работе, то в доме постоянно стоял его крик. Мы с братом всегда делали не то и не так. Помню, как его до белого каления доводили вещи, которые мы не успевали убрать.
– Опять разбросали свое обмундирование! – гремел отец на весь дом.
Он никому не давал жить спокойно. Всех изводил мелкими придирками и постоянными замечаниями. И беспрерывно болел. Кажется, война не только лишила его возможности владеть собой, но и иммунитета. Он постоянно нырял из гриппа в кишечную инфекцию, из обострения радикулита в проблемы с печенью… Война отняла у отца не только здоровье, но и веру в будущее. Мама предлагала ему окончить техникум экстерном и помочь с учебой. Для фронтовиков в те годы в вузах и техникумах были большие льготы. Но он не согласился. Дескать, поздно. Мне семью нужно кормить, а не на студенческой скамье сидеть.
Отец устроился простым рабочим на местный вагоноремонтный завод. Всю жизнь потом проклинал свою профессию токаря за трехсменку и нечеловеческие условия труда: вечные сквозняки и мазут. Но перейти в другое место почему-то не решался.
Я не могла понять, как один человек может быть таким разным! В отце жили две диаметрально противоположные личности. Первая превращала жизнь близких в кошмар. Вторая, наоборот, нежно заботилась о них. Отец умел и любил делать всю домашнюю, даже самую тяжелую, работу. Его поленница являлась примером аккуратности: полено к поленцу. Уголь был аккуратно наколот (дом долго отапливали печкой). Огород вскопан и аккуратно засажен. Когда мама не успевала сготовить обед, а отец был во вторую смену, он с удовольствием принимался варить щи и жарить картошку на керосинке. Готовил не торопясь, с любовью, часами. Нехитрые блюда получались невероятно вкусными, лучше, чем у мамы. Варить щи отец научил и меня. А еще мастерски штопать носки. Он отличался экономностью и бережливостью. Вещи носил годами и бережно ухаживал за ними, передав такую черту, как экономность, и мне.
Каждой зимой под окнами нашего маленького дома он сооружал в палисаднике небольшую ледяную горку. Делал ее со ступеньками, на ночь аккуратно поливал водой, а потом подметал от снега. В итоге горка получалась словно хрустальная! Вся ребятня с нашей улицы паслась на ней с утра до вечера. Бабушка называла нас беззагонной скотиной, когда мы часами в обледенелых штанах и пальто бесконечно скатывались с папиной горки на кусках фанеры или картонке, забывая о еде и сне.
Лет в пять отец поставил меня на лыжи. Купил на рынке два шаблона, приделал к ним самодельные кожаные крепления. Протоптал на поле что-то наподобие лыжни. И показал, как нужно ходить на лыжах. Это занятие мне сразу очень понравилось. Помню себя в короткой беличьей шубке, радостно пролагающую свою первую в жизни лыжню. Еще помню, как отец со слезами на глазах рассказывал, как они на фронте совершили лыжный марш-бросок. И снег окрашивался вокруг алыми брызгами крови, когда кого-то из солдат убивало…
Когда появилась «Книга Памяти» и родные фронтовиков начали с ее помощью узнавать о подвигах своих солдат, я наконец поняла, за что отец получил свой орден Красной Звезды. Однажды летом племянник прислал мне на мобильник фронтовой путь младшего лейтенанта Ивана Колесникова… 20 лет отроду. С бьющимся сердцем я начала изучать его и поняла, что о военном прошлом отца не знаю ничего! Как многие фронтовики, он не любил рассказывать о войне – начинали душить рыдания. А тут из ветхого пожелтевшего приказа о награждении вдруг с удивлением узнала, что двадцатилетний лейтенант без потерь провел пополнение из Воронежской области по территории Львовщины, не раз попадал в засаду, вел бои, но не потерял ни одного новобранца. За это и был удостоен высокой престижной награды…
Мама признавалась, еще в Белоруссии она поняла, что зря не послушалась бабушку, не захотевшую отдавать ее замуж за брата однокурсницы. Но сначала было стыдно признаваться перед родителями в своей ошибке. Потом родилась я. И мама приказала себе терпеть в надежде, что стерпится-слюбится. Ведь хороших сторон у мужа больше, убеждала она себя. Но на гражданке жизнь с отцом вообще вошла в штопор. Супруги перестали понимать друг друга и постоянно ссорились. В местном отделе образования мама взяла направление на работу в далекую сельскую школу одного из райцентров.
– Решила никому ничего не говорить. Забрать тебя и уехать куда глаза глядят, – делилась она со мной. – Но тут вдруг поняла, что беременна вторым ребенком.
Родительская жизнь-испытание продолжилась еще 30 лет. Вплоть до внезапной смерти отца в 61 год…
На улице у меня с малых лет была роль заводилы, негласного лидера. Я вечно что-то придумывала и предлагала. То ставила для родителей концерт местных детских талантов. То уводила малышню на железную дорогу, на линию, как у нас говорили, смотреть на поезда. А то выдумывала, что огород с картошкой соседки тети Лизы – джунгли.
Однажды в августе мы ватагой прибежали туда и стали собирать со зреющих картофельных кустов зеленые шарики – такие появляются на месте цветов. Когда это дело надоело, кто-то предложил:
– А давайте посмотрим, какая картошка выросла?
Начали азартно подрывать кусты руками. Картофелины были маленькие, величиной со сливу.
– А может, на тех кустах больше?
Наше огородное вредительство остановил истошный крик соседки:
– Ты погляди, что эти сорванцы удумали! Пол-огорода картошки мне перепахали! Ну, это я так не оставлю. Щас доложу вашим родителям. Пусть они вам всыпят по первое число!
Нас сдуло с огорода как ветром и разбросало по домам. Сижу себе тихонько за книжкой и вдруг вижу – тетя Маня??? с кустом картошки в руках направляется к отцу. О чем они разговаривали, я не слышала. Помню только, что отец в сердцах крикнул:
– Убью эту заводилу паршивку!
Я пулей вылетела из дома. Описала круг по бабушкиному двору. И шмыгнула в узкое отверстие в большой поленнице, известное лишь мне одной. Там было тесно и пыльно, но надежно. Никто не найдет! Сколько времени я там просидела, не помню. Сначала вся дрожала от страха, представляя, что будет, если отец меня найдет. И… убьет. Чем? Пыталась представить это и холодела от ужаса. А потом, видимо, уснула. Проснулась от бабушкиного плача. И от того, что в моем укрытии стоит беспросветная тьма, о которой говорят: хоть глаз выколи.
– Доченька, отзовись! Родненькая, где ты? – причитала бабушка, заглядывая во все углы сарая и двора и даже в уборную.
Я бросилась ей навстречу:
– Бабушка! Папа убьет меня! Мы у тети Лизы??? картошку подкопали…
Те бабушкины счастливые объятия я помню всю жизнь. И то, как ночевала на жестком бабушкином сундуке. И как поздно ночью стучался отец, а я замирала от ужаса.
– Она у меня заночует, – спокойно и твердо отвечала ему бабушка. – Иди охолонь. Утро вечера мудренее. Совсем запугал девку. Дрожмя вся дрожит.
Отца я боялась. Мечтала поскорее вырасти и покинуть родной дом. Не любила, когда он был дома. Особенно в отпуске. Хорошо, если уезжал в санаторий для ветеранов войны или в другой город к старшим сестрам. Но если оставался дома, то превращал нашу жизнь в ад. Он был из тех, кто рано понял, с партаппаратом в СССР что-то явно неладно. И когда я заканчивала школу и готовилась поступать в вуз, он неожиданно спросил:
– Если положу свой партбилет, то это сильно навредит тебе?
Помню, как я тогда испугалась. Умоляла отца не делать этого. Ведь страна жила по заветам Ильича. И уверенно шла к коммунизму под руководством любимой партии. Он послушал меня. В институт я поступила. Начала строить карьеру. А потом поняла, как прав был отец в своем желании выйти из КПСС.
Глава 10. Возвращение
Беда подкралась к бабушке неожиданно. Когда ей исполнилось 60, на подбородке вдруг вылезла странная болячка-бородавка, которая постоянно кровила и не хотела заживать. После долгих и бесполезных усилий справиться с ней всевозможными домашними средствами бабушке пришлось идти в больницу. А этого она не любила больше всего.
Вскоре среди родных поползли тревожные слухи: у бабушки рак, болячку велено срочно вырезать. Помню, какой непривычно грустной и усталой возвращалась моя любимая бабушка после операции. Побледневшая, с пластырем на месте болячки и с тоской в глазах. А главное, упавшая духом, что было абсолютно не характерно для нее, оптимистки и труженицы, которая считала, что за работой все пройдет и забудется.
– Отжила я, видно, дочка, свое! – вздохнула она. – Бог призывает меня к себе. Болячка та – полбеды. Беда – шишки у меня в груди нашли.
Их было велено облучать «пушкой». Бабушка начала аккуратно ходить к онкологам на сеансы лучевой терапии. И вдруг резко почувствовала себя хуже: слабость, сонливость, упадок сил.
– Совсем мочи нет, – причитала она, поясняя свое непривычное состояние, когда утром у нее вдруг не оказывалось сил покормить кур. – Духтора меня не лечат, а калечат, раз мне не лучше, а хуже.
Вскоре, к всеобщему ужасу родных, она спокойно и мужественно объявила о своем решении на «пушку» больше не ходить.
– Сколько проживу, столько проживу, – твердо заявила она.
Отлежалась на своем диване недельку. Как она говорила, повалялась. И мало-помалу начала возвращаться к своим привычным и бесконечным домашним делам. Шишки в груди разрастались. Мало этого, они появились и в икрах. «Накось, пощупай!» – демонстрировала их всем бабушка.
Мы были в ужасе. Однако вскоре начали удивляться тому, что на общее самочувствие эти разрастания не влияли. А потом будто законсервировались или закапсулировались. Мы глядели на жуткое вторжение в тело бабушки кого-то ужасного и постороннего, ожидая трагического исхода. Жили в напряжении, внушая больной, что нельзя столь беспечно относиться к своему здоровью.
Но прошел год, второй… Бабушка по-прежнему, как конь, трудилась (по ее выражению, ломила) в огороде и саду. Ухаживала за курами и фруктовыми деревьями, а поздней осенью и зимой торговала на рынке отборной антоновкой. Потихоньку про ее шишки, которые никуда не делись, окончательно изуродовав бабушкино тело, все забыли. О них время от времени лишь напоминали приглашения на профосмотр к онкологам. Но их бабушка откровенно игнорировала.
– Раз я в первый год не померла, стало быть, не помру еще долго. Мой час не пришел, – гордо заявляла она.
На ноги бабушки было страшно смотреть. Они все изошли шишками. Но, видимо, это была какая-то доброкачественная опухоль, раз после ее появления бабушка благополучно прожила больше 30 лет. За эти годы она успела вырастить еще двух внуков. Собрать мне приданое и отправить замуж в Казань. А собирать мне приданое баба с дедом начали лет в 12.
– Стало ясно, что у нас растет раскрасавица. А она в девках не засидится, – пояснила бабушка.
Поздней осенью, когда забивали гусей и продавали их пух на базаре, дед ходил по торговым рядам и скупал самый лучший гусиный пух и самые мягкие перья. Они шли мне на перину и подушку. Время от времени мне демонстрировали будущий натуральный пуховик, заверяя, что перина на гусином пуху – это самое главное и ценное в приданом любой невесты. Никто не думал о том, как с этой громадиной, пусть и легкой, мне ехать за тысячи километров к своему суженому.
Оказалось, нет проблем! Мама все разузнала на вокзале. За месяц до свадьбы мы с ней поволокли огромный тюк в багажное отделение станции, где нам его аккуратно запаковали и бросили в недра огромного ангара.
– Аккурат к свадьбе придет, дочка! – пообещал суровый пожилой приемщик.
Бабушка очень волновалась, дойдет ли перина в срок. Дошла! В нашу первую брачную ночь мы с молодым мужем чуть не умерли на ней от жары. Скатывались с нее как с горки. Решив, что на этом тюфяке спать можно разве что при минусовой температуре, мы затолкали его в кладовку. И вытащили только тогда, когда у нас родилась первая дочь. «Экспериментальная», как она потом себя назвала. Почему-то нам постоянно казалось, что младенец отчаянно мерзнет. Поэтому мы укладывали кроху то под обогреватель… на стол. То на нашу жаркую перину. А потом недоумевали, откуда у ребенка потница, почему он кричит всю ночь, а к утру покрылся красной мелкой сыпью…
Когда дочка начала ползать, перину бросили на пол. Чтобы, значит, крохе было тепло. Барахтаясь в гусином пуху, дочка щедро исписала его. Памперсов же тогда не было. В итоге от перины начало исходить такое амбре, что мы срочно отвезли ее на дачу. Стелили только в самые холодные дни. А потом и вовсе отнесли на мусорку. Но лет 20 перина из моего приданого прослужила верой и правдой.
Бабушке довелось дожить до своего первого правнука. Мы привезли его в родной город лет в шесть. Антон бабе Сане ну очень понравился. «Славный малый», – кратко охарактеризовала она его и долго не уходила. Она вообще по жизни больше любила мальчишек.
В больнице ради интереса я набрала год рождения бабушки в гороскоп на тему «Кем вы были в прошлой жизни?» Он выдал: «Вождь племени». «Вот почему я видела тогда бабушку в таком виде в тоннеле!» – осенило меня. Конечно же, она – вождь нашего семейного племени, прародительница и основательница рода, с которой пошли всем мы.
Послесловие
С момента того моего второго рождения прошло шесть лет. Когда я чувствую себя неважно, то вспоминаю бабушку и ее бесконечную работу в саду и по дому. Спешу не в поликлинику и не за таблетками в аптеку. Летом беру в руки скандинавские палки и отправляюсь в ближайший парк. Зимой встаю на лыжи – и в лес. И хожу, сколько позволяют силы. Проверено на себе сотни раз: после быстрой ходьбы снижается давление, уходит головная боль, улучшается настроение. А главное, приходит уверенность в том, что движение действительно разгоняет кровь. Это-то постоянно доказывала и доказала всей своей долгой жизнью моя бабушка, мой ангел-хранитель.
Первым читателем этой маленькой повести оказался брат. Он сурово раскритиковал меня за некоторые, как он убеждал, недостоверные факты из жизни бабушки, а больше всего распек за то, что у произведения нет логического конца.
Я долго думала над его последней фразой, без конца набрасывала в голове варианты финала. Все было не так и не то. И вдруг совершенно случайно открыла для себя современного писателя-москвича Алексея Варламова. Он зацепил рассказом на одном из телеканалов о том, что тоже написал повесть о своей любимой бабушке. Срочно купив его толстую книжку «Ева и Мясоедов», я два дня не могла от нее оторваться. Читала запоем, как в подростковом возрасте фантастику Александра Беляева, которая меня потрясла и захватила.
Сколько же в повести Варламова оказалось созвучного с моими воспоминаниями о бабушке Александре! У моей тоже, как у многих других женщин ХХ века, была тяжелейшая, но прекрасная, невероятная судьба-испытание, о которой можно было бы писать роман или сценарий для сериала. Когда же я дошла до финала повести Варламова, то просто застонала. Алексей словно прочитал мои мысли, опередив со своей повестью. Поэтому мне ничего не оставалось, как подписаться под его каждой строчкой (надеюсь, он меня за это простит): «С той поры, как бабушка упокоилась на погосте, прошло много лет. За эти годы мне довелось встречать самых разных людей – очень известных и нет, необыкновенно умных, одаренных, талантливых, с поразительными биографиями и судьбами, на фоне которых жизнь моей бабушки может показаться не такой уж необычной. Но чем дальше уходит от меня эта женщина, тем более величественным предстает ее образ».
Часть 2
--
Ночной хирург
Рассказы со счастливым концом
Любимой маме посвящается
Звонок из юности прозвучал в воскресенье.
– Не узнаешь? – спросил низкий женский голос.
Тембр, интонация очень знакомые. Начинаю перечислять имена.
– Сдаешься? Это Галина, мама Тимура. Помнишь такую?
Ну как я могла не вспомнить эту героическую мамочку!
– Мы сколько с тобой не виделись? Лет десять, как вы переехали? У моего Тимурки презентация первого поэтического сборника. Придешь? – назвала она городской ДК…
С Галиной мы познакомились на физкультуре для беременных. В восьмидесятые годы в женских консультациях на нее отправляли будущих мамочек, у которых нормально протекала беременность. Со стороны зрелище выглядело комичным. 15 карлсонов с задорно торчащими животами энергично шагают по кругу, старательно выполняя вдохи и выдохи, а временами даже делая «ласточку». Однажды в порыве прилежания одна из физкультурниц задела меня по носу. Закапала кровь…
– Прости, подруга, пожалуйста! – бросилась она ко мне.
А потом долго сидела рядом. Мы познакомились. Удивились, что жили в одном доме в соседних подъездах, но никогда друг друга не видели.
– Ты же первым ходишь. На детской площадке не бываешь. А я – вторым. С соседками-мамочками мы давно в песочнице перезнакомились. И ты познакомишься, – пообещала Галина.
На физкультуру мы стали ходить вместе. А после или гуляли в ближайшем парке или ехали в центр в «Детский мир». Галя была старше на 7 лет. Первый ее сын в том году шел в школу. Она мечтала о дочке, я – о сыне. Но УЗИ плода тогда не было, мониторинга его развития тоже. Пол и проблемы со здоровьем малыша становились известны только после родов. Опыт второродящей для первородки, обмирающей из-за каждой мелочи, был бесценным. Я выпытывала у Гали про роды все. И ценила ее за то, что она не пугала ими, как другие. А рассказывала с юмором и позитивом.
Сроки родов у нас отличались в 2-3 дня. Мы строили планы, как окажемся в одном роддоме. Но за неделю до срока у меня начались стремительные роды. «Скорая» едва успела довести до роддома, где через полчаса родилась дочь. А Галина, как говорят беременные, все продолжала «ходить». Она перестала отвечать на звонки, когда моей новорожденной исполнилось три недели. А потом и вовсе пропала…
Встретились мы лишь через полгода. Веселая высокая хохотушка превратилась в понурую озабоченную женщину, которая словно стала ниже ростом. Галя рассказала, что у нее родился мальчик. Роды прошли идеально. Малыш появился на свет с классическим ростом и весом: 3.500, 54 сантиметра. Уже на третий день она начала кормить его грудью, хотя у них с ребенком был резус-конфликт. У нее – отрицательный резус крови, у крохи, как у мужа, положительный. Но все как бы шло хорошо. Опасных антител матери для крови новорожденного медики не обнаружили. И вдруг…
– Палата новорожденных была напротив, – продолжала Галина. – Вечером вижу, детские сестры забегали. Потом неонатологи. У меня сердце екнуло: «Что-то с Тимуркой»… Рванула в детскую. А мне навстречу Тимурчика несут в реанимацию. Внезапно развилась гемолитическая болезнь. Опасное состояние, когда антитела матери губят эритроциты новорожденного. Тимурку откачали, но возникло осложнение на мозг…Короче, у нас тяжелая форма ДЦП… Полгода мыкаемся по детским больницам.
Что тут скажешь, как мать утешишь? Глаза Галины наполнились слезами, но она быстро взяла себя в руки:
– Мы боремся и сдаваться не собираемся! Муж и сын во всем помогают. Уже есть маленькие успехи. Такие дети тоже приносят огромную радость. Их скромные достижения ценишь, как поступление в вуз. Я уверена, что все у Тимурчика будет хорошо. Только позже, чем у других детей.
Мы поменяли дочке «лежачую» коляску на «сидячую», начали ходить и говорить. А Тимуру – детскую коляску на инвалидную. Он не пошел ни в год, ни в 10 лет. И не заговорил… Ради сына умница Галина, кандидат химических наук, ушла из своего института и лишь изредка занималась репетиторством по химии. Куда она только ни возила и продолжала возить мальчика на лечение! К каким только экстрасенсам и знахарям ни обращалась! Свято верила, что сын встанет на ноги и станет таким, как его ровесники. Когда нашим детям исполнилось 17, Галя неожиданно, с нехарактерным для нее волнением (я всегда поражалась и училась ее олимпийскому спокойствию) пришла ко мне с ученической тетрадкой:
– Тимурка заговорил. Причем стихами! Но только я одна его понимаю. И вот записываю. Ты ведь в редакции молодежки работаешь? Посмотри наш совместный труд, возможно, что-то сгодится для печати.
Тетрадку я показала поэтическому светилу, который вел у нас литературную страницу. Поэт сказал, некоторые стихи о матери весьма неплохи, их можно запланировать в номер на 8 Марта. А юному дарованию посоветовать писать дальше. Когда я вручила потом газету Галине и сказала об этом, она долго смотрела на опубликованные четверостишия, под которыми стояла подпись сына, и обняла меня:
– Не представляешь, что ты для нас с Тимуркой сделала! Наверняка второе дыхание открыла. Значит, поэт посоветовал продолжать?
Все это время Тимур безмолвно сидел в коляске. А когда попытался что-то сказать, меня пронзила догадка: мальчик все еще не может говорить! Значит, стихи писал не он! А его мама…. Ложь во спасение? Ну и что? Раз творчество дает Галине силы бороться за сына дальше, пусть пишет.
Х х х
Перед презентацией довелось увидеть всю Галину семью. Из подъехавшей к ДК машине первыми вышли старший сын и муж. Вопреки расхожему мнению, что после появления особенного ребенка, мужчины обычно не выдерживают такой проблемы и уходят, муж Гали стал для семьи каменной стеной. А старший брат никогда не стеснялся младшего, как другие подростки. Гулял с ним по двору с инвалидной коляской, помогая маме и жалея ее.
Наверное, подумалось, сейчас мужчины вытащат из багажника коляску. Но из машины своими ногами (!) вышел повзрослевший и возмужавший Тимур. Высокий и очень похожий на старшего брата, в белоснежной рубашке и таких же кроссовках, он медленно и осторожно так, как ходят ДЦПэшники, опираясь на руку брата, долго шел в зал. Но ведь сам шел!
На сцене их с мамой усадили за журнальный столик, где лежала стопка тоненького поэтического сборника, изданного семьей на свои деньги. Называлась книжка «Навстречу жизненным ветрам». Наверху стояло имя счастливого автора, внизу строчка – «Любимой маме посвящается». Тимур улыбался и гордо поглядывал на отца и брата в первом ряду. А ликующая Галина с типичными интонациями поэта начала читать залу искренние и бесхитростные строки о любви к жизни и матери, о силе воли и вере в лучшее…